Адам Бид.
Книга вторая.
Глава XXI. Вечерняя школа и школьный учитель.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга вторая. Глава XXI. Вечерняя школа и школьный учитель. (старая орфография)

ГЛАВА XXI.
ВЕЧЕРНЯЯ ШКОЛА И ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ.

Домик Бартля Масси, вместе с немногими другими разбросанными домиками, стоял на краю выгона, через который пролегала дорога в Треддльстон. Адам добрался туда в четверть часа, и в ту минуту, когда он взялся за дверную щеколду, он увидел сквозь незавешенное окно восемь или девять голов, склонившихся над учебными столами, на которых горели тонкия сальные свечи.

В это время шел урок чтения, и когда Адам отворил дверь, Бартль Масси только кивнул ему головой, предоставляя садиться, где ему вздумается. Адам пришел сегодня не ради урока; читать для развлечения в ожидании, когда кончится урок, ему тоже не хотелось: мысли его были слишком поглощены личными делами, душа слишком полна впечатлений от последних двух часов, которые он провел в обществе Гетти; поэтому он сел в углу и стал разсеянно смотреть и слушать. Перед ним была обстановка, которую он видел чуть ли не каждую неделю в течение нескольких лет. Он знал наизусть каждый замысловатый росчерк в прописи, написанной собственною рукою Бартля Масси и подвешенной в рамке над учительским местом, в качестве высокого идеала для подражания; ему были знакомы корешки всех книг на длинной полке тянувшейся от угла до угла выбеленной стены, над колышками для аспидных досок; он мог-бы с точностью сказать, сколько высыпалось зернышек из колоса кукурузы, висевшого на одном из стропиле, он давно уже истощил все рессурсы своего воображения, стараясь представить себе, как должен был рости и какой имел вид в своей природной стихии пучек морских водоросдей, висевший немного подальше; но с того места, где он сидел, он не мог ровно ничего разобрать на старой карте Англии, прибитой к противуположной стене, потому что от времени она побурела, как долго бывшая в употреблении пенковая трубка, хотя когда-то была чудесного желтого цвета. То, что происходило теперь среди этой знакомой обстановки, было ему почти так-же знакомо, и, однако, привычка не сделала его в этом случае равнодушным: даже в его теперешнем самосозерцательном настроении в нем шевельнулось на минуту привычное товарищеское чувство симпатии, когда он увидел этих простых, необразованных людей, так неловко державших перо или карандаш своими заскорузлыми пальцами, или смиренно пытавшихся преодолеть трудности чтения.

Отделение школы, в котором в настоящую минуту шел урок чтения, состояло из трех, самых отсталых учеников, сидевших на одной скамье, против учительской кафедры. О том, что это были самые отсталые, Адам догадался-бы уже по одному лицу Бартля Масси, смотревшого на них поверх очков, которые он сдвинул на самый кончик носа, так как пока они были ему не нужны. На этом лице было теперь самое кроткое его выражение: седеющия косматые брови приподнялись под острым углом, говорившим р жалости и сочувствии, а рот, обыкновенно сжатый и с оттопыренной нижней губой, был полуоткрыт, точно готовясь в каждый данный момент придти на помощь бедным труженикам, подсказав нужный слог или слово. Особенно любопытно было это мягкое выражение еще и потому, что нос учителя - неправильный орлиный нос, слегка покривившийся на сторону, - имел весьма внушительный характер, а лоб был того особенного цвета, который служит верным признаком живого, нетерпеливого нрава: голубые жилы выступали, как туго натянутые струны, под прозрачной, желтой кожей этого лба, причем внушительность его не смягчалась ни малейшим поползновением в плешивости, - напротив: седые волосы, подстриженные довольно коротко, обрамляли его густою, жесткой щеткой.

-- Нет, нет, Билль, сказал Бартль ласковым голосом, поздоровавшись с Адамом, - начни сначала, тогда, может быть, ты и вспомнишь, как это складывается. Ведь это тот самый урок, который ты читал на прошлой неделе.

Билль был здоровенный парень двадцати четырех лет, превосходный каменотес, зарабатывавший нисколько не меньше всякого другого работника его лет и его ремесла; но одолеть урок чтения из односложных слов оказывалось для него гораздо более тяжелой работой, чем перепилить самый твердый камень, какой когда-либо попадался ему под пилу. "Все эти буквы - жаловался он - так страшно похожи, что никак не отличить одну от другой". Биллю не приходилось в своем ремесле иметь дела с такими мелкими различиями, как какой-нибудь хвостик вверх или вниз, составляющий часто единственную разницу между двумя буквами. Но он твердо решился научиться читать, и решимость эта имела два основания: во-первых, то, что Том Гэзлоу, его двоюродный брат, читал "без запинки" и печатное, и писаное, а Том прислал ему письмо за двадцать миль, в котором сообщал, что он получил место надсмотрщика, и вообще описывал, как он преуспевает в свете; во-вторых, то, что, Сэм Филлипс, его товарищ по работе, научился читать двадцати лет от роду, а чего мог добиться такой плюгавый парнишка, как Сэм Филлипс, того, конечно, съумеет добиться и он, Билль, принимая во внимание, что ему ничего не стоило расплюснуть Сэма в лепешку, если-б это оказалось нужным. И вот, теперь Билль возседал на учебной скамье и водил своим широким пальцем, по строчкам азбуки, захватывая по три слова зараз и скривив голову на бок, чтоб лучше разсмотреть то слово из трех, которое надлежало прочесть. Запас познаний, которым должен был обладать Бартль Масси, был в глазах Билля чем-то в высокой степени обширным и туманным, перед чем воображение его решительно насовало; он почти готов был верить, что даже регулярный возврат дневного света и перемены погоды не обходится без некоторого участия школьного учителя.

Человек, сидевший рядом с Биллем, принадлежал к совершенно иному типу людей. Это был кирпичник, методист, который тридцать лет прожил, вполне удовлетворяясь своим невежеством, но в последнее время "сподобился веры", а вместе с верой и желания читать Библию. Но и для него тоже учение было тяжкой работой и, отправляясь в этот день в школу, он обратился к Богу с особой молитвой о поддержке, в виду того, что эта трудная задача была предпринята им с единственной целью дать иницу своей душе - приобрести как можно больший запас текстов и псалмов, с помощью которых он мог-бы отгонять дурные мысли, искушения в образе старых привычек, короче говоря - дьявола. Надо заметить, что этот кирпичник был прежде известным браконьером и даже подозревался в том (хотя против него и не было явных улик), что подстрелил ногу соседнему леснику. Так или нет, достоверно одно, что вскоре после этого происшествия, совпавшого но времени с прибытием в Треддльстон одного методистского проповедника, с кирпичником произошла резкая перемена, и хотя в тех местах за ним и осталось его старое прозвище "Пороха", ничто не наводило на него теперь такого ужаса, как одна мысль о возможности продолжать иметь дело с этим зловонным веществом. Он был здоровый, широкоплечий малый горячого темперамента, благодаря которому религиозные идеи давались ему легче, чем сухая процедура приобретения простого знания азбуки. Сказать по правде, решимость его научиться читать уже поколебалась отчасти, по милости одного брата-методиста, старавшагося его убедить, что буква есть враг духа, и выражавшого опасение, не слишком ли жадно он гонится за суетным знанием, которое развивает в людях только самомнение и гордость.

Третий из новичков был экземпляр, гораздо более подающий надежды. Ремеслом он был красильщик - высокий сухопарый и жилистый человек, таких-же приблизительно лет, как "Порох", с очень бледным лицом и синими от краски руками. Занимаясь окраской домашних шерстяных тканей и перекрашиванием на ново старых женских юбок, он возгорелся честолюбивым желанием изведать всю глубину сложных тайн своего ремесла. Он уже и так прославился в околотке добротностью своих красок, и теперь ему хотелось доискаться какого-нибудь нового способа, посредством которого он мог-бы удешевить производство пунцовой и малиновой красок. Треддльстонский аптекарь сказал ему как-то раз, что он сбережет много труда и денег, если научится читать, и с тех пор он начал посвящать вечерней *школе все свои свободные от работы часы, порешив сам с собой, что и "парнишка" его будет непременно ходить в школу мистера Масси, как только подростет.

Трогательно было видеть, как эти три рослые человека, со следами своей грубой работы на платье и руках, старательно гнули спины над истрепанными книжками, с трудом "ыводя по складам: "Трава зелена". "Зерно спело". "Палка суха" и т. д. - очень трудный переход к фразам от столбцов с отдельными коротенькими словами. Это было почти то-же самое, как если-бы трое смиренных животных стали делать попытки поучиться стать людьми. И усилия этих людей затрогивали нежнейшия струны в сердце Бартля Масси: эти взрослые дети были единственными из его учеников, для которых у него не было ни суровых эпитетов, ни нетерпеливого тона. Природа не наделила его невозмутимым характером, и во время музыкальных вечеров было особенно заметно, что терпение давалось ему не легко; но сегодня, теперь, когда он смотрит поверх своих очков на Билля Даунса, каменотеса, в безнадежном отчаянии скривившого голову на бок перед буквами Т, р, а, - глаза его изливают самый кроткий и ободряющий свет.

После урока чтения два юноши, между шестнадцатью и девятнадцатью годами, выступили на сцену с длинными списками воображаемых покупок, которые они выписали у себя на аспидных досках и стоимость которых должны были теперь подсчитать. Оба они выдержали это испытание с таким неполным успехом, что Бартль Масси, давно уже метавший на них сквозь очки грозные взгляды, наконец разразился горькой обличительной речью в самом повышенном тоне, приостанавливаясь перед каждой новой сентенцией, чтобы стукнуть об пол толстой палкой, которую он держал между колен.

-- Из рук вон плохо! Отвратительно! За две недели вы ни на шаг не подвинулись вперед, и я скажу вам почему. Вы хотите научиться считать? - Прекрасно, превосходно! Но вы воображаете, что научитесь считать, если придете ко мне два, три раза в неделю и попишете цифры на аспидной доске; вы уверены, что больше для этого ничего не требуется. И как только вы надели свои шапки и переступили за порог школы, вся ваша наука вылетает у вас из головы. Вы идете себе да посвистываете, а о том, что говорилось в классе, и думать забыли. У вас голова как сточная труба, через которую проносит все, что в нее попадает, всякий сор вместе с полезными вещами. Вы думаете, знание дешево достается; вы говорите себе: "Заплачу я Бартлю Масси шесть пенсов в неделю, и он научит меня счету без всякого труда с моей стороны". Но знание не деньгами приобретается, позвольте мне вам сказать, - не тем, что вы отдадите мне ваши шесть пенсов. Если вы хотите знать арифметику, вы должны работать над цифрами, удерживать их в голове, сосредоточивать на них ваши мысли. Нет на земле такого предмета, к которому нельзя было-бы применить счета, потому что каждый предмет сам по себе есть единица, - даже дурак. Отчего-бы вам не задавать себе таких задач: "и дурак, и Джек дурак. Предположим, что моя глупая голова весит четыре фунта, а Джекова - три фунта, три и три четверти унции. На сколько-же унций моя голова тяжелее головы Джека? "Человек, твердо решившийся научиться считать, будет постоянно придумывать и решать задачи в уме Когда он шьет башмаки, он может отсчитывать - ну, хоть по пяти стежков; потом оценит каждый пяток - скажем в пол-фартинга, и сосчитает, сколько денег он заработает в час; потом спросит себя, сколько это составит в день; потом - сколько заработают десять работников в три года, в двадцать, в сто лет, если класть по той же цене, - и все это время игла его будет мелькать ничуть не менее быстро, чем если-бы чорт плясал в его пустой голове. А вывод из всего этого вот какой: если вы не будете стараться научиться тому, чему вы приходите учиться сюда, - стараться изо всех сил, - так, как если-бы вы выбивались из темной норы на вольный свет Божий, - я больше не пущу вас в школу. Я не прогоню человека только за то, что он туп. Если даже Билли Тафт, дурачок, захочет учиться, я не откажусь его учить. Но я не стану метать бисера перед свиньями, которые воображают, что они могут купить знаний на шесть пенсов и унести их с собой как четвертку табаку. Не смейте-же больше являться ко мне, если в следующий раз вы не съумеете мне доказать, что вы работали своей головой, а не разсчитывали купить за деньги мою, чтоб она делала работу за вас. Это мое последнее слово.

С этой заключительной сентенцией Бартль Масси стукнул своей палкой особенно энергично, и переконфуженные парни с угрюмым видом поднялись уходить. По счастью для остальных учеников, последние должны были представить на осмотр только свои тетради чистописания различных стадий успешности - от палочек до смешанных букв включительно, а Бартля даже самые ужасные каракули не приводили в такое отчаяние, как неуменье считать. Он лишь немного строже обыкновенного отнесся к зетам Джекоба Стори, которыми бедняга Джекоб исписал целую страницу, поставив их все до единого крючками в обратную сторону, хотя и понимал, что тут "что-то не так". Впрочем, он заметил в свое оправдание, что Z - такая буква, которая почти никогда не нужна, и придумали ее, вероятно, только затем, чтобы закончить азбуку, хотя, насколько он может судить, У достиг бы той-же цели нисколько не хуже.

Наконец ученики забрали свои шапки и разошлись, сказав: "Доброй ночи". Тогда Адам, хорошо изучивший привычки своего учителя, поднялся с места и спросил:

-- Прикажете гасить свечи, мистер Масси?

-- Да, друг мой, гаси, - все, кроме этой: я возьму ее домой. Да запри наружную дверь, блого ты там стоишь, - и Бартль Масси стал приноравливать свою палку под надлежащим углом, чтобы сойти со своего высокого стула.

Когда он стал на пол, сделалось очевидным, почему он не мог обойтись без помощи палки: левая нога его была значительна короче правой. Но мистер Масси отличался такою подвижностью, не смотря на свою хромоту, что никому-бы и в голову не пришло назвать, его несчастным калекой. Если-б вы могли видеть, как проворно он прошел теперь через классную комнату и поднялся наместнице в свою кухню, вам, может быть, стало-бы понятно, отчего шалуны школьники были так твердо уверены, что шаг его может быть ускорен до бесконечности, и что он и его палка всегда настигнут их, если захотят, как-бы шибко они ни улепетывали.

необыкновенно умными глазами, - поползла к нему на встречу, виляя хвостом и безпрестанно оглядываясь назад, на стоявшую у камина корзину: очевидно, чувства бедной собаки испытывали тягостное раздвоение, колеблясь между этой корзиной и хозяином, с которым она считала своим долгом поздороваться.

-- Ну, что, Ведьма, как твои дети? заговорил школьный учитель, поспешно заковыляв к камину и, опустив свечу, заглянул в невысокую корзину, откуда, из кучи ваты и шерсти, сейчас-же приподнялись на свет две маленькия слепые собачьи мордочки. Ведьма не могла видеть без мучительного волнения даже, когда только смотрели на её щенят: она вскочила в корзину, сейчас-же опять выскочила и вообще вела себя с истинно-женскою непоследовательностью, хотя глаза её смотрели так умно, как у человека.

-- А вы обзавелись семейством, мистер Масси, как я вижу, сказал, улыбаясь, Адам, когда вошел в кухню. - Каким это образом? Я думал, это против правил здешняго дома.

сознание, что, говоря о ней таким образом, он выражается фигурально. - Знай я тогда, что Ведьма - баба, я ни за что-бы не стал мешать мальчишкам ее утопить; но, взяв ее под свое покровительство я поневоле к ней привязался. И вот посмотри, что она со мной сделала, эта лукавая, лицемерная тварь! - Бартль выговорил эти слова тоном жестокой укоризны и поглядел на Ведьму, которая сейчас-же понурила голову и подняла на него глаза с живейшим сознанием своего позора. - Да еще как подло подстроила! - слегла в постель в воскресенье, как раз во время вечерни. Я об одном только жалею, что я не кровожадный разбойник, а то-бы я задавил одной веревкой и мать, и детей.

-- Так вот отчего вас не было в церкви! сказал Адам. - Очень рад, что вас задержало не что-нибудь похуже. А я боялся, уж не захворали-ли вы - в первый раз в жизни. Но вчера мне было особенно жаль, что вы не пришли.

-- Знаю, знаю, голубчик, знаю отчего, проговорил Бартль ласковым голосом., подходи к Адаму и, приподняв руку, положил ее ему на плечо, приходившееся почти в уровень с его головой. - Ты прошел тяжелый путь.... тяжелый путь, но я надеюсь, что теперь для тебя настанут лучшия времена. У меня есть для тебя хорошая новость, только я прежде поужинаю, а то я голоден.... голоден. Садись, садись, мой друг.

Бартль сходил в свой чуланчик и принес оттуда ковригу превосходного домашняго хлеба. Один раз в день он всегда ел пшеничный хлеб вместо овсяного; это была единственная роскошь, которую он себе позволял, оправдывая ее тем, что школьному учителю, как он говорил, нужны мозги, а овсяный хлеб идет больше в кость. Затем появился кусок сыру и большая кружка ленящагося пива. Все это он разставил на круглом сосновом столе, стоявшем у камина против большого кресла, между корзиной со щенками и полочкой с книгами, прибитой над окном. Стол блистал такой чистотой, как будто Ведьма была превосходной хозяйкой в клетчатом фартуке. Не меньшей чистотой отличался и паркетный в квадратиках пол, и старый дубовый шкап, и другой стол, и стулья, которые в наши дни купили бы по высокой цене в аристократический дом, хотя в те времена - времена инкрустации, купидонов и тоненьких вычурных ножек на манер лапок наука, - они ни во что не ценились и достались Бартлю дешевле пареной репы. Вся эта мебель была настолько свободна от пыли, насколько этого можно требовать от мебели к концу летняго дня.

-- Ну, голубчик, придвигайся к столу. Мы не будем говорить о делах, пока не поужинаем. Нельзя требовать сообразительности от человека на голодный желудок.... Надо, однако, покормить Ведьму - чорт-бы ее побрал! проговорил вдруг Бартль, торопливо вставая с кресла, - хоть весь её ужин и уйдет на молоко для этих безполезных сосунов. С этими бабами всегда так: им не приходится заботиться о питании мозга, потому что у них его нет, и все, что оне съедают, идет или в

И он принес из чулана блюдо с объедками. Ведьма впилась в него жадными глазами и, выскочив из корзины, принялась проворно уписывать свой ужин.

-- Я уже поужинал, мистер Масси, сказал Адам; - вы кушайте, а я посижу с вами. Я был на Большой Ферме, а они там, вы знаете, всегда рано ужинают; они не засиживаются, как вы, до поздних часов.

-- Я их часов не знаю, проговорил Бартль сухо и отрезал себе хлеба, не пренебрегая и коркой. - Я редко к ним хожу, хоть и люблю их мальчиков, да и сам Мартин Пойзер малый хороший. В этом доме черезчур много баб. Я ненавижу бабьи голоса; баба не может говорить просто, а непременно или пищит, или кричит... или пищит, или кричит. Мистрис Пойзер всегда выводит первую партию на высоких нотах, как флейта, ну, а девченки - о них и говорить не стоит. Девченки - это те-же личинки: я знаю, что из них вылупится, - злые мухи-кусачки... мухи-кусачки... Попробуй пива, голубчик, - я нацедил его для тебя... для тебя.

-- Нет, мистер Масси, сказал Адам, принимая причуды своего старого друга серьезнее обыкновенного, - не будьте так строги к творениям Божиим, созданным, что бы быть нам товарищами в жизни. Рабочему человеку плохо-бы пришлось без жены: надо кому-нибудь и за хозяйством присмотреть, и обед состряпать. С женой в доме чище и уютнее.

делу. Поверь мне, нет на земле такой вещи, которую мужчина не съумел-бы сделать лучше женщины. Разве вот только детей носить - их дело, да и то оне исполняют так скверно, что лучше-бы было и его предоставить мужчинам... предоставить мужчинам. Баба будет печь тебе пироги каждую неделю всю свою жизнь, и никогда не догадается, что чем жарче она вытопит печь, тем скорее спечется пирог. Баба будет варить тебе похлебку двадцать лет кряду изо дня в день, и никогда не подумает отмерить нужную пропорцию муки и молока: немножко больше, немножко меньше - не все-ли равно, разсуждает она. Не удалась похлебка - значит в муке какая-нибудь фальшь, либо с молоком что-нибудь неладно, либо с водой... Вот тебе живой пример я. - Я сам пеку свой хлеб, и вот уж сколько лет у меня всегда один постав как другой, - никакой разницы; но заведись у меня в доме еще хоть одна баба, кроме Ведьмы, мне пришлось-бы всякий раз, как у меня печется хлеб, молить Бога, чтоб Он дал мне терпение, если мой хлеб сядет и превратится в лепешку. А уж об их чистоте я и не говорю! - у меня в доме чище, чем в любом из соседних домов, хотя половина их кишит бабами. Мальчишка Билля Вэкера приходит помогать мне но утрам, и мы с ним вдвоем успеваем в один час и без воякой суеты произвести такую чистку, на которую бабе понадобится три часа; и при этом никто не выливает тебе на ноги воды целыми ведрами и не бросает посреди пола на пол-дня щипцов от камина, на которые ты потом натыкаешься. Бог создал женщину, чтоб она была нам товарищем! Не говори ты мне таких вещей!. Не спорю. Он мог дать Еву в подруги Адаму Но ведь в раю не стряпали, и нельзя было испортить обеда, и не было другой женщины, значит не могло быть ни трескотни, ни гадких сплетен, хотя, как ты сам знаешь, она и тут сделала гадость, как только представился случай. Нет, говорить, что женщина приносит человеку счастье, - да ведь это против Писания, это просто кощунство! Это все равно, что сказать, что нам приносят счастье змеи и осы, лисицы и дикие звери, когда всякий знает, что они представляют лишь неизбежное зло, присущее нашему переходному существованию на земле и от которого каждый имеет право держаться по возможности дальше в сей жизни, в надежде навсегда избавиться от него в жизни вечной.

Бартль привел себя в такое волнение своей филиппикой против женщин, что позабыл об ужине, и если действовал ножом, так разве только в том смысле, что стучал об стол его черенком. Но к концу его речи эти удары сделались так часты и резки, а голос его - так гневен, что Ведьма сочла своим долгом выскочить из корзины и залаять на всякий случай.

-- Молчать, Ведьма! прикрикнул Бартль, оборачиваясь к ней. - Ты как все бабы: вечно суешься со своим мнением, сама не зная зачем.

лучшее настроение духа. Адам не в первый раз слышал его разсуждения по поводу женщин, но он был незнаком с прошлым мистера Бартля и не знал, насколько его взгляды на преимущества женатой жизни вытекают из личного опыта. Относительно этого пункта Бартль был нем, как могила; никто не знал даже, где он жил раньше, до того, как двадцать лет тому назад поселился в качестве единственного школьного учителя в этой местности, на счастье всех окрестных крестьян и ремесленников. Если кто-нибудь отваживался спросить его об этом, он всегда отвечал: "О, я перебывал во многих местах; я долго жил на юге", - и ломширцам не приходило даже в голову назвать в виде вопроса тот или другой город на этом юге, как не могло-бы придти в голову назвать какое-нибудь место в Африке.

-- Нет, отвечал Адам, - кажется, не слыхал, насколько я помню.

-- Ну да, они это скрывают, они это скрывают, я знаю. Но я узнал случайно, и для тебя, Адам, это важная новость, - или я уж так поглупел, что не съумею отличить квадратного фута от клубического.

Тут Бартль несколько раз, один за другим, неистово затянулся из своей трубки, не сводя все это время с Адама внимательных глаз. Нетерпеливые и болтливые люди не умеют поддерживать огонь в своей трубке спокойными, равномерными затяжками: они всегда дадут ей сперва почти погаснуть, а потом наказывают ее за эту оплошность. Наконец он сказал:

-- Сатчеля разбил паралич. Я это узнал от работника, которого посылали в Треддльстон за доктором сегодня поутру, в седьмом часу. Старику, как тебе известно, далеко за шестьдесят; будет удивительно, если он выживет.

как старому сквайру. Впрочем, сквайр сам во всем виноват: вольно-же ему было доверяться такому олуху, - ведь Сатчель заправлял у него всеми делами, и все только из за того, чтоб съэкономить расход на толкового управляющого. Я убежден, что он больше потерял благодаря дурному присмотру за лесом, чем еслибы платил двум управляющим. Если Сатчель помрет, надеюсь, что сквайр найдет ему лучшого заместителя, но я не вижу, какую разницу это составит для меня.

-- А я вижу, я вижу, сказал Бартль; - да и не я один. Капитан скоро будет совершеннолетний - ты это знаешь не хуже меня, - и надо ожидать, что тогда он будет иметь больше голоса в делах по именью. А я знаю, да и ты тоже, какое будет желание капитана насчет леса, если только явится возможность какой-нибудь перемены. Он много раз говорил - кто только этого не слышал? - что он завтра-же сделал-бы тебя своим лесничим, будь его власть. Да не дальше как на этих днях он говорил это мистеру Ирвайну, - Карроль, камердинер Ирвайна, сам слышал. В субботу вечером, когда мы все собрались у Кассона и сидели за трубками, Карроль туда заходил и рассказал нам об этом. А стоит кому-нибудь сказать о тебе доброе слово, чтобы наш ректор его поддержал, - за это я отвечаю. Ну, и сколько-же было потом толков о тебе у Кассона, кабы ты знал! Тебе таки порядком досталось; впрочем, оно и понятно: нетрудно угадать, какая будет песня, когда ослы запоют.

-- Любопытно: все это говорилось при мистере Бурдже? - спросил Адам. - Или его не было у Кассона в субботу?

-- Нет, он ушел до прихода Карроля. А Кассон - ты ведь знаешь, он любит подписывать законы, - стал доказывать, что если уж кому поручать присмотр за лесом, так Бурджу. "Солидный человек, чуть ли не шестьдесят лет опыта в этом деле. Конечно, Адам Бид может быть полезен, работая под его руководством, но нельзя же предположить, чтобы сквайр взял на такую должность такого молодого человека, как Адам, когда есть люди постарше и поумнее его". - А я ему на это сказал: - "Славно однако вы это придумали, Кассон. Ведь Бурдж - покупщик леса. Как же это выходит у вас? - отдать лес в его руки, чтобы он сам у себя его покупал? Едва-ли вы предоставляете вашим покупателям вести счет тому, что они у вас выпьют. Ну, а что до возраста, так ценность вина зависит от качества, а не только от лет. Всякий знает, кем держится мастерская Джонатана Бурджа".

-- Спасибо вам на добром слове, мистер Масси, - сказал Адам, - но тем не менее на этот раз Кассон отчасти был прав. Очень мало вероятия, чтобы старый сквайр когда-нибудь согласился взять меня к себе на службу: года два тому назад я его разсердил, и он до сих пор не может мне этого простить.

-- Все вышло из за пустяков. Я делал раму под экран для мисс Бидди - вы ведь знаете, она постоянно что нибудь вышивает шерстями. Ну вот, заказала она мне эту раму, и столько у нас было примерки и разговоров, как будто мы с ней дом затеяли строить. Я впрочем был рад доставить ей удовольствие, и рама моя удалась. Но вы знаете, эти мелкия вещи тонкой работы берут много времени. Я работал над ней в свободные часы, очень часто поздно за полночь; несколько раз я ходил в Тредольстон - то за медными гвоздиками, то за чем-нибудь другим в этом роде; всю резьбу, все шишечки, углы и ножки я выточил по рисунку, очень старательно, и когда рама была готова, я остался очень ею доволен. Когда я принес ее в замок, мисс Лидди потребовала меня к себе в гостиную, чтобы дать мне указания, как прикрепить её вышивку (чудесная вышивка - совсем как картина: Иаков и Рахиль обнимаются, а кругом стадо овец). В гостиной был и старый сквайр, - он почти всегда сидит у нея. Ну хорошо, рама моя ей очень понравилась, и она спросила, сколько я хочу за нее получить. Я отвечал не наобум, вы знаете, это не в моих правилах; правда, я не представил ей счета, но я высчитал все до последняго пенни и сказал: - "один фунт тридцать шиллингов". - Я сосчитал тут и материал, и работу, но за работу это было вовсе не дорого. Старый сквайр посмотрел на меня, потом на раму, - знаете, как он умеет смотреть, - и сказал: "фунт тридцать шиллингов за такую дрянь! Послушай, Лидия, если уж тебе непременно надо тратить деньги на эти пустяки, отчего бы тебе не заказывать их в Рессетере, чем переплачивать вдвое здешним доморощенным мастерам. Адам - плотник, а плотник не может делать таких вещей. Дай ему гинею, и довольно с него". Должно быть мисс Лидди поверила ему, да и сама-то она довольно прижимиста насчет денег; сердце у нея не злое, но ее сбили с толку. Она принялась возиться с кошельком и стала пунцовой, как её лента, подавая мне гинею. Я не взял, поклонился и сказал: благодарю, сударыня. Позвольте подарить вам эту раму. Вы сами одобрили ее, и в Россетере вы не достанете такой и за две гинеи.. Я вправе подарить ее вам, потому что я один работал над ней в свободное время, но я не запрашивал и не могу принять платы, ниже назначенной. Я поклонился и вышел из комнаты, прежде чем она успела сказать что-нибудь. Я говорил вежливо с ними, но не могу допустить, чтобы обо мне думали, что я обманываю. В тот-же вечер слуга принес мне 1 ф. и 13 ш. с того дня я всегда отлично видел, что старый сквайр не может меня выносить.

-- Это весьма вероятно, это весьма вероятно, проговорил задумчиво Бартль. - Единственный способ его переубедить это - показать ему, в чем заключается собственная его вы года, и капитан это может... капитан это может.

-- Не думаю, сказал Адам. - У сквайра довольно ума, не для того, чтобы человек съумел понять, в чем его на стоящая выгода, надо кое-что побольше ума: - надо иметь совесть и уметь отличать добро от зла, - так по крайнез мере я думаю. Едва-ли вы когда-нибудь убедите старого сквайра, что он остался бы в большем выигрыше, действуя прямо и честно, чем постоянно прибегая к уловкам и изворотам, как он это делает. Да и кроме того я не имею особенного желания служить у него; мне не хотелось бы ссориться с джентльменом, в особенности с таким стариком, а я знаю, что мы с ним недолго будем ладить. Если бы капитан был хозяином поместье тогда другое дело: у него есть совесть и желание поступать справедливо, и ни на кого в мире я не работал бы так охотно, как на него.

как говорил десять лет тому назад, когда ты поколотил молодого Мика Гольдсворта за то, что он хотел спустить фальшивый шиллинг, даже не разобрав хорошенько, в шутку он это сделал или серьезно: - ты слишком скор и горд, и склонен набрасываться на людей только за то, что они не сходятся с тобой во мнениях. Если я немного горяч и не люблю путь спину, так в этом еще нет беды; я - старый школьный учитель и не мечтаю залететь выше этого, - уж поздно мечтать. Но ты - другая статья. Зачем же я потратил столько времени, чтоб научить тебя читать и писать, считать и чертить планы, если ты не выдвинешься вперед из толпы и не докажешь людям, что для человека представляет все таки некоторое преимущество иметь на плечах голову, а не тыкву. Неужели же ты будешь воротить нос от всякого хорошого случая выдвинуться только потому, что от него несовсем хорошо пахнет, хотя никто не слышит этого запаха, кроме тебя? Это будет так же глупо, как говорить, что жена скрашивает жизнь рабочему человеку. Нелепейший вздор! Нелепейший вздор! Предоставь эти глупости дуракам, которые не могут одолеть и простого сложения. А уж тут оно, кажется, достаточно просто: сложи двух дураков, и через шесть лет прибавится еще шестеро; большие они будут или маленькие - это все равно; сумма от этого не изменится и наименование единиц останется то-же.

Во время этого пылкого воззвания к хладнокровию и умеренности трубка погасла, и Бартль, так сказать, подчеркнул свою речь, яростно чиркнув спичкой, после чего он принялся курить с свирепым и решительным видом, продолжая в упор глядеть на Адама, который едва удерживался от смеха.

-- В том, что вы сейчас сказали, мистер Масси, много правды, как и во всем, что вы говорите, начал Адам, как только ему удалось справиться с подступавшим смехом. - Но вы должны согласиться, что было-бы нелепо с моей стороны разсчитывать на случай, который может и не представиться: это все равно, что возводить постройку, не заложив фундамента. Мое дело пока - работать по мере сил теми инструментами и над тем материалом, которые я имею в руках. Если выгодный случай представится, тогда я подумаю о том, что вы мне говорили, но до тех пор все, что я могу сделать, это - положиться на свои руки и голову. У меня уже есть в голове один маленький план для нас с Сетом: работать дома мебель на продажу; таким образом мы можем заработать фунта два лишних.. Однако, уж поздно, я пойду. Я и так не попаду домой раньше одиннадцати, а мать, пожалуй, не спит - поджидает меня; она теперь из за всего волнуется. Покойной ночи, мистер Масси.

-- Постой, постой, мы проводим тебя до калитки, - сего дня чудесная ночь, сказал Бартль и взял свою палку.

-- Приду, откликнулся Адам, шагая крупным шагом по направлению к белой полоске дороги.

На всем широком выгоне он был теперь единственным движущимся предметом. Два серые осла, торчавшие у кустов дикого терна, стояли неподвижно, как два каменные изваяния, или как тот домик из глины с соломенной крышей, что виднелся подальше. Бартль следил глазами за движущейся фигурой, пока она не скрылась в темноте, а Ведьма тем временем успела два раза сбегать в дом и наскоро облизать своих сосунов.

-- Да, да, пробормотал школьный учитель, когда Адам скрылся из вида, - вон каким ты козырем.... вон каким ты козырем ходишь! Но никогда-бы ты не был тем, что ты есть, не будь в тебе частицы хромого старикашки Бартля. Самому здоровому теленку все таки нужно сосать. Да, много здесь этих рослых, здоровых молодцов, которые не знали-бы азбуки, не будь у них Бартля Масси.... Ну что ты, Ведьма, лукавая бестия? Чего тебе надо? Чего тебе надо? - Чтоб я домой шел? Домой? Ну да, я знаю, теперь у меня уже нет своей воли. А что ты прикажешь мне делать с твоими щенками, когда они выростут вдвое больше тебя? - потому-что я ведь отлично знаю, кто их отец. Большой головастый бульдог Билля Бэкера - вот кто. Что, разве не правда, плутовка? (Тут Ведьма скромненько подобрала свой хвост и побежала к дому. В разговоре затрогиваются иногда щекотливые темы, насчет которых благовоспитанные женщины должны оставаться в скромном неведении). - Но разве можно что-нибудь втолковать бабе, у которой завелись сосуны? продолжал Бартль. - У нея нет совести... нет совести, - она вся ушла в молоко.