Адам Бид.
Книга вторая.
Глава XIX. Адам в рабочий день.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга вторая. Глава XIX. Адам в рабочий день. (старая орфография)

ГЛАВА XIX.
АДАМ В РАБОЧИЙ ДЕНЬ.

Вопреки пророчеству мистера Крега темно-синяя тучка разсеялась, не вызвав тех страшных последствий, какими она угрожала. "Погода, говорил мистер Крег на другое утро, - погода, изволите-ли видеть, очень тонкая вещь: иной раз дурак угадает ее, а умный человек ошибется, - вот почему альманахи и приобретают такое доверие. Это одно из тех случайных явлений, на которых дураки выезжают в гору".

фермах хозяйския жены и дочери исполняли двойную работу, потому что все наемные работницы помогали трясти и поворачивать сено, и до Адама, когда он проходил мимо лугов с своей рабочей корзиной за спиной, доносились из-за плетней звуки веселого говора и звонкого смеха. Веселый говор косцов лучше звучит на некотором разстоянии, как те тяжеловесные колокольчики, что подвешиваются на шею коровам; он кажется резким вблизи, подчас даже дерет вам уши, но, доносясь издали, он очень приятно сливается с другими радостными звуками в природе. Руки рабочого человека свободнее движутся среди веселой музыки человеческих голосов, хоть это веселье довольно грубого свойства и ничуть не похоже на веселое щебетание птиц.

несет с собой прибывающий жаркий день.

Адам потому шел лугами в такую необычную пору, что его ожидала работа в трех милях от деревни, в одном помещичьем доме, который исправлялся для сына соседняго сквайра. С ранняго утра он возился с укладкой панелей, дверей и каминных полок в большую повозку, которая теперь отправилась вперед. Сам-же Джонатан Бурдж выехал верхом еще раньше, чтобы дождаться на месте прибытия повозки и руководить началом работ.

Эта небольшая прогулка была отдыхом для Адама, и он безсознательно поддался очарованию прелестного утра. В его душе тоже цвело летнее утро; он видел Гетти в сиянии солнца - в этом сиянии без блеска, когда его косые лучи дрожат, пробираясь под нежную тень листвы. Вчера, когда по выходе из церкви он поздоровался с ней, и она подала ему руку, ему показалось, что на лице её лежал оттенок тихой грусти, что-то мягкое, чего он никогда не замечал в ней раньше, и он принял это за доказательство того, что она сочувствует его семейному горю. Бедный малый! - эта тихая грусть шла из совершенно другого источника, но как он мог это знать? Лицо любимой женщины - то-же для нас, что лик нашей матери земли: мы смотрим на него и читаем ответ на все наши сердечные запросы, находим отклик на самые заветные наши желания. Адам не мог не понимать, что то, что случилось с ним в последнюю неделю, приблизило его к осуществлению его заветных надежд. До сих пор он больно чувствовал ежечасно грозившую ему опасность того, что кто-нибудь другой перебьет ему дорогу и завладеет сердцем Гетти прежде, чем сам он успеет выбиться из положения пролетария, не дозволявшого ему просить её руки. Если-бы даже он питал твердую надежду на её любовь - а его надежда была очень слаба, - у него было слишком много других обязательств для того, чтобы сметь мечтать об устройстве дома для себя и жены, - такого дома, которым Гетти могла-бы удовлетвориться после всех тех удобств и довольства, к каким она привыкла на Большой Ферме. Как все сильные натуры, Адам полагался на свои силы и с надеждой смотрел вперед; он твердо верил, что со временем, если Бог продлит ему веку, он пробьет себе дорогу в жизни и будет в состоянии содержать семью; но он обладал слишком здравым умом, чтобы не видеть всех препятствий, какие ему предстояло преодолеть: Ждать придется очень долго. А тем временем Гетти будет у всех на виду, как румяное яблоко на ветке, свесившейся из сада на дорогу, - спелое яблоко, которое должно всякого соблазнять. Конечно, если она любит его, она будет ждать; но любит-ли она? Его надежды никогда еще не залетали так высоко, чтоб он осмелился спросить ее об этом. Он был достаточно дальнозорок, чтобы видеть, что её дядя и тетка будут на его стороне; правду сказать, он даже не позволил-бы себе ходить на ферму так часто без этого поощрения; но относительно чувств самой Гетти невозможно было придти ни к какому определенному выводу. Она, как котенок, ласкалась ко всякому, кто подходил к ней близко; для всех у нея были одни и те-же обворожительные взгляды и милые улыбки, которые не значили ровно ничего.

себе подумать о женитьбе. Ему придется выдержать тяжелую борьбу с матерью - он это знал. Она ревновала-бы его ко всякой женщине, на которой он вздумал-бы жениться, но против Гетти она была особенно вооружена - быть может, именно потому, что Гетти, как она подозревала, была той женщиной, на которую пал его выбор. Он думал, что когда он женится, им с матерью не следует жить вместе, а между тем как она огорчится, каким жестоким будет считать его, когда он ей скажет это! Да, ему предстоит выдержать много тяжелого в объяснениях с матерью, но это такой случай, когда невозможно ей уступать: необходимо заставить ее понять, что у него есть своя воля, - в конце-концов это будет лучше для нея-же самой. Ради себя лично он предпочел-бы жить всем вместе, пока женится Сет; да даже и тогда они могли-бы сделать пристройку к старому дому, и всем им хватило-бы места. Ему будет жаль разстаться с братом; не было, кажется, ни одного дня с тех пор, как они родились, который они провели-бы в разлуке.

Но как только Адам поймал себя на этих мечтах, так далеко забежавших, что его разыгравшаяся фантазия начала уже работать над подробностями устройства неверного будущого, он сейчас-же подтянула* себе повода. "Чудесный дом я построил, однако, - без леса и кирпича. До чердака уже добрался, а фундамента не вывел". Когда Адама, убеждался за, верности какого-нибудь из своих предположений, оно становилось для него руководящим принципом, фактическим знанием, на основании которого надо было действовать - таким-же фактическим знанием, как то, что сырость производить ржавчину на железе. Быть может, за, этом-то и заключался секрет той черствости, в которой он себя обвинял: он не находил за" себе сочувствия того рода слабости, которая уклоняется с прямого пути, хотя и предвидит последствия. А не имея такого сочувствия, можем-ли мы быть терпеливы и сострадательны к падающим товарищам нашего долгого земного странствия, исполненного всяких превратностей? Существует только один путь, которым сильная и смелая душа может дойти до понимания чужих слабостей и сочувствия им: надо, чтобы стоуны вашего сердца крепко обвились вокруг слабого, заблуждающагося существа, чтобы вы делили с ним не только внешния последствия его заблуждений, но и душевные его страдания. Наука эта долгая и трудная, а Адам выучил пока только её азбуку, благодаря внезапной смерти отца. Мгновенно уничтожив все, что возбуждало его негодование, эта смерть заставила все его помыслы обратиться к прошлому, заставила его вспомнить о том, что взывало к его жалости и нежности.

девушке, пока он не может обещать ей в будущем ничего, кроме бедности, возрастающей вместе с семьей. А все его сбережения так систематически уходили на нужды его близких (не говоря уже о том страшном опустошении, какое потерпел его карман, когда ему пришлось нанять рекрута за Сета), что его небольшого запасного капитала не хватило-бы теперь даже на то, чтобы мало-мальски прилично обставить самый маленький деревенский коттедж, а уж о том, чтоб отложить на черный день, не могло быть и речи. Он крепко надеялся, что в скором времени станет на ноги, но его не могла удовлетворить неопределенная надежда на силу его рук и головы; ему нужно было иметь определенный план и немедленно приступить к его осуществлению. О компаньонстве с Джонатаном Бурджем нечего было и думать: этот план подразумевал такия условия, которых он не мог принять; но он придумал другое: они с Сетом могли-бы затеять самостоятельное дело в добавок к своему заработку наемных рабочих; они могли-бы закупить небольшой запас лучших сортов леса и работать на дому разную домашнюю мебель, для которой у него в голове уже было готово множество планов. Сет больше выручит, работая издельно под его руководством, чем выручает теперь поденным трудом, а он, Адам, в свободные часы будет делать всю "тонкую" работу, требующую особенного искусства.ч Из вырученных таким образом денег, вместе с хорошим жалованьем, которое он получает, как старший работник, составится вскоре порядочный запасный капитал, тем более, что теперь они" будут жить очень скромно. Не успел этот маленький план сложиться в голове Адама, как он уже углубился в вычисления и соображения о том, какого леса нужно будет купить, и с какой мебели он начнет спою новую работу. Начнет он с буфета; он сделает его по собственному плану, с так остроумно приспособленными дверцами и задвижками, с таким совершенством симметрии, радующей глаз, что каждая хорошая хозяйка придет в восторг от его выдумки и пройдет все степени томления, пока, наконец, муж не пообещает купить ей эту удивительную вещь. Адам представлял себе, как мистрис Пойзер будет разглядывать буфет своими зоркими глазами и тщетно стараться найти в нем какой-нибудь недостаток, а рядом с мистрис Пойзер стояла, разумеется, Гетти. И вот Адам от вычислений и планов опять перешел к мечтам и надеждам. Да, он увидит ее; он пойдет к ним сегодня-же вечером, - он так давно не был у них. Ему хотелось зайти еще и в вечернюю школу - узнать, отчего Бартля Масси не было вчера в церкви: он боялся, что старый друг его болен; но если не удастся устроить так, чтобы сделать сегодня оба эти визита, последний придется отложить на завтра, - очень уж сильно заговорило в нем желание видеть Гетти, услышать её голос, побыть с ней.

В ту минуту, когда Адам покончил с этим вопросом, он подходил к концу своего пути: до него уже доносился стук молотков, работавших над переделкой старого дома. Стук инструментов для ловкого работника, который любит свое дело, то-же, что первые подмывающие звуки оркестра для скрипача, имеющого свою партию в увертюре: привычный трепет ожидания охватывает крепкия мышцы, и то, что за минуту было радостью, досадой или честолюбием, начинает претворяться в энергию. Всякая страсть становится силой, когда ей есть выход из узких рамок личной жизни в область труда, - будет ли то труд здоровых рук чернорабочого, тонкая работа искусных пальцев артиста, или тихая творческая деятельность мысли. Взгляните на Адама теперь, когда он стоит на лесах со складной линейкой в руке и, тихонько насвистывая, соображает, как бы получше обойти какое-нибудь встретившееся ему затруднение насчет карниза или оконной рамы, или когда он отодвигает в сторону молодого работника, становится на его место и приподымает тяжелый брус дерева со словами: "Пусти-ка паренек: кости у тебя еще жидковаты"; или когда он следит своими живыми черными глазами за движениями другого работника на дальнем конце комнаты и предупреждает его, что он неправильно отмерил разстояние. Взгляните на этого широкоплечого малого с обнаженными мускулистыми руками и с густыми черными волосами, которые ложатся у него прямыми неровными прядями, точно притоптанная трава, всякий раз, как он снимает свою бумажную шапочку. Прислушайтесь к этому сильному баритону, который поминутно прерывается каким-нибудь торжественным церковным напевом, как будто ища выхода для избытка своей силы, но, затянув громко, сейчас же затихает, очевидно под влиянием какой-нибудь мысли, звучащей не в тон с пением. Не будь вы уже посвящены в секрет автора, вы может быть и не отгадали бы, какие грустные воспоминания, какая горячая любовь, какие робкия надежды живут в этом атлетическом теле с широкими пальцами и исковерканными ногтями, в этом простом, необразованном человеке, не знавшем иной поэзии кроме той, которую он черпал в Старом и Новом Завете, да в каком-нибудь гимне, имевшем минимальные сведения по общей истории, и для которого движение и вид земли, вращение солнца и перемены времен года лежали в области тайны, чуть чуть лишь разоблаченной отрывочными знаниями. Адаму пришлось положить много труда в свободные от работы часы, чтобы узнать даже то, что он знал сверх своего ремесла, - чтобы познакомиться с механикой, счислением и со свойствами материалов, над которыми он работал (последнее, впрочем, давалось ему легко благодаря наследственной, врожденной способности); ему нужно было много настойчивости, чтобы научиться свободно обращаться с пером, писать четким почерком и без грубых ошибок, а главное научиться петь по нотам.

"Альманах бедного Ричарда", "Святую жизнь и смерть" Тэйлора, "Странствие пилигрима" и биографию Буниана, большую часть словаря Бэли, "Валентину и Орсона" и часть "Истории Вавилона", которую ему давал Бартль Масси. Он мог бы иметь и другия книги от Бартля Масси, но ему некогда было читать "обыкновенную печать", как выражалась Лизбета, потому что все его досужие часы, которых он не посвящал плотничной работе на дому, были заняты вычислениями.

Адам, как видите, отнюдь не был необыкновенным человеком, а тем менее гением, но все таки я никогда не скажу, чтобы такой тип часто встречался среди рабочого класса, и вы ошибетесь, если в первом симпатичном ремесленнике в бумажной шапочке и с рабочей корзиной на спине, которого вам случится увидеть, вы будете разсчитывать встретить сильный здравый смысл, безукоризненную добросовестность, тонкую впечатлительность и твердую волю нашего друга Адама. Во всяком случае он был человеком недюжинным. Но в каждом поколении наших деревенских ремесленников такие люди все таки попадаются, благодаря наследственности чувств, вскормленных простою жизнью в дружной семье, связанной общей нуждой и общим трудом, и наследственности способностей, развившихся под влиянием того же неустанного и бодрого труда. Эти люди проходят свой жизненный путь редко как гении, - гораздо чаще, как честные труженики, достаточно добросовестные и умелые, чтобы как следует выполняй свое дело. Их жизнь не оставляет по себе заметных следов за пределами тех мест, где они жили; но там на месте, вы всегда почти найдете какую-нибудь особенно хорошую постройку, полосу благоустроенной дороги, какое-нибудь применение минеральных продуктов, усовершенствование в способах ведения хозяйства, или полезную реформу в местном самоуправлении, с которыми одно или два "последующих поколения связывают их имена. Козлова их богатеют по их милости, работа их рук держится долго, а голова толково руководит работой других. Пока они молоды, они ходят в фланелевых или бумажных шапочках, в рабочих куртках, черных от угольной пыли или перепачканных известкой и киноварью; когда состарятся, вы видите их седые головы на почетных местах в церкви и на рынке, и, сидя зимними вечерами у пылающого очага своего уютного домика, они рассказывают своим хорошо одетым сыновьям и дочерям о том, как они были счастливы, получив свой первый постоянный заработок по два пенса в день. Есть между ними и такие, которые умирают бедняками, которые во всю свою жизнь, даже по праздникам, не снимали рабочого платья; искусство сколачивать деньги им не далось. Но это не мешает им пользоваться общим уважением, и когда такой человек умирает - если он был еще в силах работать, - вся машина останавливается, как будто в ней испортился один из главных винтов, и хозяин, у которого он работал, говорит: "Где я найду другого такого?"