Адам Бид.
Книга вторая.
Глава XVIII. В церкви.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга вторая. Глава XVIII. В церкви. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.
В ЦЕРКВИ.

-- Гетти, Гетти, разве ты не знаешь, что служба начинается в два часа, а теперь уже половина второго? Неужели ты не можешь придумать лучшого занятия, как вертеться перед зеркалом в такой день! Ведь сегодня у нас воскресенье, и бедного Тиаса Бида хоронят. Хоть-бы ты вспомнила, как ужасно он умер - утонул в глухую полночь! У другого мороз пойдет по спине от одной этой мысли, а тебе все ни почем - знай себе наряжается, точно идет на свадьбу, а не на похороны.

-- Ах, тетя, не могу-же я быть готова в одно время с другими, когда мне надо одевать Тотти! Вы ведь знаете, как трудно заставить ее стоять смирно, отвечала Гетти.

Гетти спускалась с лестницы, а мистрис Пойзер стояла внизу, совсем готовая, в шляпке и тали. Если когда-нибудь молодая девушка была похожа на розу, так это Гетти в эту минуту, в своем воскресном платье и шляпе. То и другое было розовое: шляпа - отделана розовыми лентами, а платье усеяно розовым горошком по белому полю; кроме её темных волос и глаз, да маленьких черных башмачков с пряжками, на ней все было розовое и белое. Мистрис Пойзер едва удержалась от улыбки при виде это^о прелестного существа и разсердилась на себя за это. Не прибавив ничего больше, она отвернулась и поспешила присоединиться к группе, ожидавшей ее на крыльце. У Гетти так билось сердце при мысли о том, кого она разсчитывала увидать в церкви, что она почти не чувствовала под собой земли.

И вот, маленькая процессия тронулась в путь. Мистер Пойзер был в своей воскресной суконной паре и в пестром, зеленом с красным жилете; из жилетного кармана, где помещались у него часы, висела большая сердоликовая печать на зеленом шнурке; на шее у него был желтый фуляр, на ногах - чудесные серые в рубчиках чулки собственной работы мистрис Пойзер, превосходно выставлявшие размеры его икр. Мистер Пойзер не имел никаких причин стыдиться своих икр и на этом основании подозревал, что возрастающая мода на высокие сапоги и другия ухищрения, клонящияся к тому, чтобы замаскировать нижнюю часть ноги, имеет своим источником прискорбное вырождение человеческих икр. Тем менее мог он стыдиться своего веселого круглого лица, бывшого живым воплощением добродушия в ту минуту, когда он сказал: "Идем-же, Гетти, идемте, малыши!" и, подав руку жене, торжественно открыл шествие.

"Малыши", к которым он обращался, были Марти и Томми, мальчуганы девяти и семи лет, в курточках фалдочками и в коротеньких брючках, румяные, черноглазые и похожие на отца, как только может маленький слон походить на большого. Гетти шла между ними, а сзади выступала терпеливая Молли, на обязанности которой лежало переносить Тотти через все лужи во дворе и по дороге, ибо Тотти, быстро оправившаяся от своей лихорадки, решительно объявила, что она идет сегодня в церковь и непременно наденет свои красные с черным бусы поверх фартучка. А луж было не мало, и ее приходилось безпрестанно нести, так как поутру прошел сильный ливень, хотя теперь вся середина неба очистилась, и только но краям горизонта лежали тучи большими серебристыми глыбами.

Стоило вам войти на двор фермы, и вы сразу догадались бы, что сегодня воскресенье. Куры - и те, кажется, знали это: оне не кудахтали, а издавали какие-то нежные, воркующие звуки. Даже бульдог смотрел не так свирепо: казалось, если он и укусит вас, то не особенно больно. Даже солнце как-будто приглашало к отдыху - не к труду: оно и само спало на мягком мхе, устилавшем кровлю навеса, - на спилках белых уток, столпившихся в одну кучу и подвернувших носы под крылья, - на неуклюжем туловище старой черной свиньи, лениво растянувшейся на соломе, на одном из её толстеньких поросят, устроившем себе превосходную постель на жирном материнском брюхе, - на новой блузе пастуха Алика, расположившагося отдыхать в довольно неудобном, полусидячем, полустоячем положении, на ступеньках амбара. Алик был того мнения, что ходить в церковь - роскошь, которую не может позволять себе часто старший работник, всегда занятый мыслью о погоде и благоденствии овец. "Церковь! - да какже! Мне и без церкви есть о чем думать!" - был постоянный его ответ на все зазывания, произносившийся горьким, многозначительным гоном; сразу прекращавшим дальнейший разговор. Я убежден, что Алик не имел намерения оказать непочтение религии; я даже знаю наверно, что он не отличался скептическим складом ума и ни в каком случае не пропустил-бы обедни на Рождество, на Пасху и в Троицын день. Он только полагал, что религиозные церемонии вообще и общественное богослужение в частности, как занятия непроизводительные, предназначены исключительно для людей, имеющих досуг.

-- А вон и отец уже стоит у ворот, сказал Мартин Пойзер. - Он верно хочет посмотреть, как мы пойдем по нолю. Удивительно, какое у него хорошее зрение для его лет; ведь ему семьдесят пять.

-- Старики как малые ребята, заметила мистрис Пойзер: - им все равно, на что ни смотреть, лишь-бы смотреть. Я думаю, Всемогущий Господь нарочно так устроил, чтоб старики затихали перед отходом ко сну.

Заметив приближение семейной процессии, старик Мартин отворил калитку и стоял, придерживая ее одной рукой, а другою опираясь на палку, довольный тем, что и он тоже работает, ибо, как всем старым людям, чья жизнь прошла в труде, ему приятно было думать, что он еще полезен, - что лук в огороде лучше ростет оттого, что он был там и видел, как его сажали, - что коров лучше выдоят, если в воскресенье он останется дома и присмотрит за этим. В церковь он хоть и ходил иногда, но не особенно регулярно; когда было сыро или когда разыгрывался его ревматизм, он оставался дома и читал три первые главы книги Бытия.

-- Вы не застанете Тиаса Бида: его уже похоронят, когда вы придете, сказал он сыну, когда тот подошел. - Лучше-бы им похоронить его поутру, когда шел дождь: под дождик хорошо хоронить. А теперь непохоже, чтоб дождь опять пошел: вон месяц лежит на небе лодочкой - видишь? Это верный признак ясной погоды. Есть много других, неверных, но этот никогда не обманет.

-- Да, да, отвечал сын, - я и сам надеюсь, что погода установится.

-- Смотрите, мальчики, слушайте, что будет говорить пастор, хорошенько слушайте, сказал старик своим черноглазым внучатам в коротеньких брючках, не подозревая, что совесть их была отягчена сознанием присутствия в их кармашках каменных шариков, которыми они собирались втихомолку поиграть во время проповеди.

-- Плосцай, деда, сказала Тотти. - Я иду в целковь, - я буси надела. Дай мне конфетку.

Старый дед затрясся от смеха над сообразительностью "маленькой плутовки", затем, не спеша, перенес палку из правой руки в левую, которая придерживала калитку, и не спеша полез в свой жилетный карман, на который Тотти смотрела, не сводя глаз, доверчивым, выжидательным взглядом.

И когда они ушли, старик прислонился к калитке и следил за ними глазами, пока они не прошли первых и вторых воротец ограды и не скрылись за третьей изгородью, ибо в те времена изгороди повсюду закрывали вид даже на самых благоустроенных фермах, а тут еще жимолость разрослась до того, что далеко переросла кусты остролистника, шиповник отовсюду высовывал свои розовые головки, и надо всем этим возвышались - здесь ясень, там дикая смоковница, отбрасывая свою тень на дорожки.

За каждым плетнем у каждых воротец путников поджидали старые знакомцы, которым приходилось давать им дорогу. За первым плетнем их встретило стадо коров, стоявших гуськом, одна за другой, и решительно не желавших понять, что их громоздкия особы могут мешать людям пройти. У следующих воротец стояла кобыла, положив свою морду на верхнюю перекладину изгороди, а рядом, уткнувшись головой матери под брюхо, - её гнедой жеребенок, еще нетвердый на ногах и видимо смущенный этим обстоятельством. До самой дороги, по которой надо было сворачивать в деревню, их путь лежал по земле фермы, и мистер Пойзер, проходя, зорко посматривал на скот и на поля, а у мистрис Пойзер в каждую данную минуту был наготове комментарий на все, что попадалось им на глаза. Когда женщина ведет молочное хозяйство, она в значительной мере участвует в созидании общих доходов; поэтому ей можно позволить иметь свое мнение о скоте и уходе за ним, а это упражнение развивает её сообразительность вообще, так-что в конце концов она становится способной давать мужу советы и по другим отраслям хозяйства.

-- Вон эта противная короткорогая Салли, сказала мистрис Пойзер, когда они подошли к первой изгороди, за которой лежала большая корова, невозмутимо пережевывая свою жвачку и поглядывая на них сонными глазами. - Я начинаю положительно ненавидеть ее, и всегда скажу то, что говорила три недели тому назад: - чем скорее мы от нея отделаемся, тем будет лучше. Вон та маленькая рыжая коровенка не дает и вполовину столько молока, а я получаю от нея вдвое больше масла.

-- А у других хозяев жены говорят как раз обратное, заметил мистер Пойзер: - все оне любят короткорогий скот за то, что он дает много молока. Вон жена Чоуна объявила ему, чтоб он не смел покупать ей простых коров, а непременно короткорогих.

-- Мало-ли что говорит жена Чоуна! - глупая баба, у которой мозгу как у воробья! Она протирает картофель через крупное решето и потом удивляется, что он выходит комками. Довольно я насмотрелась на её хозяйство. Я служанки никогда не возьму из их дома; у них все шиворот-на-выворот. Пойди ты к ним в любой день на неделе, и ты не скажешь, когда ты пришел - в понедельник или в пятницу, потому что стирка тянется у них до самой субботы. Ну, а уж про её сыры и говорить нечего: я наверное знаю, что в прошлом году все сыры поднялись у нея, точно хлеб на дрожжах. Сама все делает без талку, а потом сваливает на погоду; это все равно, как если бы человек ходил на голове и уверял, что в этом виноваты его сапоги.

-- Ну что-ж, так как Чоун желает купить нашу Салли мы всегда можем отделаться от нея, если ты хочешь, сказал мистер Пойзер, гордясь в душе недюжинною способностью своей жены к хозяйственным выкладкам: Действительно, в последнее время, бывая на рынке, он неоднократно имел случай убедиться в верности её оценки относительно этого самого короткорогого скота.

твоим, продолжала мистрис Пойзер, указывая на Тотти. Ее спустили теперь с рук, так как дорога была сухая, и она бежала впереди. - Посмотри, какие оне у нея длинные и крепкия, - она настоящая дочь своего отца.

-- Да, лет через десять она будет вылитая Гетти, только глаза у нея твои. В моей семье никогда не было голубых глаз; у матери моей глаза были черные, как черника, совершенно, как у Гетти.

-- Девочка не будет хуже оттого, что не во всем будет похожа на Гетти. И я вовсе не хочу, чтоб она была так уже черезчур хороша, хотя - уж если говорить о красоте, - так светлые волосы и голубые глаза ничем не хуже черных. Если бы Дина была чуть-чуть порумянее, да не носила на голове этих своих методистских чепцов, которыми только ворон пугать впору, она была-бы не хуже Гетти.

-- Ну нет, протянул мистер Пойзер выразительно-презрительным тоном, - ты не понимаешь, в чем главная суть женской красоты. За Диной мужчины никогда не будут бегать так, как за Гетти.

-- Какое мне дело до того, за кем бегают мужчины! Довольно видеть, на ком они женятся, чтобы сказать, что они дураки. Разве умный человек возьмет себе в жены пустую бабенку, которой лишь-бы трепать хвосты по гостям и которая годна разве только на то, чтоб ее выбросить в печку, как кусок газовой ленточки, когда он полиняет?

-- Ну хорошо, во всяком случае ты не можешь сказать, что я сделал плохой выбор, женившись на тебе, проговорил мистер Пойзер, обыкновенно заканчивавший такого рода комплиментами все маленькие супружеские споры; - а десять лет тому назад ты была вдвое привлекательнее Дины.

-- Я никогда не говорила, что женщина должна быть безобразна для того, чтобы быть хорошей женой и хозяйкой. Жена Чоуна так дурна, что могла-бы смело створаживать молоко без всякой закваски, но кроме закваски она в хозяйстве ничего не сбережет. Ну, а бедняжка Дина никогда не будет привлекательна, пока она будет сидеть на одном овсяном хлебе да на воде ради того, чтобы кормить чужие рты. Она часто выводила меня из терпения, и я всегда ей говорила: "Ты поступаешь против Писания, потому что в Писании сказано: люби ближняго, как самого себя, а ты его - любишь больше себя. Да и немного добра сделала-бы ты своим ближним, еслиб любила их, как самое себя: ты-бы считала тогда, что они прекрасно могут жить впроголодь". Что-то она делает теперь? - сидит, должно быть, около той больной женщины, к которой она так рвалась ехать.

-- Да, жаль, что она забрала себе в голову эти фантазии. Еслиб она осталась у нас на все лето и ела-бы вдвое больше того что она ела, нам бы не было это в убыток. Она совсем не прибавляла в доме хлопот, - сидит себе за своим шитьем, как птичка в гнезде, и всегда рада всем услужить. Если Гетти выйдет замуж, я думаю, ты захочешь иметь Дину всегда при себе.

убедила; я говорила с ней целыми часами, - и говорила, и сердилась, - ведь она родная дочь моей сестры, и я обязана сделать для нея все, что могу. Но - веришь-ли - когда она сказала нам: "прощайте", села в повозку и обернулась ко мне в последний раз своим бледным лицом, до того похожим на лицо её тетки Юдифи, что, глядя на нее, я часто думаю - уж не Юдифь-ли это воскресла и сошла с Неба, - когда я увидела её лицо, мне стало страшно, зачем я все это ей говорила, потому-что иной раз мне, право, думается, что она лучше нас знает, что хорошо и что дурно. Но только это не оттого, что она методистка - я никогда этому не поверю, как не поверю, что белый теленок потому белый, что он пьет из одной шайки с черным.

-- Да, я и сам не слишком-то уважаю методистов, проговорил мистер Пойзер настолько брюзгливо, насколько это допускало его добродушие. - Только купец может сделаться методистом; солидный хозяин никогда не поймается на эту удочку. Попадаются, правда, иногда и ремесленники из неслишком способных, в роде Сета Бида. Небось Адам не сделался методистом, а у него самая умная голова из всех, кого я здесь знаю. Он был и есть добрый церковник, иначе я никогда не стал-бы прочить его в женихи Гетти.

-- Ах, Боже мой! вскрикнула мистрис Пойзер, оглянувшись назад, - Посмотри, где Молли и мальчики, - на том конце поля! - Гетти, как ты могла позволить им так отстать? Если бы приставить картину смотреть за детьми, она сделала-бы это не хуже тебя. Беги к ним, скажи, чтобы шли поскорей.

Мистер и мистрис Пойзер уже прошли второе поле; поэтому они посадили Тотти на один из тех больших камней, что служат межевыми столбами в Ломшире, и остановились, поджидая отставших, причем Тотти заметила снисходительно: "Мальцики сквелные, Тотти - холосая".

Дело в том, что воскресная прогулка изобиловала самыми волнующими впечатлениями для Марти и Томми: каждая изгородь с кипевшей в ней жизнью представляла для них непрерывный спектакль, и они, как маленькия собачки, не могли удержаться, чтобы не останавливаться и не заглядывать в каждую щелочку. Марти уверял, что он своими глазами видел подорожник на большой ясени, и пока он старался его разсмотреть между ветками, он прозевал белодушку, которая перебежала тропинку у самых их ног и которую младший мальчуган Томми описывал с большим жаром. Потом им попался щегленок; он не умел еще хорошо летать и перепархивал с кочки на кочку над самой землей; его ничего не стоило поймать, да только он спрятался под куст ежевики. Заинтересовать Гетти всеми этими любопытными вещами не было никакой возможности; поэтому мальчики обращались к Молли, у которой всегда было готово сочувствие, и Молли смотрела, куда ей указывали, разевала рот и восклицала: "Ах, батюшки!", когда нужно было удивляться.

"Мама, мы нашли гнездо нашей пестрой индюшки!" с инстинктивной уверенностью, что тот, кто приносит добрую весть, не может оказаться виноватым.

-- А, вот молодцы! сказала мистрис Пойзер, забывая про дисциплину при этом приятном известии. - Где-же гнездо?

-- Вон там под изгородью, так запрятано, что снаружи не видно. Я первый увидал - я искал там щегленка, - и она сидела в гнезде.

-- Надеюсь, ты ее не спугнул, а то она больше не вернется.

-- Нет, нет, я отошел на ципочках и тихонько сказал Молли. - Правда, Молли?

-- Мама, а ведь ты обещала дать полкроны тому, кто найдет гнездо нашей пеструшки, сказал Марти. - Дашь мне полкроны? - я положу в мою копилку.

-- Мы это увидим потом, а теперь будь умник, ступай вперед и не шали.

-- Мама, заговорил он почти со слезами, - у Марти и так уже гораздо больше денег, чем у меня.

-- Довольно, довольно, замолчите! Ну, видывал-ли кто таких негодных детей! Если вы сейчас-же не успокоитесь и не будете идти смирно, никто из вас не увидит больше своих денег.

Эта страшная угроза подействовала: три пары маленьких ног засеменили впереди, и два ноля, остававшихся до церкви, были пройдены без особенно серьезных препятствии, не смотря на то, что им попалась на пути глубокая лужа, кипевшая головастиками, на которых мальчики поглядели с тоской, проходя.

Мокрое сено, которое завтра предстояло сызнова трясти и поворачивать, было не особенно утешительным зрелищем для мистера Пойзера. Сказать но правде, во время уборки хлеба и сена его частенько-таки одолевали сомнения насчет пользы отдыха в воскресные дни; но никакое искушение не могло-бы заставить его работать в поле в праздник, хотя-бы даже ранним утром. Разве у Микеля Гольдсворта не пала пара быков, после того, как он пахал в святую пятницу? И разве это не доказывало, что работать в праздник грешно? А Мартин Пойзер твердо знал, что он никогда не будет иметь с грехом ничего общого, и что деньги, добытые такими путями, не пойдут в прок.

-- Просто руки чешутся взяться за сено, когда солнышко так славно пригревает, сказал мистер Пойзер, когда они проходили "большим лугом". - Но я никогда не позволю себе поступить против совести; грешно даже и думать об этом. Вон Джим Векфильд - тот, которого прозвали "барином" - никогда бывало не разбирал, что будни, точно на свете нет ни Бога, ни дьявола. И что-же? До чего он дошел? - в последний раз на рынке я сам, своими глазами видел, как он продавал на улице апельсины.

прожгут твой карман. Я не хотела-бы оставить нашим детям лишней копейки, добытой незаконно. Ну, а погоду посылает нам Бог, и мы должны покоряться.

Не смотря на остановку в пути, превосходная привычка часов мистрис Пойзер забегать вперед сделала то, что когда они пришли в деревню, было еще только без четверти два. Впрочем, все, кто пришел сюда молиться, уже собрались в церковной ограде, на кладбище. Дома остались почти-что одне матери малолетних детей в роде Тимофеевой Бесс, которая стояла теперь у себя на крыльце и кормила ребенка, чувствуя - как чувствует большинство женщин в её положении, - что больше с нея и спрашивать нечего.

Нельзя сказать, чтобы весь этот народ столпился на кладбище так рано - задолго до начала службы - с единственной целью посмотреть, как будут хоронить Тиаса Бида; они всегда собирались так рано. Правда, женщины сейчас-же входили в церковь, где и принимались болтать между собой - конечно, в полголоса - через высокия спинки скамей о своих болезнях и о том, что докторское лекарство никуда не годится, и что настой из одуванчиков и другия домашния средства гораздо действительнее, и о том, что прислуга с каждым годом становится требовательнее относительно жалованья, а работает хуже, и что теперь не найдешь ни одной порядочной служанки, на которую можно было-бы положиться, и о том, как дешево предлагает за масло Треддльстонский зеленщик мистер Дингаль, и что есть много оснований сомневаться в его состоятельности, хотя мистрис Дингаль добрая женщина, и ее нельзя не пожалеть, потому что у нея хорошее родство. Мужчины-же тем временем стояли в оград, и кроме певчих, которые отправлялись на хоры заранее, где каждый репетировал вполголоса отрывки из своей партии, никто не входил в церковь, пока на кафедре не появлялся мистер Ирвайн. Они не видели причины забираться туда спозаранку (что им было делать в церкви, когда служба еще не началась?) и не допускали мысли, чтобы какая-либо земная власть могла покарать их за то, что они постоят в ограде и поболтают немного о делах.

Чеда Крэнеджа невозможно узнать: сегодня у него его воскресное, чистое лицо, которого всегда пугается его маленькая внучка и начинает кричать, принимая его за чужого. Но опытный глаз сейчас-же признает в нем деревенского кузнеца по той униженной почтительности, с какою этот рослый и задорный детина снимает шляпу перед фермерами. Ибо Чед Крэнедж придерживается того мнения, что рабочий человек должен ставить свечку... одному господину, который, говорят, так-же черен, как кузнец в будние дни. Впрочем, хоть это правило поведения выходит в его устах и несовсем благозвучно, Чед не подразумевает под ним ничего особенно дурного: он хочет только сказать, что кузнец должен обращаться почтительно с людьми, у которых есть лошади, потому-что кузнецу нужно ковать. Чед и группа чернорабочих держались в стороне от могилы под белым кустом, где шло отпевание; но Огненный Джим и несколько человек работников с ферм обступили ее плотной кучкой и стояли с непокрытыми головами вместе с вдовой и сыновьями покойного в качестве участников похорон. Остальные занимали среднюю позицию; они то наблюдали за группой у могилы, то прислушивались к разговору фермеров, стоявших отдельной кучкой у церковных дверей. К этой-то кучке присоединился теперь Мартин Поизер, между тем как семья его прошла прямо в церковь. Тут-же пребывал и мистер Кассон, хозяин "Герба Донниторнов". Он стоял в самой поразительной из своих поз - заложив указательный палец правой руки за пуговицу жилета, засунув левую в карман панталон и согнув голову на бок. В общем он очень напоминал актера без речей, но который, тем не менее чувствует, что публика признает его артистом на главные роли, и представлял любопытный контраст со стариком Бурджем, который стоял, заложив руки за спину, и, согнувшись вперед, покашливал удушливым кашлем, презирая в душе все, что не могло быть обращено в наличные деньги. Сегодня эта компания разговаривала не так громко, как обыкновенно, стесняемая, быть может, звуками голоса мистера Ирвайна, дочитывавшого последнюю молитву панихиды. У каждого из этих людей нашлось слово сожаления для бедного Тиаса, но теперь разговор коснулся более близкой им темы - их общого неудовольствия против Сатчеля, управляющого мистера Донниторна, разыгрывавшого в замке роль эконома и дворецкого во всех тех случаях, когда отказывался от этой роли сам сквайр, ибо этот джентльмен доводил свою мелочность до того, что собственноручно получал ренту со своих арендаторов и самолично торговался из-за собственного своего леса. Такой предмет разговора был только лишней причиной понижать голоса, так как сам Сатчель мог каждую минуту показаться на мощеной дорожке, которая вела к церкви. Впрочем, вскоре все разом затихли, потому что голос мистера Ирвайна умолк, и группа людей, окружавших могилу под белым кустом, направилась к церкви.

Стоявшие у церковных дверей разступились и сняли шляпы, пропуская мистера Ирвайна. За ним шли Адам с Сетом и между ними их мать, ибо Джошуа Ранн, исполнявший, кроме должности приходского клерка, еще и обязанности старшого могильщика, был занят и не мог следовать за ректором в ризницу. Но родные покойника подошли не сразу. Лизбета еще остановилась и оглянулась в последний раз на могилу. Теперь там виднелась только кучка черной земли, - все было кончено. А между тем сегодня она плакала меньше, чем все эти дни со смерти мужа; к её горю - как ни было оно велико, - примешивалось непривычное сознание собственной важности, - сознание, что из её дома хоронят покойника, и что она - первое лицо на этих похоронах, - что мистер Ирвайн служил панихиду по её муже, и что в церкви будут петь для него особый похоронный псалом. И это приятное возбуждение, шедшее в разрез с её горем, сказалось еще сильнее, когда она с сыновьями подходила к церковным дверям и видела, какими сочувственными, дружескими поклонами встречали их земляки.

медленно поднимавшуюся по склону холма; быть может, вид этой кареты убедил их, что не было никакой нужды торопиться.

Но вот раздались звуки органа; запели вечерний гимн, которым всегда начиналась служба: теперь надо было входить и занимать места.

Я не могу сказать, чтобы внутренность Гейслопской церкви была замечательна чем-нибудь другим, кроме седой древности своих массивных дубовых скамей, размещенных по обе стороны узкого придела. Во всяком случае эта церковь была безспорно свободна от современного недостатка - обилия галлерей. Хоры её состояли из двух отдельных узеньких скамеек, занимавших середину правого ряда, так что Джошуа Ванну требовалось очень немного времени на то, чтобы занять на одной из них свое место первого баса и затем, по окончании пения, возвратиться к своему аналою. Кафедра и аналой - ровесники массивным скамьям - помещались но одну и ту-же сторону длинной аркады, которая вела в алтарь, и здесь-же, под аркадой стояли две особые скамьи для семейства и слуг мистера Донниторна. Но могу вас уверить, что эти старые скамьи, в соединении с желтоватым цветом стен, придавали необыкновенно приятный гон этому убогому храму и в высшей степени гармонировали с румяными лицами и яркими жилетами его прихожан. А к стороне алтаря картина оживлялась еще и малиновым цветом, так как на кафедре и на скамье Донниторнов лежали красивые малиновые подушки, а перед самым алтарем вся эта перспектива заканчивалась малиновой завесой с золотыми лучами, вышитыми собственными ручками мисс Лидии Донниторн.

Но даже и без этой малиновой завесы здесь должно было становиться тепло и уютно, когда на кафедре появлялся мистер Ирвайн и обводил ласковым взглядом свою скромную паству - здоровых стариков - быть может сгорбленных и согнувшихся в коленях, но достаточно сильных, чтобы еще много лет чинить изгороди и резать солому для крыши, высокия статные фигуры и грубые, загорелые лица каменьщиков и плотников, - зажиточных фермеров с их толстощекими ребятишками, - чистеньких старух, все больше жен работников на фермах, с их выглядывающею из под черных шляпок белоснежной полоской чепцов и по локоть голыми сморщенными руками, безстрастно сложенными на груди. Ибо никто из этих стариков не имел в руках молитвенника, да и зачем? - никто из них не умел читать. Но они знали несколько хороших молитв наизусть, и их сморщенные губы беззвучно шевелились, повторяя за священником святые слова - без особенно ясного понимания, это правда, но с простодушной верой в могущество этих слов охранить их от зла и призвать на их головы Божию благодать. А теперь все лица были видны, потому что все стояли - маленькия дети на скамьях, выглядывая из за высоких спинок, - пока певчие пели прекрасный вечерний гимн епископа Кена на один из тех живых церковных напевов, которые умерли вместе с последним поколением ректоров и приходских клерков-хористов. Мелодии, как свирель Пана, умирают с теми, кто любил их и слушал.

Адама не было на его всегдашнем месте между певчими; он сидел с матерью и братом и с удивлением заметил, что Бартль Масси тоже отсутствует, - обстоятельство, доставлявшее большое удовольствие мистеру Джошуа Ранну, который пускал свои басовые ноты с особенным благоволением и бросал особенно суровые взгляды через очки на богоотступника Билля Маскери.

назад волосами, с своим роскошным смуглым цветом лица и тонко очерченными ноздрями и верхней губой, ибо в этом добром и гордом лиц есть своего рода святость, как и во всех человеческих лицах, в которых светится благородная душа. И надо всем этим сияет прелестное июньское солнце, проникая сквозь старые окна с желтыми красными и синими стеклами, отбрасывающими веселые блики на противоположную стену.

Мне кажется, что сегодня взгляд мистера Ирвайна, обводя молящихся, чуть-чуть подольше остановился на той скамье, которую занимала семья Пойзеров. Была здесь и еще одна пара темных глаз, которая не могла не обращаться в ту сторону и не останавливаться на прелестной розовой с белым фигурке. Но Гетти не замечала ничьих взглядов: она была вся поглощена мыслью о том, что Артур Донни торн скоро войдет в церковь, - наверно его карета уже стоит у церковных дверей. Она ни разу не видела его с того вечера, после их разставанья в лесу, и - Боже мой! - как долго тянулось для ноя это время! Её жизнь шла по прежнему; чудеса, случившияся в тот памятный вечер, не принесли с собой никаких перемен, они казались ей теперь почти сном. Когда она услышала стук захлопнувшейся двери, сердце её забилось так сильно, что она не смела поднять глаз. Она почувствовала скорее, чем увидела, что тетка её кланяется; она тоже присела Должно быть, это старый сквайр: он всегда входит первым - этот маленький сморщенный старикашка, - и всегда так смешно оглядывается своими близорукими глазами на поклоны прихожан. Потом она догадалась, что прошла мисс Лидия, и как ни любила она разсматривать её маленькую шляпку с гирляндой чайных роз вокруг тульи, сегодня она о ней и не вспомнила. Но что это значит? - больше не кланяются. Верно он не пришел. Мимо нея промелькнули: черная шляпка ключницы, хорошенькая соломенная шляпа камеристки, принадлежавшая когда-то мисс Лидии, и напудренные головы дворецкого и лакея, но больше никто не проходил - она это наверное знала. Нет, он не пришел. Но все таки она посмотрит, - она могла ошибиться: ведь она еще не смотрела но настоящему. И Гетти подняла ресницы и бросила робкий взгляд на малиновую скамью перед алтарем: там были только старик Донниторн, протиравший свои очки белым платком, да мисс Лидия, открывавшая свой большой золотообрезный молитвенник. Холодное разочарование сжало сердце Гетти. Она не могла этого вынести; она почувствовала, что бледнеет; губы её задрожали, она была готова заплакать. О. что ей делать! Все теперь догадаются что с ней, все поймут, что она плачет оттого, что Артур не пришел. А тут еще этот противный мистер Крег с каким-то удивительным оранжерейным цветком в петличке таращит на нее глаза - она это чувствовала. Она едва могла дождаться начала общей исповеди, когда ей можно будет спуститься на колени вместе с другими. И тут-то две крупные капли скатились у нея по щекам. Впрочем, кроме добродушной Молли, никто их не заметил, так как дядя и тетка стояли впереди. Молли, не допускавшая никакой другой причины слез в церкви, кроме дурноты, о которой она имела лишь смутное, традиционное представление, немедленно вытащила из кармана какой-то смешной плоский синий флакончик с нюхательными солями и после довольно долгих хлопот с пробкой, которая не хотела выниматься, сунула его под нос Гетти. "Не пахнет", шепнула она, в полной уверенности, что в этом-то и состоит главное преимущества старых солей над свежими: оне не щиплют вам носа и вместе с тем помогают. Гетти нетерпеливо оттолкнула флакончик, но эта маленькая вспышка досады сделала то, чего не сделали-бы никакия соли: она заставила ее взять себя в руки, вытереть следы слез и постараться больше не плакать. В узкой, тщеславной натуре Гетти была своего рода сила характера. Все на свете она перенесла-бы легче, чем насмешку; ей нестерпимо было думать, что на нее могут указывать и смотреть с каким-либо иным чувством кроме восхищения. Она скорее до крови запустит ногти в свои нежные ладони, чем выдаст людям тайну, которую она хочет от них скрыть.

Какие мысли проносились в её голове, какие чувства волновали ее, пока мистер Ирвайн произносил торжественные слова "отпущения", к которым уши её были глухи, и потом, во время всех переходов последующого воззвания. Обманутое ожидание близко граничит с гневом, и вскоре гнев взял верх над всеми выводами, к каким только могла придти её узкая изобретательность для объяснения отсутствия Артура, предполагая, что он действительно хотел хотел ее видеть. И к тому времени, когда она поднялась с колен - машинально, вслед за другими, - на щеках её опять играл румянец, и даже ярче прежнего, потому что в её душе бушевало негодование, и она сочиняла про себя гневные речи - говорила, что она ненавидит Артура за то, что он заставил ее страдать, и хочет, чтоб и он тоже страдал. А между тем, пока этот себялюбивый гнев разгорался в её сердце, глаза её были опущены на молитвенник, и темная бахрома ресниц была пленительна, как всегда. Адам Бид подумал это, когда взглянул на нее, поднявшись с колен.

всегда бывает с нами в минуты душевного подъема, когда к ощущениям данного момента примешивается сознание нашего прошлого и воображаемого будущого. А для Адама - для наполнявших его чувств - церковная служба была таким проводником, лучше которого нельзя было придумать: эта смесь смирения, раскаяния и порываний к небу, это непрестанное чередование воплей о помощи с страстными вспышками веры и славословиями, эти вновь и вновь повторяющияся слова ответных возгласов и знакомый ритм коротких молитв говорили его душе гораздо больше, действовали на него гораздо сильнее, чем могла-бы подействовать всякая другая форма поклонения божеству. Вероятно и первым христианам, всю жизнь с ранняго детства молившимся в катакомбах, свет факелов и черные тени живее напоминали о присутствии Божества, нежели свет дня на улицах языческих городов. Тайна наших ощущений лежит не в одном только их объекте, а еще и в неуловимой связи его cъ нашим прошлым. Неудивительно, что она ускользает от несочувствующого наблюдателя, и напрасно он будет вооружаться своею наблюдательностью, желая проникнуть ее: с таким-же успехом он мог бы вооружиться очками для того, чтобы различить запах.

Но даже на случайного посетителя богослужение в Гейслопской церкви должно было действовать особенно сильно - сильнее, чем в большинстве церквей наших глухих деревень; и на то была своя, особая причина, о которой - я убежден - вы нимало не догадываетесь. Причина эта была - чтение нашего приятеля Джошуа Раина. Где этот простой деревенский башмачник научился так удивительно читать - оставалось тайной даже для самых близких его друзей. Я думаю, что главным его учителем была природа. Природа вложила часть своей музыки в ограниченную душу этого честного ремесленика, как она это делала и для других узких душ до него. Во всяком случае природа дала ему его чудесный бас и музыкальное ухо; но я не рискну утверждать положительно, что только голос и слух вдохновляли его в тех богатейших модуляциях, с какими он подавал свои ответные возгласы. Его манеру читать, когда голос его от глубокого forte переходил к меланхолическому piano, замирая на конце последняго слова гудящим, едва слышным эхо, в роде того, как замирают дрожащие звуки хорошей виолончели, я могу сравнить по силе тихой скорби, проникавшей ее, разве только с порывами и завыванием осенняго ветра в лесу. Может показаться странным, что я так говорю о чтении какого-то приходского клерка - человека в ржавых железных очках, с щетинистыми волосами, с широкой шеей и заостренным, сдавленным черепом. Но таковы капризы природы: изящный джентльмен с великолепной наружностью и поэтическими стремлениями поет жестоко не в тон, - она это допускает и даже ничем не намекнет ему, что он поет фальшиво, но позаботится о том, чтобы какой-нибудь узколобый детина, распевая балладу в углу кабачка, оставался верен, как птица, мелодии и размеру.

Сам Джошуа не слишком ценил свое чтение; он гораздо больше гордился своим пением и, переходя от аналоя на хоры, делал это всегда с усиленным сознанием собственной важности. А сегодня тем более. Случай был чрезвычайный: умер старик, знакомый всему приходу, - умер страшной смертью, без покаяния, - а для ума крестьянина ничего не может быть ужаснее этого, - и вот, в намять его внезапной смерти они будут петь похоронный псалом. К тому-же Бартля Масси не было в церкви, и следовательно ничто не будет затмевать славы Джошуа, как певца. И они запели. Напев был торжественный, в минорном тоне. В старинных псалмах много скорбного, и слова: "Ты сметаешь нас, как потоком; мы исчезаем, как сны" казались как-то особенно подходящими к смерти бедного Тиаса. Мать и сыновья слушали - каждый с своим, особым чувством. Лизбета безотчетно верила, что это пение на пользу её мужу: оно составляло часть тех "хороших" похорон, на которых она так настаивала; она часто делала его несчастным при жизни; но это, по её понятиям, не было для него таким злом, как еслибы она лишила это приличного погребения. Чем больше говорилось об её покойнике, чем больше делалось для него, тем лучше ему на том свете. Так чувствовала бедная темная крестьянка Лизбета, смутно понимая, что человеческая любовь и жалость служат источником веры в иную, высшую любовь. Сет, всегда отличавшийся чувствительностью, проливал слезы и старался уверить себя, что довольно одного мига создания перед концом, чтобы получить прощение и примириться с Богом, припоминая все, что он когда-нибудь слышал об этом, ибо не говорилось-ли в этом самом псалме, который теперь пели, что пути Божии неисповедимы, и дела Его не ограничены временем? С Адамом никогда еще до сих пор не случалось, чтоб он был не в силах участвовать в божественном пении. Он пережил не мало горя; его испытания начались с отроческих лет, но это была первая скорбь, лишившая его голоса и - странная вещь! - скорбь была именно в том, что он освободился от главного источника своих прежних тягот и скорбей. Ему не пришлось пожать руку отцу перед разлукой и сказать: "Отец, ты знаешь, я любил тебя; я никогда не забывал, чем я тебе обязан, как много ты делал для меня, когда я был ребенком, - прости-же меня, если я бывал нетерпелив с тобой иной раз". Адам не вспоминал сегодня, как много тяжелого труда он положил на отца, сколько пошло на него его кровных, заработанных денег; он думал о том, что должен был чувствовать старик в минуты своего унижения. Когда наше негодование переносится в покорном молчании, укоры совести являются обыкновенным послед ствием этого: нас начинают грызть сомнения, мы упрекаем себя, если не в недостатке справедливости, то в недостатке великодушия во всяком случае. Насколько-же сильнее должно быть это чувство, когда предмет нашего гнева ушел от нас в страну вечного безмолвия, когда лицо его вспоминается нам, каким мы видели его в последний раз - запечатленное кротким покоем смерти.

"Да, я был слишком суров, говорил себе Адам. - Я всегда этим грешу: я не умею быть терпеливым с людьми, когда они дурно поступают; сердце мое закрывается для них, и я не могу заставить себя им простить. Я и сам вижу, что в моей душе больше гордости, чем любви. Таким я был и с отцом: мне легче было лишнюю тысячу раз ударить молотком, чем заставить себя сказать ему доброе слово. Я исполнял свою обязанность - работал для отца; но ведь дьявол прикладывает свою руку не к одним нашим грехам, а и к тому, что мы зовем своими обязанностями. Быть может все то хорошее, что я когда-нибудь сделал, было легчайшим для меня. Мне всегда было приятнее работать, чем сидеть сложа руки, а вот свой нрав покорить, смирить свою гордость - вот это было для меня настоящей тяжелой работой. Мне кажется, что еслибы сейчас я возвратился домой и застал там отца - живого, я вел-бы себя иначе; так мне теперь кажется, но как знать? - может быть только то и служит нам уроком, что мы узнаем слишком поздно. Хорошо было-бы, еслиб мы всегда помнили, что жизнь нельзя переделывать заново. На этом свете нет искупления: что ты сделал дурного, того уж не исправишь, как не исправишь неверного вычитания тем, что сделаешь верно сложение".

Таков был главный тон мыслей Адама со дня смерти его отца, и торжественный, печальный напев похоронного гимна только усиливал напряженность этих привычных мыслей, В таком-же направлении подействовала на него и проповедь, для которой мистер Ирвайн взял текст, имевший отношение к смерти Тиаса. Это была простая, коротенькая проповедь на слова: "Среди жизни мы в смерти"; проповедник говорил о том, что только настоящую минуту можем мы считать своею, и потому, если мы хотим быть справедливы и сострадательны, если хотим доказать свою любовь нашим близким, мы должны пользоваться этой минутой. Все старые истины, но то, что мы считали избитой, старой истиной, поражает нас как новость, когда мы видели мертвое лицо человека, составлявшого часть нашей жизни. Не совершенно-ли также, желая показать нам эффект какого-нибудь нового яркого света, вы освещаете им самые обыденные, знакомые нам предметы, чтобы мы могли лучше оценить его силу, вспоминая те-же предметы при более сумрачном освещении?

Но вот настала минута последняго благословения, и раздались слова: "Благословение Господне на вас", исполненные вечного, высокого смысла и как-бы сливавшияся с тихим сиянием вечерняго солнца, падавшим сверху на склоненные головы молящихся. Затем все тихо поднялись с мест; матери одевали маленьких детей, проспавших всю проповедь, отцы собирали молитвенники; наконец все потянулись к выходу через старинную аркаду и высыпали на паперть и на зеленое кладбище. Начался обмен учтивостей, завязалась приятельская беседа, посыпались приглашения к чаю ибо в воскресенье всякий был рад гостю, - воскресенье такой день, когда все должны быть в своем лучшем наряде и в самом хорошем расположении духа.

Мистер и мистрис Пойзер остановились на паперти, поджидая Адама; им не хотелось уйти, не сказав ласкового слова вдове и её сыновьям.

-- Не падайте духом, мистрис Бид, сказала мистрис Пойзер, когда те подошли, и они все вместе тронулись в путь. - Мужья и жены должны считать себя счастливыми, если они дожили вместе до седых волос и выроста я и детей.

быть здоровые дети: я помню, каким высоким, широкоплечим детиной был бедный Тиас в свое время. Да и вам грех пожаловаться: вон как вы до сих пор прямо держитесь - лучше любой из нынешних молоденьких женщин.

-- Да, битая посуда, говорят, два века живет, - сказала Лизбета, - только ей-то мало от этого проку. Чем скорей меня положат под Белыми Кустами, тем лучше; я никому теперь не нужна.

Адам никогда не возражал на эти маленькия несправедливые жалобы, но Сет сказал:

-- Нет, мама, напрасно ты так говоришь; у твоих сыновей другой матери уж не будет.

-- Правда, парень, совершенная правда, - подхватил мистер Пойзер. - Он прав, мистрис Бид; грешно так поддаваться горю; это только маленькому ребенку пристало плакать, когда отец или мать отберут у него игрушку. Отец наш Небесный лучше нас знает, что для нас хорошо.

нас, когда нас нет. Какая польза поливать прошлогоднее жнитво?

-- Надеюсь, Адам, - заговорил мистер Пойзер, чувствуя, что в словах его жены было, как всегда, больше правды, чем мягкости, и что будет лучше переменить разговор, - надеюсь, вы теперь скоро опять к нам придете. Давно уже мы с вами не беседовали, да и хозяйке моей вы нужны: у нея сломалась лучшая её самопрялка; надо, чтоб вы взглянули, что можно с ней сделать; а работы будет, кажется, не мало. Так вы придете? - мы будем вас ждать.

Мистер Пойзер замолчал и озирался по сторонам, отыскивая кого-то глазами - очевидно Гетти, так как дети бежали впереди. Гетти шла не одна, и если прежде в её наряде преобладали розовый и белый цвета, то теперь и подавно: теперь она держала в руке удивительный розовый с белым оранжерейный цветок с каким-то очень длинным названием - шотландским, как она полагала, потому-что все говорили, что мистер Крег, садовник, был шотландец. Адам воспользовался случаем и тоже оглянулся в ту сторону, и, я надеюсь, вы не посетуете на него зато, что он не ощутил ни малейшей досады, заметив, с каким капризно-недовольным выражением на своем прелестном личике Гетти слушала болтовню мистера Крега. А между тем в глубине души она была рада его обществу, потому-что надеялась узнать от него, отчего Артура не было в церкви. Она, конечно, и не подумает разспрашивать его, но может быть он скажет сам, как-нибудь случайно, ибо мистер Крег, в качестве лица, занимавшого высокое положение в замке, очень любил сообщать новости.

Мистер Крег не подозревал, что его приятная беседа и ухаживания принимаются холодно, ибо даже для самого широкого ума бывает невозможно перенестись на чужую точку зрения дальше известных границ. Никто из нас не знает, какое впечатление мы производим на бразильских обезьян с слабо развитым мозгом: очень возможно, что оне о нас самого низкого мнения. К тому-же мистер Крег был человек не слишком пылких страстей, и шел уже десятый год с той поры, как он начал размышлять о сравнительных преимуществах женитьбы и холостой жизни, не зная, чему отдать предпочтение. Случалось, правда, что, разгорячившись не в меру от лишняго стаканчика грога, он говорил во всеуслышание, что Гетти "славная девочка" и что "можно пожалуй выбрать и хуже", но в дружеской беседе человек вообще бывает склонен употреблять сильные выражения.

У Мартина Пойзера мистер Крег был в чести, как человек, понимающий толк в своем деле и обладающий большими сведениями по части всяких почв и компостов; но мистрис Пойзер его не долюбливала и не один раз говорила мужу в минуты откровенности: "Вот ты так ценишь Крега, а по моему он похож на петуха, который воображает, что солнце встает с единственной целью послушать, как он закричит ". Во всяком случае мистер Крег был хорошим садовником и имел некоторые основания быть высокого мнения о себе. Собой он был неказист - сутуловат, с широкими, выдающимися скулами; когда ходил, закладывал руки в карманы и вытягивал голову немного вперед. Если он и имел преимущество быть шотландцем, так разве только по своему родословному дереву, а не со стороны ближайшей родни, ибо - если не считать сильной картавости, - говор его мало чем отличался от говора его ломширских земляков. Но все садовники непременно шотландцы, как все учителя французского языка - парижане.

-- А знаете, мистер Пойзер, заговорил мистер Крег, прежде чем добродушный, неповоротливый фермер успел открыть рот, - ведь вам не убрать завтра вашего сена: барометр стоит на переменной погоде, и попомните мое слово, что не пройдет и суток, как у нас опять будет дождь. Видите вы вон ту темно-синюю тучку на горизонте? - вы ведь знаете, что такое горизонт? - линия, где земля сходится с небом.

-- Тучку-то я вижу, а уж на горизонте-ли, или нет - суть не в том, отвечал мистер Пойзер. - Вон она, прямо над залежью Мика Гольдсворта, и прескверно вспахана эта залежь, надо правду сказать.

альманахи не скажут мне ничего нового, а вот я так мог-бы научить людей кое-чему, еслиб меня захотели спросить... Ну что, мистрис Пойзер, как ваши дела? Верно уже подумываете о сборе красной смородины? Я бы советовал вам не дожидаться, пока она совсем поспеет; с такой погодой, какая у нас теперь на носу, надо спешить. А вы как поживаете, мистрис Бид? продолжал мистер Крег без всякого перерыва, кивнув мимоходом Адаму и Сету. - Надеюсь, вы остались довольны шпинатом и крыжовником что я послал вам намедни с Честером? Если бы вам понадобились овощи в это тяжелое для вас время, - вы знаете, где их взять. Я никогда не раздаю чужого добра - все это знают, но за исключением тех продуктов, которые я поставляю на господский дом, весь сад и огород в моем пользовании, и я сильно сомневаюсь, чтобы старый сквайр мог найти другого человека, который справился-бы с этим делом, не говоря уже о том, что едва ли-бы он захотел и искать. Скажу без преувеличения: мне приходится вести очень точный разсчет, чтобы выручить те деньги, которые я плачу сквайру. Хотел-бы я знать, найдется-ли хоть один из тех господ, что сочиняют альманахи, который умел-бы видеть настолько дальше своего носа, насколько мне приходится это делать из года в год.

которому сбивают голову якорем, а сзади военные корабли и пальба. Ведь эта картина нарисована до Рождества Христова, а между тем все, что на ней изображено, сбылось не хуже библейских пророчеств. Петух этот - Франция, а якорь - Нельсон, и значит все было предсказано заранее.

-- Мало-ли что! сказал мистер Крег. - Не надо видеть особенно далеко, чтоб предсказать, что англичанин всегда побьет француза. Я знаю из верного источника, что француз в пять футов ростом считается у них велика и о м и что они живут на одном супе. Я был знаком с одним человеком, - так его отец очень хорошо знал французов. Ну, посудите сами: что могут сделать эти стрекозы против таких здоровых молодцов, как наш капитан Артур, например? Да всякий француз испугается одного его вида: ведь каждая его рука толще любого француза, готов побожиться, потому что все они носят корсеты. Впрочем, им оно и нетрудно, когда у них пустые животы.

-- А где капитан, что его сегодня не было в церкви? спросил Адам. - Я виделся с ним в пятницу, и он ничего не говорил о том, что уезжает.

-- О, он недалеко - в Игльдэле, - поехал поудить: я думаю, через несколько дней он вернется; он ведь хотел сам наблюдать за приготовлениями к тридцатому июля. Он любит укатить кое-когда на денек, на два. Они со старым сквайром, что мороз и цветы: так-же хорошо уживаются вместе.

проститься с Пойзерами. Садовнику было-бы тоже по пути с Видами, еслиб он не принял приглашения мистера Пойзера на чай. Мистрис Пойзер, как радушная хозяйка, поддержала приглашение мужа. Она сочла-бы величайшим для себя позором, еслибы позволила себе нарушить священный закон гостеприимства: личные симпатии и антипатии не должны идти в счет в таких случаях. Притом-же мистер Крег в своих сношениях с семьей на Большой Ферме был сама любезность, и мистрис Пойзер, говоря о нем, всегда добросовестно заявляла, что она ровно ничего против него не имеет, - жаль только, что его нельзя перекроить, заново, и по другому фасону.

Итак, Адам и Сет с матерью свернули по дороге к долине, а спустившись в долину, опять поднялись на гору, к старому дому, где грустное воспоминание заступило теперь место долгой, долгой заботы, и где Адам никогда уже больше не спросит, возвратившись с работы: "А где-же отец?"

А другая семья, в обществе мистера Крега, вернулась к своему уютному, светлому очагу на Большой Ферме, с спокойным, бодрым духом - все, кроме Гетти, которая знала теперь, куда уехал Артур, но волновалась и недоумевала пуще прежнего. Она узнала, что отсутствие его не было вынужденным; ему незачем было уезжать, и он не уехал-бы, еслиб хотел ее видеть. Душу её наполняло гнетущее сознание, что для нея нет больше радостей в жизни если не сбудутся её ночные грезы того памятного дня, и в эти минуты холодного, безотрадного разочарования и сомнений она смотрела вперед, на возможность быть опять с Артуром, снова видеть его любящий взгляд и слышать нежные речи с тою страстной тоской ожидания, которую по справедливости можно назвать "разростающейся болью" любви.