Адам Бид.
Книга вторая.
Глава XX. Адам посещает большую ферму.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга вторая. Глава XX. Адам посещает большую ферму. (старая орфография)

ГЛАВА XX.
АДАМ ПОСЕЩАЕТ БОЛЬШУЮ ФЕРМУ.

Адам возвратился с работы в пустой повозке, - вот почему было еще только четверть седьмого, а он уже успел переодеться и был совсем готов идти в гости.

-- Что это значит, что ты нарядился по воскресному? спросила его Лизбета жалобным голосом, когда он сошел вниз. - Неужели это ты в школу идешь в своем праздничном платье?

-- Нет, мама, отвечал спокойно Адам, - я иду на Большую Ферму, но может быть зайду потом и в школу, так что ты не безпокойся, если я поздно вернусь. Сет через полчаса будет дома; он хотел только в деревню зайти, так что ты будешь не одна.

-- Зачем же было переодеваться, чтоб идти к Пойзерам, их этим не удивишь: они только вчера видели тебя в твоем новом платье. И с какой стати обращать рабочий день в праздник? Не понимаю я, что тебе за охота знаться с людьми, которым может быть неприятно видеть тебя в твоей рабочей куртке.

-- Прощай, мама, мне надо идти, сказал Адам, надевая шляпу и выходя.

Но не успел он отойти и десяти шагов от дому, как Лизбета заволновалась, оттого что разсердила его. Само собою разумеется, что в основе всех её возражений против воскресного платья лежало подозрение, что оно было надето для Гетти; но вся её сварливость не могла устоять перед желанием загладить свой промах: потребность, чтобы сын любил ее, была в ней сильнее всех других чувств. Она побежала за ним, и прежде чем он успел пройти пол дороги до ручья, она уже держала его за руку и говорила:

-- Постой, мой мальчик, не уходи так... не сердись на свою мать! Останется она одна, и все будет сидеть да думать о тебе. О ком ей больше думать?

-- Нет, мама, я не сержусь, проговорил Адам серьезно и, остановившись положил руку ей на плечо. - Но я хотел-бы ради тебя-же самой, чтобы ты предоставила мне делать, что я хочу. Я всегда буду тебе добрым сыном, пока мы живы с тобой, но у человека, кроме его обязанностей к отцу и матери, есть и другия чувства, и ты не должна требовать, что бы я во всем подчинялся тебе. Для тебя-же самой будет лучше, если ты привыкнешь к мысли, что я никогда не уступлю тебе там, где считаю себя в праве поступать по своему. Так-то, мама; не будем-же больше об этом говорить.

-- Ну, хорошо, хорошо, сказала Лизбета, не желая показать, что она поняла настоящий смысл слов сына. - Да и кому-же, как не матери, всегда приятно видеть тебя принаряженным? Когда ты умоешь лицо, так-что оно светится у тебя, точно гладкий белый камешек на песке, да хорошенько пригладишь волосы, и когда глаза у тебя блестят - вот как теперь, - так для твоей старухи матери это лучше всякой картины. Я больше никогда ничего тебе не скажу, надевай свое новое платье, когда тебе вздумается, - я никогда больше не буду тебя этим пилить.

-- Ну, вот и чудесно. До свиданья, мама, сказал Адам, целуя ее, и быстро зашагал прочь.

Он но видел другого средства положить конец этому диалогу. Лизбета осталась стоять на месте и, заслонив глаза рукой от света, смотрела ему вслед, пока он не скрылся. Она вполне поняла скрытое значение его слов, и теперь, потеряв его из вида, медленно повернула к дому, бормоча вслух (она привыкла думать вслух в те долгие дни, когда её муж и сыновья уходили на работу и она оставалась одна): "Ну, вот, так я и знала! На днях он придет мне объявить, что женится на ней. Он приведет ее в дом, и она будет командовать мной, - начнет распоряжаться в доме, подавать на стол лучшия наши тарелки - с синей каемкой, и перебьет их, чего доброго; а на Троицу исполнится двадцать лета, как оне куплены, - мой старик купил их тогда на ярмарке для меня, - до сих пор ни одной не разбилось... Ну, пусть! - продолжала она еще громче, схватив со стола свое вязанье. - А все таки, пока я жива, я не дам ей вязать чулки для моих мальчиков, - ни вязать, ни надвязывать. А когда я умру, пусть-ка повяжет сама. Тогда небось Адам скажет, что никто не умел так хорошо потрафить на его ногу, как его старуха мать. Пусть-ка повяжет тогда! Я знаю, она ни пятки вывязывать, ни спускать не умеет, а носки будут у нея выходить такие длинные, что и сапога не оденешь. Вот что выходит, когда мужчина женится на молоденькой. Мне было за тридцать, да и покойнику моему тоже, когда мы с ним поженились, и никто не называл нас стариками. А она в тридцать лета будет старая кляча, и не мудрено: зубы не все еще вырезались, а она вздумала замуж идти".

Адам шел так скоро, что не было еще семи часов, когда он подходит к воротам фермы. Мартин Пойзер с отцом еще не возвращались с лугов. Бея семья до последней души - даже черная с подпалинами такса - была на лугу; двор охранял один только бульдог, и когда Адам подошел к кухонной двери, которая стояла настеж, он увидел, что и в светлой, сверкавшей чистотою кухне не было никого. Но он догадался, где была мистрис Пойзер, а, может быть, и еще кое-кто: оне должны были услышать его, и он постучался в дверь и спросил громким голосом:

-- Дома мистрис Пойзер?

-- Входите, входите, мистер Бид, - откликнулась мистрис Пойзер из молочной. Она всегда титуловала Адама мистером Бидом, когда принимала его у себя. - Входите прямо сюда, в молочную, - мне нельзя отойти от сыров.

Адам прошел в молочную, где мистрис Пойзер и Нанси прессовали сыры, и остановился в дверях.

-- Наверное вы подумали, что в доме все вымерло, - сказала ему мистрис Пойзер. - Все работают на лугу; впрочем, картин скоро вернется: они только доделают стог, а возить будем завтра, с утра. Мне пришлось оставить Нанси дома, потому что Готти собирает сегодня смородину. Эта смородина вечно поспеет не во-время, когда все руки заняты. А поручить собирать ее детям никак нельзя; вы ведь знаете, как они это делают: - одну ягодку положат в корзину, а две - себе в рот. Это все равно, что ос на ягоды напустить.

Адаму очень хотелось сказать, что он побудет в саду до возвращения мистера Пойзера, но не хватило храбрости, и он сказал:

-- Ну, так я посмотрю пока вашу самопрялку. Где она у вас стоит? На кухне? - я, может быть, найду.

- я знаю, - дает ей там объедаться смородиной. Пожалуйста, мистер Бид, пришлите ее, я буду вам очень обязана, а кстати посмотрите наши ланкастерския и иоркския розы: оне теперь так чудесно цветут... Постойте! Не выпьете-ли сперва сыворотки? Я знаю, вы любите сыворотку, как, впрочем, почти все, кому не приходится хлопотать около нея.

-- Благодарю вас, мистрис Пойзер, не откажусь, сказал Адам, - сыворотка для меня лакомство; я готов пить ее хоть каждый день вместо пива.

-- Да, да, хлеб сладко пахнет для всех, кроме пекаря, - сказала мистрис Пойзер, доставая с полки небольшую белую кружку и зачерпывяя сыворотки из кадушки. - Мисс Ирвайн мне всегда говорит: "Ах, мистрис Пойзер, как я завидую вашей молочной и вашему птичнику! Какая это чудесная вещь - хозяйство". А я ей отвечаю: "Да, хозяйство - чудесная вещь для того, кто смотрит на него со стороны и не знает, сколько с ним связано труда, хлопот и порчи крови".

-- Однако, мистрис Пойзер, ваше хозяйство так хорошо идет, что я думаю, вы не променяли-бы его ни на что другое, - сказал Адам, принимая от нея кружку. - Разве не приятно вам видеть хорошую молочную корову, когда она стоит но колена в траве, - теплое парное молоко, которое ценится в подойнике, - свежее масло, совсем готовое для рынка, - телят и всякую домашнюю птицу? Мне кажется, для хорошей хозяйки не может быть лучшого зрелища... Нью за ваше здоровье. Дай вам Бог сохранить силы до старости, чтоб вы могли всегда так же хорошо смотреть за вашей молочной, как вы делаете это теперь, и быть образцом для всех хозяек в округе.

Мистрис Пойзер не улыбнулась на этот комплимент, - никто еще никогда не уличал ее в такой слабости, - но по лицу её, как солнечный луч, разлилось спокойное удовольствие и смягчило обыкновенно суровый взгляд её серо-голубых глаз, смотревших на Адама, пока он пил свою сыворотку. Ах, я, кажется, и теперь еще ощущаю вкус этой сыворотки, её тонкий, нежный запах и приятную теплоту, вызывающую в моем воображении представление о тихой, блаженной дремоте. В моих ушах и теперь еще раздается слабое постукиванье об пол её падающих капель, сливающееся с щебетаньем птички, окном, затянутым проволочной сеткой, - за тем окном, что выходит в сад и затенено высоким кустом гельдернских роз.

-- Не хотите-ли еще, мистер Бид? спросила мистрис Пойзер, когда Адам поставил кружку.

-- Нет, благодарю вас. Теперь я пойду в сад и пришлю вам девочку.

-- Да, пожалуйста; скажите ей, чтоб шла в молочную, к маме.

Адам обогнул хлебный двор, в настоящее время пустой, и через маленькую деревянную калитку вошел в сад. Когда-то это был огород при помещичьем доме, содержавшийся в образцовом порядке, но теперь - если бы не прекрасная кирпичная стена с коньком из тесаного камня, огибавшая его с одной стороны, - его можно было назвать настоящим фермерским садом, с высокими многолетними цветами, с неподчищенными плодовыми деревьями, и овощами, которые росли как попало, почти без всякого ухода, но за то в изобилии. В эту жаркую пору, когда вся зелень распустилась, как уже нельзя было больше, искать кого-нибудь в этом саду значило играть в прятки. Высокия мальвы уже зацветали, ослепляя глава своей пестрой смесью розового, белого и желтого цветов; душистый чубучник и гельдернския розы, которых никогда не подрезывали, разрослись безпорядочно и до гигантских размеров. Тут были целые стены красных бобов и поздняго горошка. В одну сторону тянулся непрерывным рядом орешник, с другой стояла огромная яблоня с большим кружком обнаженной земли под её раскидистыми низкими ветвями. Но что значил здесь какой-нибудь клочек пустого пространства? Сад был так велик! Крупных бобов здесь всегда росло больше, чем надо: Адам сделал девять или десять полных шагов, пока дошел до конца заросшей травою дорожки, которая была проложена подле грядки, сплошь занятой ими. А о других овощах и говорить нечего: места для них было так много, что всякий год здесь или там, смотря по севообороту, оставалось две, три свободных гряды, заросших крестовником. Даже кусты роз, перед одним из которых. Адам теперь остановился, чтобы сорвать розу, росли здесь как-будто сами собой; это была сплошная масса кустов, щеголявших теперь своими пиши о распустившимися цветами, все больше пестрой породы - белыми с розовым, которые, вероятно, вели свое летосчисление с эпохи соединения Ланкастерского и Иоркского домоиз. Адам был человек со вкусом: он выбрал небольшую провансальскую ролу, которая чуть-чуть выглядывала из куста, затесненная своими пышными, не пахнущими соседками, и теперь нес ее в руке (он будет чувствовать себя свободнее, держа в руках что-нибудь - думалось ему). Он пробирался на дальний конец сада, к большому тисовому дереву, где, как он помнил, было больше всего кустов красной смородины.

Но не отошел он и десяти шагов от розовых кустов, как где-то над ним зашелестели ветки, и детский голос сказал:

-- Ну, Тотти, держи свой передник - я буду бросать.

Голос раздавался с высокого вишневого дерева, где Адам не замедлил разсмотреть небольшую фигурку в синей блузочке, очень удобно примостившуюся под веткой, унизанной вишнями. Тотти была, очевидно, внизу, скрытая шпалерой горошка. Так и есть - вот она: шляпка висит на спине, голова запрокинута назад, толстая мордашка вся перепачкана в красном соку, круглый ротик открыт. Тотти смотрит на дерево и держит наготове свой маленький фартучек в ожидании обещанной благостыни. С сожалением должен заметить, что половина падавших вишен были желты и тверды, как камень; но Тотти не теряла времени на безплодные сожаления и сосала уже третью вишню из тех, что были посочнее, когда Адам ей сказал:

-- Ну, Тотти, теперь ты получила свои вишни. Беги с ними домой, к маме; она в молочной и спрашивает тебя. Беги поскорее - будь добрая девочка!

Он приподнял ее своими сильными руками и поцеловали. Но Тотти приняла эту церемонию как скучный перерыв в своем приятном занятии - уничтожении вишен, и как только ее поставили на землю, побежала к дому, не переставая сосать на ходу свои вишни.

Томми, смотри, как бы тебя не приняли за вороватую птицу и не подстрелили, сказал Адам, проходя дальше, к смородинным кустам.

У последняго куста он увидел большую корзину. Гетти не могла быть далеко, и он уже чувствовал себя так, как будто она смотрела на него. Но когда он обогнул куст, оказалось, что она стоит к нему спиной и, слегка наклонившись, рвет ягоды с одной из нижних веток. Странно, что она не слыхала его шагов; может быть, это оттого, что листья шуршали у нея под руками. Она вздрогнула, когда почувствовала, что кто-то стоит подле нея, - вздрогнула так сильно, что уронила корзинку со смородиной, висевшую у нея на руке, а потом, когда увидела, что это Адам, - густо покраснела. От этого румянца сердце его забилось полым, неизведанным счастьем. Гетти никогда еще не краснела, при виде его.

-- Я испугал вас, проговорил он с сладким сознанием, что теперь все равно, что бы он ни сказал, раз Гетти разделяет его чувство. - Дайте, я подберу ягоды.

Это было скоро сделано, так как смородина упала на траву плотной кучкой, и Адам, приподымаясь и возвращая ей корзинку, поглядел ей прямо в глаза с тою сдержанной нежностью, которая всегда сопутствует первым моментам надежды в любви.

Гетти не отвела глаз; румянец сбежал с её щек, и она встретила его взгляд с выражением тихой грусти, обрадовавшим его, потому что оно было так непохоже на то, что он привык видеть в ней.

-- Теперь смородины почти не осталось, сказала она; - теперь я скоро кончу.

-- Я вам помогу, - и Адам поднял с земли большую корзину, почти полную ягод, и поставил под куст.

к его присутствию: она покраснела, увидев его, и потом в ней было что-то особенное, грустное; может быть, это значило, что она любит его, так как это совершенно противоречило её обыкновенной манере, часто производившей на него впечатление равнодушия. И, кроме того, он мог безпрестанно смотреть на нее, когда она наклонялась над ягодами, и косые лучи вечерняго солнца, пробиваясь сквозь густую листву яблони, нежно играли на её круглой щечке и шейке, как будто и они тоже были в нее влюблены. Для Адама это были минуты, которых человек не забывает до смерти, - минуты, когда вам кажется, что в женщине, которую вы полюбили первою любовью, - в её словах, тоне её голоса, во взгляде, в дрожании губ и ресниц вы подмечаете что-то новое, - когда вам верится, что она по крайней мере начинает отвечать на вашу любовь. Эти признаки почти неуловимы едва заметны для уха и глаза, - вы не могли-бы описать их словами, - а между тем вы чувствуете, что в вашей жизни все изменилось, и все ваши тревоги, тоска, томление неизвестности уступили место восхитительному забвению всего на свете, кроме настоящей минуты. Большая часть наших детских и отроческих радостей улетучивается из нашей памяти без следа: мы не можем припомнить того блаженного чувства, с каким мы прижимались головой к материнской груди или катались на отцовской спине, когда были детьми. Конечно, все эти радости оставляют след в нашей душе; она пропитывается ими, приобретает от них свою зрелость, как приобретает слива свой сладкий вкус и аромат от солнечного света летних дней, давно улетевших; но память наша утратила их навеки, - мы можем только верить в радости детства. Совсем не то первый счастливый миг первой любви: воспоминание о нем посещает нас до последняго нашего вздоха и всякий раз приносит с собой глубокий, сладкий трепет, в роде того, какой мы ощущаем, вдыхая знакомый запах цветка, напоминающий нам счастливую минуту из далекого прошлого. Это одно из тех воспоминаний, которые придают особенную глубину нашей нежности, которые питают и поддерживают бешенство ревности и доводят муки отчаяния до последней степени боли.

Головка Гетти, склонившаяся над красными ягодами, косые лучи солнца, пронизывающие густую завесу листвы, впереди длинная перспектива тенистого сада, собственное его волнение, когда он глядел на нее и верил, что она думает о нем и что им незачем говорить, - все это Адам помнил всегда, до последней минуты своей жизни.

А Гетти? - Вы уже знаете, что Адам ошибался: как и многие другие в его положении, он принимал признаки любви к другому за любовь к нему самому. Когда он подходил незамеченный ею, она по обыкновению была вся поглощена мыслью об Артуре, о том, когда он может вернуться; звук всяких мужских шагов подействовал-бы на нее точно так-же: она почувствовала-бы, прежде чем успела взглянуть, что это мог быть Артур, и кровь, которая отлила от её щек в первом волнении этого чувства, приxлынyли-бы к ним опять при виде всякого другого человека точно так-же, как при виде Адама. в ней действительно произошла перемена - в этом Адам не ошибся. Тревоги и опасения первой страсти пересилили в ней тщеславие, впервые наполнив её душу тем чувством безпомощной зависимости от другого, которое пробуждает женственность даже в самой мелкой женской натуре и делает ее чувствительной к доброте, не находившей в ней раньше никакого отклика. Впервые Гетти почувствовала что-то успокоительное для себя в робкой, но мужественной привязанности к ней Адама: ей нужно было, что бы к ней относились с любовью; - отсутствие Артура, эта пустота, безмолвие, кажущееся равнодушие были так нестерпимы после тех мгновений светлого счастья. Она не боялась, что Адам станет надоедать ей, как другие её обожатели, влюбленными взглядами и льстивыми речами; он был всегда так сдержан с нею. Она могла без всяких опасений наслаждаться сознанием его близости и того, что этот сильный, смелый человек любит ее. Ей ни на одну минуту не приходило в голову, что и Адам достоин сожаления, что и он тоже будет страдать.

Гетти, как мы с вами знаем, была не первая женщина, смягчившаяся к безнадежно любившему ее человеку потому, что сама полюбила другого. Это очень старая история, но Адам ничего не подозревал и жадно пил сладкую отраву самообмана.

-- Ну, вот и довольно, сказала Гетти через несколько минут. - Тетя велела оставить немного ягод на кустах. Теперь я понесу корзинку в дом.

-- Как хорошо, что я пришел, сказал Адам: - как раз во-время, чтоб донести ее за вас; она слишком тяжела для ваших маленьких ручек.

-- Нет, я понесла-бы ее обеими руками.

-- Могу себе представить! проговорил Адам, улыбаясь. Вы ползли-бы до дому три часа, как муравей, когда он тащит гусеницу. Видали вы когда-нибудь, как эти крошечные зверьки тащут вещи вчетверо больше себя?

-- Нет, отвечала Гетти равнодушно, нисколько не интересуясь тяготами муравьиной жизни.

-- А я так часто наблюдал за ними, когда был мальчишкой... Ну вот, теперь я возьму корзину в одну руку - ведь для меня это все равно, что ореховая скорлупа, - а на другую вы можете опереться. Хотите? Такия огромные руки, как у меня, как будто нарочно созданы для того, чтоб на них опирались.

Гетти улыбнулась слабой улыбкой и продела свою руку под его.

Адам посмотрел не нее, но глаза её мечтательно глядели куда-то в конец сада. Они медленно пошли по дорожке.

-- Бывали вы в Игльдэле? спросила она вдруг.

-- Был один раз, отвечал Адам, обрадованный тем, что она интересуется знать о нем что-нибудь, - десять лет тому назад, когда был подростком. Мы ходили туда с отцом на работу, Удивительные там места - все скалы да пещеры, каких вы наверно никогда не видали. Я не имел понятия, что такое скалы, пока не побывал там.

-- А сколько времени вы туда шли?

-- Да почти двое суток. Но на хорошей лошади доедешь в один день. А капитан часов через десять был уже там - я уверен; он ведь такой лихой наездник. И я не удивлюсь, если завтра он возвратится; он слишком живого характера, чтобы долго усидеть одному в таком безлюдном месте. Там ведь страшная глушь; в тех местах, куда он поехал удить, нет никакого жилья, кроме маленькой гостиницы для приезжих.. Я буду рад, когда поместье перейдет в его руки; ему будет-таки над чем поработать, и я знаю, он будет делать дело как следует. Это ничего, что он молод; в свои двадцать лет он так хорошо все понимает, как дай Бог другому и в сорок. Я говорил с ним намедни; он был очень ласков со мной, предлагал мне денег в займы, чтоб начать самостоятельное дело. Что-ж, если к тому придет, я не откажусь, - мне легче быть обязанным ему, чем всякому другому.

Бедняга Адам воображал, что Гетти будет приятно узнать, что Артур расположен к нему, - вот почему он и говорил о нем так охотно. Дружба молодого помещика благоприятствовала его планам на будущее, а ему хотелось представить их ей в выгодном свете. И действительно Гетти слушала его с таким интересом, что глазки её зажглись новым блеском, и на губах заиграла улыбка.

-- Как хороши теперь розы! продолжал Адам, останавливаясь взглянуть на них. - Смотрите, я сорвал самую лучшую, но я не хочу оставлять ее у себя. Мне кажется, что вот эти одноцветные розы красивее пестрых, и листья у них как-то ярче, - не правда-ли?

Он поставил на землю корзину и вынул розу из петлички своего жилета.

Гетти взяла розу, улыбаясь своим мыслям: она думала о том, что Артур может завтра приехать, если захочет. В её душе промелькнул проблеск надежды, и в порыве внезапно нахлынувшого веселья она сделала то, что очень часто делала и раньше: воткнула розу себе в волосы немного повыше левого уха. Выражение нежного восхищенья на лице Адама омрачилось легкой тенью неудовольствия. Страсть Гетти к щегольству - это было именно то, что будет больше всего раздражать его мать; да и самому ему это не нравилось, насколько ему могло что-нибудь не нравиться в ней.

-- А, это точно у знатных дам на тех портретах, что висят в замке, сказал он: - почти у всех у них или цветы в волосах, или золотые украшения, или перья. Но мне почему-то всегда неприятно смотреть на эти портреты; они напоминают мне те размалеванные вывески, что вывешиваются над балаганами на Треддльстонской ярмарке. Для женщины не может быть лучшого украшения, как её собственные волосы, особенно, когда они вьются, как ваши. Мне кажется, что когда женщина молода и хороша, красота её только выигрывает от простого наряда. Дина Моррис, например, очень красива, а она одевается совсем просто. По-моему хорошенькое женское личико не нуждается в цветах; оно само как цветок, - по крайней мере о вашем это можно смело сказать.

-- Ну, хорошо, проговорила Гетти с капризной гримаской, вынимая розу из волос; - когда мы придем, я надену Динин чепчик, и вы увидите, хороша-ли я в нем. Она забыла у нас один свой чепец, так-что я могу снять выкройку.

-- Нет, нет, я вовсе не хотел-бы, чтоб вы носили методистские чепцы, как у Дины. Это пребезобразный убор, и когда она была здесь, я часто думал, глядя на нее, что она глупо делает, одеваясь не так, как все люди. Но я как-то не замечал ее хорошенько, пока она не пришла к моей матери на прошлой неделе, а тогда я подумал, что к её лицу этот чепец, очень идет, и что, пожалуй, без него она была-бы хуже. Но у вас совсем другое лицо, и я всегда хотел-бы видеть вас такою, как вы теперь, - без всяких украшений. Наряд вас должен только портить; это все равно, как когда слышишь хорошее пение, бывает неприятно, если зазвонят колоколами и помешают слушать.

Он взял её руку и снова продел под свою, глядя на нее ласковым взглядом. Он испугался, как-бы она не приняла его слов за нравоучение, воображая, как всякий из нас склонен воображать, что она поняла все его недосказанные мысли. А он больше всего боялся, чтобы какая-нибудь темная тучка не омрачила счастья этого вечера. Ни за какие сокровища в мире он не заговорит с ней о своей любви, пока её зарождающаяся нежность к нему не выростет в настоящую любовь. В своем воображении он видел долгие годы своей будущей жизни, - счастливые годы, когда он будет иметь право называть Гетти своею. А пока он мог довольствоваться очень немногим. И он опять поднял корзину со смородиной, и они пошли к дому.

В те полчаса, что Адам пробыл в саду, вид двора фермы совершенно изменился. Теперь он был полон жизни. Марти пропускал в калитку гогочущих гусей и злорадно дразнил гусака, шипя ему вслед; дверь амбара визжала на петлях, пока Алик затворял ее, отсыпав зерна, сколько было надо; лошадей вели поить под аккомпанимент неистового лая всех трех собак и безпрерывного "тпруканья" работника Тима, очевидно воображавшого, что лошади вот-вот помчатся вскачь и разбегутся в разные стороны, как-будто этим смирным, отяжелевшим от работы животным могло придти в голову не послушаться и направиться не туда, куда их погоняли. Мужчины вернулись с лугов, и когда Гетти с Адамом вошли в кухню, мистер Пойзер уже сидел на своем трехугольном табурете, а дед - в большом кресле насупротив, поглядывая в приятном ожидании на дубовый стол, на котором накрывали ужинать. Мистрис Пойзер сама постлала скатерть из домашняго холста, с блестящим клетчатым узором и того приятного светло-серого оттенка, который так радует глаз всякой разсудительной хозяйки, - чудесную скатерть из тех, что служат двум поколениям, не имеющую ничего общого с "вашей лавочной дрянью", которая в какой-нибудь год изнашивается до дырок. Неудивительно, что холодная телятина, свежий салат и фаршированный гусь казались соблазнительными голодным людям, пообедавшим в половине первого. На другом, сосновом столе у стены, были разставлены оловянные тарелки и кружки, и лежали оловянные ложки для Алика и компании: хозяева и слуги ужинали в одной комнате, что было очень удобно, так как хозяин мог, не вставая из за стола, обращаться к Алику, когда ему было нужно отдать какое-нибудь распоряжение на завтрашний день.

-- Очень рад вас видеть, Адам, сказал мистер Пойзер. Вы были в саду? помогали Гетти собирать смородину?.. Ну, садитесь, садитесь. Скоро три недели как вы у нас не были. Это хорошо, что вы пришли сегодня: хозяйка угостит вас фаршированным гусем, - они у нея выходят удивительно вкусны.

-- Гетти, - сказала мистрис Пойзер, заглядывая в корзину, чтоб удостовериться, хороша-ли смородина, - сбегай наверх и пришли сюда Молли. Она там укладывает Тотти, а мне она нужна: я пошлю ее нацедить пива, потому-что Нанси еще занята в молочной. А ты пока побудь с девочкой. Зачем ты позволила ей уйти от тебя с Томми? - она так наелась вишен, что потом ничего не могла есть.

Это было сказано тише обыкновенного - так, чтоб не мог услышать Адам, разговаривавший с мистером Пойзером. Мистрис Пойзер строго соблюдала те правила приличия, основательность которых признавала, а одним из таких правил было то, что никогда не следует делать выговор молодой девушке в присутствии хорошого человека, который ухаживает за ней. Мистрис Пойзер находила, что это было просто нечестно: всякая женщина была когда-нибудь молода и имела шансы на замужество, и для всякой другой женщины было долгом чести не портить ей этих шансов, - таким-же долгом чести, как для торговки на рынке, которая успела продать свои яйца, - не отбивать покупателей у товарки.

Гетти поспешила исполнить приказание, затрудняясь ответить на вопрос тетки, и побежала наверх, а мистрис Пойзер отправилась искать Марти и Томми, чтобы позвать их ужинать.

Скоро вся семья сидела за столом - два краснощекие мальчугана рядом со своей бледной матерью; а для Гетти было оставлено место между Адамом и её дядей. Алик тоже пришел и, усевшись в своем углу, отправлял себе в рот при помощи перочинного ножа холодные бобы из большого круглого блюда, находя их вкуснее самого лучшого ананаса.

-- Как, однако, эта девчонка копается с пивом, сказала мистрис Пойзер. раскладывая по тарелкам куски фаршированного гуся. - Наверно она подставила кувшин под боченок, а кран забыла отвернуть: про этих полуумных всему можно поверить; оне способны поставить на огонь пустой чайник, а через час придти посмотреть, кипители вода.

-- Должно быть она хочет нацедить для всех разом - и для рабочих, и для нас, сказал мистер Пойзер. - Тебе следовало ей сказать, чтоб она подала нам первым.

-- Сказать! повторила мистрис Пойзер. - Да у меня и легких не хватит, если я буду говорить этим дурам все то, о чем оне не могут сами догадаться... Мистер Бид, не хотитс-ли уксусу к салату? - хотя по моему уксус только портит вкус мяса. Уж это плохое кушанье, которое требует приправы: это все равно что сделать скверное масло, а потом посолить, чтоб не слышно было горечи.

Тут внимание мистрис Пойзер было отвлечено появлением Молли, которая несла в руках большой кувшин, два маленьких и четыре кружки - все это полное пива, - представляя таким образом любопытный пример цепкости человеческой руки. Роть бедной Молли был открыт шире обыкновенного, и она подвигалась вперед не спуская глаз с хитрого сооружения из посуды, которое она несла, нимало не подозревая в невинности души, каким грозным взглядом смотрела на нее госпожа.

-- Молли, это ни на что не похоже! В жизнь свою не видала такой сумасшедшей... Хоть бы ты подумала о своей бедной матери ради которой я взяла тебя без всякого аттестата... И сколько раз я тебе говорила...

шагу, направляясь к дальнему столу, чтобы поставить там свои кружки, зацепилась ногой за свой фартук, который у нея развязался и сполз, и с грохотом и звоном упала в лужу пива, что вызвало взрыв смеха со стороны Марти и Томми, и сокрушенное: "Вот те и на!" со стороны мистера Пойзера, огорчившагося тем, что ему придется опять ждать своего пива.

-- Ну, вот, дождалась! отрезала мистрис Пойзер уничтожающим тоном, вставая и направляясь к буфету, между тем как Молли принялась уныло подбирать осколки. - Я тебе всегда предсказывала, что этим кончится. Вот теперь и простись со своим месячным жалованьем... Да какое! этот кувшин стоит гораздо больше. Десять лет он у меня в доме, и никогда с ним ничего не случалось, но с тех пор, как ты у нас служишь, ты перебила столько посуды, что ангел - и тот обругался бы, право, - прости меня Господи за такия слова... Ну что еслиб это был кипяток вместо пива? Ведь ты бы вся обварилась и, чего доброго, осталась-бы калекой на всю жизнь. Да я не поручусь, что ты когда-нибудь и до этого не допрыгаешься. Можно подумать, что у тебя пляска Святого Витта, - так ты обращаешься с вещами. Жалко, что я не сохранила всех тех осколков, что ты у меня наколотила, чтоб тебе показать. Да, впрочем, что тебе ни говори, как тебя не учи, ты и ухом не поведешь... как об стену горох, - другой подумает, что ты деревянная.

У бедной Молли слезы лились в три ручья, и, заметив, что струйка пива быстро подбирается к ногам Алика, она, в отчаянии, принялась тереть пол, обратив в тряпку свой фартук. Мистрис Пойзер, отпиравшая в это время буфет, сверкнула на нее молниеносным взглядом.

Но деревянным людям можно давать в руки только деревянные вещи. Теперь вот из за тебя мне приходится брать пестрый фарфоровый кувшин, который и трех раз в году не употреблялся, и идти самой в погреб, где я может быть схвачу воспаление и умру...

уже была в нервном состоянии и дрожала, или может быть оттого, что битье посуды, как и другия преступления, действует заразительно, только она вздрогнула, точно увидела духа и драгоценный пестрый фарфоровый кувшин упал на пол и навеки распростился со своим носиком и ручкой.

-- Видывал-ли кто что-нибудь подобное! проговорила мистрис Пойзер, внезапно понижая тон и озираясь по комнате оторопелыми глазами. - У нас кувшины заколдованы, честное слово! А все эти противные полированные ручки, - так и выскальзывают из-под пальцев, точно улитка.

-- А ведь выходит, что ты сама себя побила, разбранив Молли, сказал мистер Пойзер, хохотавший теперь вместе с молодежью.

-- Вам хорошо смеяться, отозвалась мистрис Пойзер, - но, право-же, бывают такия минуты, когда посуда вылетает из рук, как живая. То-же самое со стаканами: вот, кажется никто до них не дотрогивается, а они лопаются да и только. Чему надо разбиться, то разобьется, что ты так ни делай. Я во всю свою жизнь не роняла вещей из-за того, что плохо держала, иначе разве сохранился бы у меня столько лет тот сервиз, что был куплен к нашей свадьбе... А ты, Гетти, с ума ты сошла? С чего тебе вздумалось явиться сюда в таком виде? Глядя на тебя, можно подумать, что в доме завелись привидения.

Новый взрыв смеха, последовавший за этими словами мистрис Пойзер, был вызван не столько её внезапным переходом к фаталистическому взгляду на битье посуды, сколько необыкновенным нарядом Гетти, так испугавшим её тетку. Маленькая плутовка разыскала где-то теткино черное платье, надела его, плотно подколов вокруг горла, как носила Дина, причесала волосы как можно глаже и нацепила высокий Динин чепец без всякой отделки. Воспоминание о серьезном бледном лице и кротких серых глазах Дины, само собой напрашивавшееся при виде этого платья и чепца, заставляло невольно смеяться, - так странно было видеть их на Гетти с её круглыми розовыми щечками и кокетливыми темными глазами. Мальчики вскочили со стульев и прыгали вокруг нея, хлопая в лодоши, и даже Алик смеялся беззвучным желудочным смехом, выглядывая на эту сцену из-за своих бобов. Под прикрытием этого шума мистрис Пойзер отправилась в черную кухню и послала в погреб Нанси с большой жестяной меркой, имевшей некоторые шансы устоять против колдовства.

сперва, чтобы лицо у тебя сделалось вдвое длинней, - не правда-ли, Адам? С чего это ты вздумала так нарядиться?

-- Адам сказал, что ему очень нравятся Динин чепчик и платье, отвечала Гетти, садясь с жеманным видом святоши. - Он говорит, что чем костюм безобразнее, тем больше он идет к лицу.

-- Неправда, неправда, - подхватил Адам, глядя на нее восхищенными глазами: - я только сказал, что этот костюм к лицу Дине. Но еслиб я сказал, что вы кажетесь в нем необыкновенно хорошенькой, я-бы сказал только правду.

-- А ты, кажется, приняла Гетти за привидение? спросил мистер Пойзер жену, когда она возратилась и заняла за столом свое место. - У тебя был такой испуганный вид.

-- Дело не в том, какой у меня вид, отрезала мистрис Пойзер. - От моего вида кувшин не починится, да и от вашего смеха тоже... Мистер Бид, мне очень жаль, что вам приходится так долго ждать пива... сию минуту его подадут. Покушайте пока картофелю; я знаю, вы его любите... Томми, я сию минуту отошлю тебя спать, если ты не перестанешь смеяться. Что тут смешного - желала-бы я знать? Скорее плакать хочется, глядя, как издеваются над бедной девушкой, выставляя на посмешище её вещи. Некоторые люди сделали-бы гораздо лучше, если бы подражали ей кое в чем другом вместо того, чтобы рядиться в её платья. Неприлично смеяться в моем доме над дочерью моей сестры, едва она у спела переступить за порог. Не даром мое сердце болело по ней, когда она уезжала. И я знаю одно: если придет к нам беда, - если я слягу в постель, или дети мои умрут (потомучто никто не может сказать, что с ним случится завтра), или будет опять падеж на скот, и мы разоримся,-тогда, говорю я, все мы будем рады опять увидеть Динин чепец и её лицо под этим чепцом,-ничего что он безобразный.потому что она из тех людей, которые всегда придут вам на помощь в черную годину, и которые любят вас тем крепче, чем больше вы в этом нуждаетесь.

что он был менее чем когда-либо способен управлять своими чувствами, - так испугался ужасной картины возможного будущого, которую ему нарисовали, что ударился в слезы, а его добродушный отец, снисходительный ко всем человеческим слабостям, кроме небрежности сельских хозяев, сказал Гетти:

-- Сняла бы ты лучше это платье, моя милая, - твоей тетке неприятно его видеть.

Гетти ушла опять наверх, а тут кстати появление пива произвело приятную диверсию, так как Адам должен был сказать свое мнение о новом поставе, которое, само собою разумеется, могло быть только лестным для хозяйки. А там углубились в обсуждение вопроса о том, в чем состоит секрет хорошого пивоварения, и о том, как безсмысленно скряжничать на хмеле, и что делать солод дома - весьма сомнительная экономия. И мистрис Пойзер имела столько случаев высказать свое веское мнение но всем этим пунктам, что к концу ужина, когда опустевшая мерка снова появилась на столе с новой порцией пива, и мистер Пойзер закурил свою трубку, она была опять в самом лучшем расположении духа и, по просьбе Адама, отправилась за сломанной самопрялкой, которую он предложил осмотреть.

-- Да, над ней придется-таки поработать, сказал Адам, производя свой осмотр самым тщательным образом. - Хорошая самопрялка. Надо будет отвезти ее на деревню, в токарную, потому что у меня дома нет всех нужных инструментов. Если вы пришлете ее завтра к мистеру Бурджу, она будет готова к среде. Я это время все думаю о том, - продолжал он, взглянув на мистера Пойзера, - как бы мне завести необходимые приспособления, чтобы работать на дому мебель и разные мелкия вещи. Я постоянно этим занимался в свободные часы, и это очень выгодно, так как материала идет немного, а вся суть в работе. Мы с Сетом могли бы тогда затеять небольшое самостоятельное дело; я даже знаю в Россетере одного человека, которому мы можем сбывать всю нашу работу, да, кроме того, можно иметь заказы и на стороне.

Мистер Пойзер принял живое участие в этом проекте, так как осуществление его было-бы для Адама шагом вперед на пути к самостоятельному положению "хозяина", а мистрис Пойзер изъявила свое одобрение идее буфета, в котором можно будет хранить и всевозможные домашния соленья, и посуду, и столовое белье, с наибольшей экономией места и в полном порядке. Гетти - уже в своем собственном платье, с начал прощаться. Его просили приходить опять, но посидеть еще - не просили, ибо в рабочую пору разсудительные люди любят выспаться к пяти часам утра.

-- Я думаю пройти от вас к мистеру Масси, сказал Адам. - Вчера его не было в церкви, и я уже целую неделю его не видал. Боюсь, не болен-ли он; я не помню, чтоб он когда-нибудь пропускал вечерню.

-- Не знаю, мы ничего о нем не слыхали, - отвечал мистер Пойзер. - У мальчиков теперь каникулы, они не ходят в школу, и я ничего не могу вам о нем сказать.

-- Неужто вы пойдете к нему теперь? - ведь ночь на дворе, сказала мистрис Пойзер, складывая свое вязанье.

-- О, мистер Масси поздно ложится, отвечал Адам. - Да и вечерний класс еще не кончился. Некоторые из учеников, кому далеко ходить, приходят очень поздно. И сам Бартль никогда не ложится раньше одиннадцати.

себе нос.

-- Да, одиннадцать часов - это поздно, очень поздно, проговорил старик Мартин. - Сколько лет я на свете живу, а никогда не ложился так поздно, разве только когда гулял на свадьбах, да на крестинах, - ну, да то совсем другая статья. Одинадцать часов - это очень поздно.

-- А я так часто сижу до двенадцати, сказал Адам, смеясь, - только не из-за гулянья, а из-за работы... Покойной ночи, мистрис Пойзер; покойной ночи, Гетти.

Гетти могла только улыбнуться, не подавая руки, так как у нея все пальцы были перепачканы смородинным соком; но остальные от души пожали большую руку, протянутую им, и сказали:

-- Приходите же поскорей.

которых можно было-бы поставить с ним на одну доску. - Да, Гетти, если ты съумеешь подцепить Адама, ты будешь когда-нибудь ездить в собственной рессорной повозке - за это я тебе поручусь.

Гетти в это время проходила по кухне с блюдом смородины, и дядя её не мог видеть, с каким презрением она мотнула головой в ответ на его слова. Ездить в собственной рессорной повозке! - такая перспектива казалась ей теперь ничуть не завидной.