Адам Бид.
Книга вторая.
Глава XVII. В которой рассказ приостанавливается.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга вторая. Глава XVII. В которой рассказ приостанавливается. (старая орфография)

Книга вторая.

ГЛАВА XVII.
В КОТОРОЙ РАССКАЗ ПРИОСТАНАВЛИВАЕТСЯ.

Да этот Брокстонский ректор немногим лучше язычника! - слышу я, как восклицает одна из моих читательниц. - Было-бы несравненно поучительнее, если б вы заставили его дать Артуру какой-нибудь нравственный христианский совет. Вы могли-бы вложить в его уста превосходную речь, которая стоила-бы самой лучшей проповеди.

я мог-бы взять безукоризненный тип священника и вложить в его уста мои собственные превосходные мнения на все случаи жизни. Но дело в том, что все мои усилия направлены как раз на обратное: я всячески стараюсь избегать таких произвольных изображений и давать по возможности верное описание человеческих характеров и поступков в том виде, как они отражаются в моем уме.Мое зеркало, без сомнения, далеко несовершенно; очертания могут выходить в нем не вполне верными, отражение может быть слабо и туманно, но, представляя вам на суд это отражение, я считаю своим долгом описывать его с такою-же точностью, как если-бы я сидел на свидетельской скамье и давал свои показания под присягой.

Шестьдесят лет тому назад - время не маленькое, и неудивительно, что многое на свете с тех пор изменилось, - не все священники отличались рвением к своему делу. Мало того: есть основание подозревать, что число ревностных пастырей было очень невелико, и весьма вероятно, что если-бы один из этого ничтожного меньшинства оказался владельцем Брокстонского и Гейслопского приходов в 1799-м году, вы остались-бы так-же мало им довольны, как и мистером Ирвайном. Я готов прозакладывать десять против одного, что вы нашли-бы его безвкусным, нахальным педантом, - так редко случается, чтобы факты сходились с тою золотой серединой, какой требуют наши просвещенные мнения и утонченный вкус. Быть может вы скажете: "Ну так исправьте факты; согласуйте их по возможности с тем правильным взглядом на вещи, каким мы имеем преимущество обладать. Мир не вполне нам по вкусу; так подретушуйте его вашим умелым карандашем и уверьте нас, что он не представляет такой уж черезчур запутанной смеси явлений. Пусть все наши герои, отличающиеся безупречными мнениями, и поступают безупречно. Пусть отрицательные ваши типы всегда оказываются негодяями, а добродетельные - добродетельными. Тогда нам будет видно с первого взгляда, кого мы должны осудить и кого наградить своим одобрением; тогда мы будем иметь возможность восхищаться, ни на волос не отступая от прежних наших млений; будем ненавидеть и презирать с тем истинным, непосредственным наслаждением, какое всегда сопутствует несокрушимой уверенности".

Но, дорогая моя, куда-же вы тогда денете вашего земляка, - товарища и оппонента вашего мужа в приходском управлении? Как вы поступите с вашим новым викарием, чью манеру говорить проповеди вы, к величайшему вашему сожалению, не можете одобрить, находя ее неизмеримо ниже манеры его оплакиваемого предшественника? Что вы скажете о вашей честной служанке, примерной женщине во всех отношениях, но отравляющей вам жизнь единственным своим недостатком? - или о вашей соседке мистрис Грин, которая была положительно добра и внимательна к вам во время вашей последней болезни, но после вашего выздоровления распустила про вас очень нехорошую сплетню? что вы скажете, наконец, о вашем собственном муже, - этом превосходнейшем человеке, который имеет, однако, не одну раздражающую привычку, не говоря уже о том, что, входя в дом, он не вытирает своих башмаков? Всех этих людей - ваших братьев - вы должны принимать такими, как они есть: вы не можете выпрямить им носы, сделать их умнее, исправить их характер, и не других, а именно этих людей, среди которых проходит ваша жизнь, вам приходится терпеть, жалеть и любить; в этих самых, более или менее некрасивых, тупоумных и непоследовательных людях вы должны уметь открывать добрые движения души и восхищаться ими; в них вы должны полагать ваши надежды, для них - запасаться терпением. Нет, я не хотел-бы - даже если-б это зависело от меня - быть искусным романистом, изображающим не тот мир, в котором мы живем и работаем, спим и едим, а другой, неизмеримо лучший; я не хотел-бы, чтобы под впечатлением моих творений вы стали смотреть более холодным и суровым взглядом на пыльные улицы и обыкновенные зеленые поля, на настоящих, живых людей, которых ваше равнодушие может оттолкнуть, а предубеждение - оскорбить, и которых вы могли-бы ободрить и поддержать вашим сочувствием, вашей терпимостью, вашим прямым, искренним словом.

Поэтому, предлагая вам мой скромный рассказ, я не хочу прибегать ни к каким ухищрениям; я не стараюсь прикрашивать действительности и ничего так не страшусь, как подделки, которой, вопреки самым искренним нашим усилиям, всегда есть основание страшиться. Лгать так легко, говорить правду так трудно! Нарисовать грифа - ведь это так восхитительно просто! Карандаш живописца исполняет такую работу без всякого усилия: чем длиннее когти, чем больше крылья - тем лучше. Но эта изумительная легкость работы, которую мы принимаем за гений, легко может нам изменить, когда мы захотим нарисовать настоящого, не каррикатурного льва. Проследите за собой, и вы убедитесь, что даже когда у вас нет никаких причин говорить неправду, вам бывает очень трудно сказать строгую правду - даже о ваших собственных чувствах данной минуты, - гораздо труднее, чем сказать о них что-нибудь красивое, но что не будет правдой в строгом смысле.

наслаждения в этих верных изображениях однообразной будничной жизни, которая достается в удел такому огромному большинству моих братьев людей, - несравненно чаще, чем трагическия страдания, или громкие блестящие подвиги. Я отворачиваюсь без малейшого колебания от ангелов, несущихся на облаках, от пророков, сивилл, и подхожу к какой-нибудь старушке, нагнувшейся над своим цветочным горшком или сидящей за своим одиноким обедом, между тем как яркий свет полдня, смягченный, быть может, завесой листвы, падает на её высокий чепец, скользит по колесу её самопрялки, задевает край её глиняной кружки и играет на всех этих простых, дешевых вещах, которые дороги ей, потому что необходимы. Я отворачиваюсь от героических воинов и останавливаюсь перед деревенской свадьбой, которую празднуют в четырех голых стенах крестьянской избы: вот неуклюжий жених открывает танцы со своей широкоплечей и скуластой невестой, а старики и люди средних лет - их друзья и родные - смотрят на них. У этих людей неправильные рты и носы; они, может быть, с чарками в руках и уже порядком захмелели, но на всех лицах написано самое сердечное удовольствие и желание счастья молодым. - Фи! восклицает моя идеалистка-читательница, - какие вульгарные подробности! Стоит-ли тратить столько труда на то, чтобы дать миру точную копию какой-то старухи и тупоумных мужиков! Какое жалкое, низменное существование! Какие неуклюжие, безобразные люди!

Но, благодарение Богу, мы любим не только то, что красиво. Я далеко не уверен, что большинство человечества было красиво, и даже между гордыми бриттами, этими "царями человеческой расы", квадратные фигуры, неправильные ноздри и грязный цвет лица не являются каким-нибудь поразительным исключением. И тем не менее семейная любовь в нашей нации очень крепка. В числе моих друзей есть двое-трое с такими чертами лица, при которых кудри Аполлона были-бы положительно насмешкой; а между тем мне достоверно известно, что нежные сердца бились к ним любовью, и любящия материнския уста целовали их миниатюрные портреты - польщенные и все-таки некрасивые. Я видел не одну почтенную матрону, которая даже в лучшую свою пору не могла похвастаться красотой, и тем не менее у нея хранилась в каком-нибудь секретном ящичке пачка любовных писем, пожелтевших от времени, и любящия дети осыпали поцелуями её желтые щеки. И я полагаю, что на свете было не мало юных героев средняго роста и с жиденькой бородкой, которые были уверены, что они никогда не полюбят обыкновенную женщину, а уж по меньшей мере Диану, и, не смотря на это, в среднем возрасте они оказывались женатыми на какой-нибудь хромоножке и считали себя совершенно счастливыми. Да, хвала и слава Богу! человеческое чувство - могучая река, оплодотворяющая землю: оно не ждет красоты, оно течет с непреодолимой силой и приносит красоту с собой.

линий, а в глубине человеческой симпатии. Рисуйте нам, если умеете, ангела в развевающемся фиолетовом одеянии, с бледным ликом, осиянным светом небесным; рисуйте нам еще чаще Мадонну с приподнятым к небу кротким лицом, приветствующую отверстыми объятиями божественную славу; но не навязывайте нам эстетических правил, изгоняющих из области искусства этих простых, обыкновенных старух, что чистят морковь загрубелыми от работы руками, - этих неуклюжих мужиков, справляющих праздник в грязном кабачке, - эти тупые, загорелые, изрытые морщинами лица и круглые спины, что всю свою жизнь гнулись над заступом, исполняя черную работу мира, - эти жилища с жестяными кастрюлями, с коричневыми глиняными кружками, с лохматыми дворняжками и пучками луку. На свете так много простых, обыкновенных людей, чье горе не представляет ничего сентиментально-живописного! Нам необходимо помнить о существовании этих людей, иначе может случиться, что мы вычеркнем их из нашей религии и философии и начнем строить такия возвышенные теории, что оне окажутся пригодны разве только для исключительного мира, составленного из однех! крайностей. Так пусть-же искусство напоминает нам о них постоянно, пусть всегда будут люди, готовые отдать труд всей своей жизни на верное изображение обыкновенных вещей, - люди, которые умеют видеть красоту в этих обыкновенных вещах и наслаждаются, показывая другим, с какою любовью светит на них свет небесный, на земле мало пророков, мало возвышенно-прекрасных женщин, мало героев. Я не могу отдать всю мою любовь и все мое уважение этим редкостным образчикам человечества: мне нужны эти чувства для повседневных спутников моей жизни, особенно для тех немногих из всей огромной толпы, которые мне всех дороже, чьи лица я знаю, чьи руки пожимают мою, кому я обязан уступать дорогу ласково и учтиво. Живописные лаццарони и романические преступники встречаются далеко не так часто, как простые крестьяне, добывающие свой хлеб честным трудом и съедающие его самым прозаическим образом с помощью своего карманного ножа. Мне нужнее, чтобы чувство симпатии связывало меня с тем вульгарным моим земляком, что отвешивает мне сахар в своем безвкусном жилете и совершенно неподходящем к нему галстухе, чем с каким-нибудь великолепным разбойником в красном шарфе через плечо и зеленых перьях на шляпе; мне нужнее, чтобы мое сердце билось любовью и восторгом перед проявлением какой-нибудь черты великодушия в тех несовершенных людях, что сидят у моего очага, или в священнике моего прихода, хоть, может быть, он и растолстел немного не в меру, да и в других отношениях далеко отстал от Оберлина и Тиллотсона, чем перед подвигами героев, которых я знаю только по наслышке, или перед самой высокой отвлеченной идеей всевозможных добродетелей духовного сана, какую когда-либо создавал талантливый романист.

Итак, возвращаюсь к мистеру Ирвайну и прошу вас оказать ему всяческое снисхождение, как бы ни мало удовлетворял он тем требованиям, какие вы предъявляете к лицам духовного звания. Быть может, вы полагаете, что он не был живым воплощением (как ему надлежало-бы быть) тех преимуществ, какие дает нам наша господствующая национальная церковь? - Я далеко в этом не уверен; по крайней мере я знаю, что жители Брокстона и Гейслопа очень огорчились-бы, еслиб им пришлось разстаться с их пастырем, и что многия лица светлели при его приближении, и пока не будет доказано, что ненависть лучше любви и полезнее для души, я останусь при том убеждении, что влияние мистера Ирвайна в приходе было благотворнее влияния ревностного мистера Райда, явившагося туда спустя двадцать лет, когда мистер Ирвайн отошел "к своим праотцам. Правда, мистер Раид был очень тверд в догматах реформации, усердно посещал на дому своих прихожан и был чрезвычайно как строг в порицании вожделений плоти: так, он даже запретил церковным певчим славить Христа, находя, что эти святочные обходы поощряют пьянство и приучают слишком легко относитеся к священным вещам. Но от Адама Ряда, с которым мне случилось беседовать по этому поводу, когда он был уже стариком, я узнал, что мистер Райд так мало успел завоевать сердца своих прихожан, как редкий из священников. Они почерпнули от него очень много сведений по части правил веры и догматов, так-что из пятидесяти человек, посещавших Гейслопскую церковь, сорок девять могли-бы с такою-же точностью сказать вам, что есть в евангелии подлинного, и что не может быть названо словом Божиим в строгом смысле как еслибы они родились и выросли диссентерами, и в первое время после его переезда в Брокстон в этом мирном земледельческом округе происходило положительно нечто в роде религиозного движения. "Но, - продолжал Адам, - я что молодым человеком отлично понимал, что религия состоит не из одних правил веры. Не правила заставляют людей поступать справедливо, а чувства. Правила в религии - то-же, что в математике: человек может решать в уме задачи, сидя у огонька и покуривая свою трубочку; во для того, чтобы сделать машину или построить дом, ему нужно иметь волю и решимость, и любить не одни свои удобства, а и еще кое-что... Ну, уж почему-бы там ни было, а только рвение прихожан начало ослабевать понемногу, и народ стал легко отзываться о мистере Райде. Я думаю, что он искренно желал поступать справедливо, по совести, но характер у него, видите-ли, был раздражительный, и потом, он сбивал цены на труд, выторговывал каждый грош у людей, работавших на него, - ну, а уж такая приправа как-будто и не вязалась с тем, что он проповедовал. Кроме того, ему хотелось разыгрывать судью в своем приходе - карать людей за дурные поступки. На кафедре он бранился и бесновался, как помешанный, и в то-же время он ненавидел диссентеров и относился к ним гораздо нетерпимее, чем мистер Ирвайн. Не умел он также жить по средствам; как видно, получив новое место, он вообразив, что шестьсот фунтов в год нивесть какие деньги и что он заживет важным барином, не хуже мистера Донниторна. Это общее заблуждение всех бедных священников: получит такой бедняк неожиданно повышение и сейчас-же вообразит себя богачем, - мне много раз доводилось видеть такие примеры. Кажется, мистера Райда очень ценили во многих местах, и он писал книги, но в математике и там, где важно доходить до сути вещей, он был невежественнее всякой женщины. Он был очень сведущ в догматах и называл их оплотом реформации, но я всегда не доверял тому роду учености, который оставляет людей круглыми дураками в живом деле. Мистер Ирвайн был совсем другой человек: он на-лету схватывал вашу мысль, знал толк в строительном деле и всякую работу мог оценить по достоинству. А с нами, простыми людьми, он держал себя настоящим джентльменом: с фермером и с барином, с крестьянином и с какой-нибудь убогой старухой - со всеми он был одинаков. Никто никогда не видал, чтоб он вмешивался в чужия дела, бранился и разыгрывал из себя императора. Да, чудесный он был человек, какого редко встретишь. А как он был добр к матери и сестрам! Эта бедняжка хворенькая мисс Анна... да он, кажется, никого на свете так не любил. Но всем приходе никто никогда худого слова о нем не сказал. Прислуга жила у него десятками лет, до старости, так-что потом ему приходилось нанимать новых людей, чтоб они делали работу за старых.

-- Положим все это так, и говорить проповедь раз в неделю - хороший обычай, сказал я; - но если бы ваш старый друг мистер Ирвайн воскрес и появился на кафедре в следующее воскресенье, - я думаю, вам было бы немножко стыдно за него, - за то, что он так плохо проповедует после всех ваших похвал.

был великий проповедник. Он не пускался в глубокия исследования вопросов религии, и он был прав. В нашей внутренней жизни есть много такого, чего нельзя измерить линейкой и сказать: "делай то-то, и вот что из этого выйдет" или: "не делай того-то, и вот какие будут последствия". В душе человеческой творятся иной раз такия вещи, и бывают такие моменты, что чувство захватит тебя, как ураган, и жизнь твоя как будто расколется на-двое, так что ты сам себя не узнаешь и смотришь на себя, как на кого-то другого. Такия чувства нельзя подвести ни под какой ярлычек; тут уж не скажешь: "делай то-то" или: "не делай того-то".

поучение - и все тут. Но за то он поступал так, как учил. Он не старался казаться особенным человеком - не таким, как другие, и каким он был, таким оставался всегда. И он умел сделать так, что его любили и уважали, а это лучше, чем раздражать людей чрезмерным усердием к делу. Мистрис Пойзер говорила бывало - вы ведь знаете, у нея на все было готовое слово. - така* она говорила, что мистер Ирвайн, это - сытное кушанье, которое вы едите, не думая о нем, и которое вас подкрепляет, а мистер Райд - лекарство, которое вы хоть и с отвращением, но глотаете, потому что считаете это необходимым, но от которого в результате вы не чувствуете себя лучше.

-- Но за то мистер Райд гораздо больше говорил о духовной стороне религии, как вы сами сейчас сознавались. И разве вы не находите, что его проповеди давали больше поучительного, чем проповеди мистера Ирвайна?

эти догматы можно сравнить с именами, которые мы подыскиваем для наших чувств, так что потом мы можем говорить о чувствах, которых никогда не испытывали, все равно как можно говорить об инструментах, зная их по одним названиям и не только не умея ими владеть, но даже никогда не видав их. В свое время я довольно наслушался толкований всяких догматов, потому что я всегда бывало ходил вместе с Сетом слушать диссентерских проповедников; мне шел тогда восемнадцатый год, и я много ломал голову над учением арминиан и кальвинистов. Веслеяне, как вы знаете, - последователи арминиан, и Сет, который никогда не выносил ничего резкого и сурового и всегда верил в лучшее будущее человечества, с самого начала пристал к веслеянам; но мне казалось что я открыл в их учении два, три слабые пункта, и вот как-то раз в Треддльстоне я заспорил с одним из их вожаков и так ему надоел своими нападками, что наконец он сказал мне: "Молодой человека", это дьявол пользуется вашей гордостью и самомнением и делает из них оружие против простоты истины". В ту минуту я не мог удержаться от смеха, но потом возвращаясь домой, я подумал, что этот человек был правъАя понял, что все эти взвешиванья и процеживанья, и споры о том, что означает тот-то текст, и как надо понимать этот, и спасутся-ли люди одною милостью Божией, или для этого нужно иметь и сколько-нибудь собственной воли, - что все это не настоящая религия. Вы можете говорить об этих вещах целыми часами, и в результате у вас только прибавится самодовольства и развязности. И я решил не ходить больше ни на какие религиозные сборища, а ходить в нашу церковь, и не слушать никого, кроме мистера Ирвайна, потому что все, что он говорил, было хорошо, и все его слова стоило помнить. И я понял, что для души моей будет лучше смириться перед тайной Божиих предначертаний и не поднимать шуму из за того, чего я все равно никогда не пойму. Он вложил в меня это решение; но коль скоро мне ясно, что я ничего бы не сделал, если б у меня не было на то доброй воли, - с меня этого довольно.

Как видите, Адам был горячий поклонник мистера Ирвайна - быть может даже пристрастный судья, какими, по счастью, мы бываем еще иногда по отношению к людям, которых мы близко знали. Без сомнения, такое пристрастие, как слабость человеческая, не удостоится ничего, кроме презрения со стороны тех возвышенных душ, которые вздыхают об идеале, и которые угнетает сознание, что чувства их слишком утонченны для того, чтоб обращаться на обыкновенных смертных, их повседневных товарищей. Мне не однажды случалось удостоиться доверия этих избранных натур, и я нахожу, что оне в значительной мере содействуют подкреплению того наблюдения, что великие люди ценятся черезчур высоко, а маленькие бывают нестерпимы, - что если вы хотите любить женщину так, чтобы потом, оглядываясь назад, не вспоминать о вашей любви, как о безумии, - ей надо умереть в самый первый период этой любви, - что если вы хотите сохранить хоть каплю веры в человеческий героизм, вам никогда не следует предпринимать путешествия с целью увидеть героя. Сознаюсь, что в моих беседах с этими утонченными и проницательными господами я не один раз трусливо уклонялся от откровенных признаний и избегал делиться с ними собственным моим опытом. Боюсь, что не один раз я улыбался лицемерной улыбкой, безмолвно соглашаясь с ними, и даже поддакивал им какой-нибудь эпиграммой насчет непостоянства человеческих иллюзий, - одною из тех эпиграмм, какие всегда имеет под рукой всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с французской литературой. Человеческая беседа никогда не бывает искренна в строгом смысле - как сказал, кажется, какой-то мудрец; Но теперь я хочу раз и навсегда очистить мою совесть и объявляю к сведению истинных натур, что мне случалось испытывать живейший восторг перед самыми обыкновенными старыми джентльменами, которые говорили сквернейшим английским языком, часто бывали раздражительны и ворчливы и никогда не вращались в более высоких сферах власти, чем, например, сфера приходского инспектора, и если я пришел к убеждению, что душа человеческая достойна любви, - если я научился хоть отчасти понимать трогательную глубину её чувств, - я обязан этим единственно тому, что я долго жил в среде людей простых и более или менее обыкновенных, о которых вы, по всей вероятности, не услышали бы ничего поразительного, если бы вздумали разспрашивать о них в их родном городке или деревушке. Готов побиться об заклад, что большинство мелких лавочников, их соседей, не находили в них ничего особенного. Вообще я открыл одно замечательное совпадение, а именно - что избранные натуры, вздыхающия об идеале и не усматривающия в обыкновенных людях, которые ходят в обыкновенных панталонах и юбках, ничего настолько высокого, что-бы могло быть достойным их уважения и любви, - удивительно как сходятся в этом с самыми мелкими и ничтожными личностями. Так, например, я часто слышал, как мистер Гедж, хозяин "Королевского Дуба", трактира в Шеппертоне, смотревший на своих односельчан с самой яростной ненавистью (а это были единственные люди, каких он знал, надо заметить) - резюмировал свое мнение о них в "Да, сэр, я часто говорил и опять повторяю: плохой народ в нашем приходе - нестоющий народ, - все сплошь, от мала до велика". Должно быть у него мелькала смутная мысль, что он мог бы найти соседей более достойных его, будь у него возможность переселиться в какой-то другой, далекий приход. И действительно, впоследствии он переехал в "Сарацинову Голову", знаменитый кабачек, процветавший в одной из захолустных улиц соседняго городка. Но - странная вещь! - на взгляд мистера Геджа обитатели этой захолустной улицы оказались совершенно такого же типа, как его земляки в Шеппертоне. - "Плохой народ, сэр, - все сплошь от мала до велика, - и те, что забирают джин бутылями, и те, что пьют кружками по два пенса. Плохой, нестоющий народ".