Адам Бид.
Книга третья.
Глава XXVI. Танцы.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга третья. Глава XXVI. Танцы. (старая орфография)

ГЛАВА XXVI.
ТАНЦЫ.

Артур выбрал для танцев парадные сени. Это была очень хорошая мысль: ни в какой другой комнат не могло быть столько воздуха и простора, и нигде больше не было таких широких дверей, отворявшихся прямо в сад, и такого удобного сообщения с другими комнатами. Конечно, танцовать на каменном полу было не особенно удобно, но ведь большинство участников бала привыкло отплясывать на кухонном полу. Это были одни из тех огромных сеней, по сравнению с которыми все остальные комнаты кажутся какими-то чуланами, - роскошные сени с гипсовыми ангелами, трубами и цветочными гирляндами на высоком потолке, с большими медальонами на стенах, изображающими всевозможных героев, и со статуями в глубоких нишах. Такое помещение можно было великолепно разубрать свежей зеленью, и мистер Крег был счастлив возможностью щегольнуть при этом своим вкусом и своими редкими оранжерейными растениями. Широкия ступени каменной лестницы были устланы подушками для детей, так как предполагалось, что дети пробудут до половины десятого и посмотрят на танцы, а потом их разошлют по домам. А так как эта бальная зала (потому что была и другая) предназначалась исключительно для крупных арендаторов, то в местах не могло быть недостатка. Освещение состояло из прелестных цветных бумажных фонариков, развешенных между ветками. Жены и дочери фермеров - те, которые успели заглянуть в эту залу, - уверяли, что оне не могли себе представить более великолепной картины: теперь оне знают, в каких комнатах живут король с королевой, говорили оне, и не без сожаления вспоминали о своих знакомых и родственницах, которым судьба отказала в таком прекрасном случае познакомиться с жизнью большого света. Фонарики уже горели, хотя солнце только что село, и над лужайкой был разлит тот мягкий вечерний свет, при котором все предметы мы видим, как будто даже отчетливее, чем среди белого дня.

Лужайка и цветник представляли премилую картину. Дорожки между цветочных клумб и кустов пестрели движущимися фигурами фермеров, их жен и детей; много было гуляющих и на широкой прямой дороге, что шла от восточного фасада, пересекая зеленый ковер густой и ровной травы, но которому без всякой симметрии были разбросаны отдельные деревья, - здесь темный развесистый кедр, там высокая пирамидальная ель с нижними ветвями, лежащими почти на земле. Толпа поселян и мелких фермеров в парке постепенно редела: молодежь убежала, привлеченная светом, уже появившимся в окнах верхней галлереи аббатства, где была устроена вторая бальная зала, а кто постарше и посолиднее - потихоньку отправлялся домой. К числе этих последних были Лизбета Бид с Сетом. Сет уходил домой не только из внимания к матери, но и потому, что совесть не позволяла ему принять участие в танцах. Для него этот день далеко не был днем веселья: никогда образ Дины не преследовал его так неотступно, как в этой праздничной обстановке, где все было так непохоже на нее. Насмотревшись на безсмысленные лица окружавших его молодых женщин и на их яркия платья, он только живее видел ее перед собой. Мы глубже чувствуем красоту и величие изображения Мадонны, увидев его после того, как его заслонила от нас на минуту какая-нибудь вульгарная головка в шляпке. Но постоянное присутствие Дины в душе Сета поддерживало его: оно давало ему силы быть терпеливым с матерью, которая к концу дня становилась все раздражительнее. В сердце бедной Лизбеты происходила борьба самых противуречивых чувств. Гордая радость, которую доставило ей чествование её любимца Адама, начинала бледнеть, отравленная ревностью и обидой, разгоревшимися в ней с новою силой, когда Адам пришел ей сказать, что капитан Донниторн просит его присоединиться к танцующим в большой зале. Адам все больше и больше ускользал от нея: теперь она бы дорого дала, чтобы вернуть прошлое со всеми его невзгодами, потому что тогда Адам больше дорожил своей матерью, и слова её что-нибудь значили для него.

-- Как ты можешь говорить о танцах! - сказала она; - ведь не прошло еще и пяти недель, как отца твоего схоронили. Лучше бы и мне лежать с ним рядом в могиле, чем мешать другим веселиться и заживать чужой век.

-- Нет, мама, напрасно ты смотришь на это так мрачно, - отвечал ей Адам, решившийся быть сегодня с матерью кротким и ласковым. - Я танцовать не собираюсь, - я только посмотрю. Капитан желает, чтоб я присутствовал на бале, и мне кажется, отказываться неловко: если я скажу, что мне не хочется оставаться, это будет иметь такой вид, как будто я считаю себя умнее его. А ты ведь знаешь, как он вел себя сегодня по отношению ко мне.

-- Делай как знаешь, твоя старуха мать не вправе перечить тебе. Что она такое для тебя? - все равно, что старая шелуха для спелого ореха, которому она больше не нужна.

-- Ну хорошо, мама, сказал Адам, - я пойду и скажу капитану, что тебе неприятно, чтоб я оставался, и потому я лучше уйду; тогда он не примет этого в дурную сторону, я уверен, а я охотно уйду домой.

Он выговорил это с некоторым усилием, потому-что ему очень хотелось побыть с Гетти этот вечер.

-- Нет, нет, не надо, я не хочу, - молодой сквайр разсердится. Ступай и делай, как он тебе приказал, а мы с Сетом пойдем домой. Я знаю, такое приглашение - большая честь для тебя, а кому-же и гордиться тобой, как не твоей матери? Не она-ли ростила тебя и холила все эти годы?

-- Ну так прощай, мама; - прощай, брат. Не забудьте про Джипа, как придете домой - сказал Адам, поворачивая к лужайке, где он разсчитывал присоединиться наконец к Пойзерам: все после обеда он был так занят, что не успел перекинуться с Гетти ни одним словом. Его зоркие глаза вскоре различили вдали знакомую группу, направлявшуюся к дому по широкой, усыпанной гравием дорожке. Он был уверен, что не ошибся, и поспешил им на встречу.

-- А, Адам, очень рад, что вижу вас, наконец, сказал мистер Пойзер, выступавший впереди с Тотти на руках. - Ну что, собираетесь веселиться? Покончили с вашей работой, надеюсь?... А Гетти то, кажется, ангажирована на все танцы; я только-что спрашивал ее, танцует-ли она с вами, и она сказала - нет.

-- Да я не думал танцовать сегодня, проговорил Адам и посмотрел на Гетти, уже почти готовый изменить своему решению.

-- Вот вздор! сказал мистер Пойзер. - Сегодня все танцуют, кроме старого сквайра да мистрис Ирвайн. Мистрис Бест нам сказала, что даже мисс Лидди и мисс Ирвайн будут танцовать, а молодой сквайр намерен открыть бал с моей женой, так-что ей поневоле придется плясать, хоть она уже несколько лет как отказалась от танцев, - с тех самых святок, когда мы ожидали рождения Тотти. С какой стати вам не танцовать, Адам? Это будет просто срам. Такой молодой человек, и собой молодец, да и танцуете вы не хуже любого из нас.

-- Нет, нет, это не годится, подтвердила и мистрис Пойзер. - Конечно, танцы - глупое занятие, я с этим согласна, но если в жизни делать только умные вещи, - далеко не уедешь. Когда похлебка налита, надо есть и жижу, и гущу, или совсем не есть.

-- Ну, так если Гетти не откажется протанцовать со мной, я буду танцовать, - сказал Адам, уступая доводам мистрис Пойзер, а может быть и чему-то другому. - Который контрданс у вас свободен, Гетти?

-- На четвертый у меня нет кавалера, отвечала Гетти, - и я могу танцовать его с вами, если хотите.

-- Да, но в таком случае, Адам, вам следует танцовать и первый контрданс, иначе это покажется странным, сказал мистер Пойзер. - В хорошеньких дамах нет недостатка, - есть из кого выбирать, а молодые девушки не любят, когда мужчины стоят вдоль стен и не приглашают их.

Адам почувствовал всю справедливость замечания мистера Пойзера, - неловко, если он будет танцовать с одной только Гетти, - и, вспомнив, что Джонатан Бурдж имел сегодня некоторое основание питать против него обиду, он решил пригласить на первый танец мисс Мари, если у нея еще нет кавалера.

Часы на башне бьют восемь, сказал мистер Пойзер: - пора нам идти в залу, а не то, пожалуй, сквайр и его дамы придут раньше нас, а это будет неловко.

Едва они успели придти в залу и усадить троих детей на лестнице, сдав их на попечение Молли, как створчатые двери гостиной широко распахнулись, и вошел Артур в своем военном мундире, под руку с мистрис Ирвайн, которую он провел через всю комнату к эстраде, покрытой ковром и уставленной оранжерейными растениями, откуда она, мисс Анна и мистер Донниторн-старший должны были смотреть на танцующих, как короли и королевы в трагедиях. Артур, как он говорил, надел мундир в угоду своим арендаторам, которым его военный чин представлялся чем-то в роде сана первого министра и уж никак не ниже. Артур ровно ничего не имел против того, чтобы доставить им это удовольствие: военный мундир чрезвычайно как шел к его лицу и фигуре.

Старый сквайр, прежде чем сесть, обошел всю залу, чтоб поздороваться с арендаторами и сказать их женам несколько вежливых слов. Он был всегда вежлив, но фермеры хоть и долго ломали голову, стараясь объяснить себе значение этой вежливости, однако раскусили-таки наконец, что внешний лоск был в нем одним из признаков черствости сердца. Все заметили, что в этот вечер особенно утонченной любезностью отличалось обращение его с мистрис Пойзер. Он долго разспрашивал ее о здоровье, советовал обливаться холодной водой, как делал он сам, и избегать всяких лекарств.

Мистрис Пойзер сделала книксен и поблагодарила за совет с большим самообладанием, но когда он отошел, шепнула мужу: "Даю голову на отсечение, что он затевает против нас какую-нибудь каверзу. Уж если чорт завилял хвостом - это недаром". Мистер Пойзер не успел ответить, потому-что в эту минуту к ним подошел Артур и сказал: "Мистрис Пойзер, я пришел просить вас сделать мне честь быть моей дамой на первый контрдаттс, а нас, мистер Пойзер, если позволите, я провожу к моей тетке, так как она желает танцовать с вами".

веру в свою красивую наружность и уменье танцовать, выступал рядом с ними вполне развязно и гордо, льстя себя втайне уверенностью, что у мисс Лидии никогда в жизни не бывало кавалера, который мог-бы так ловко ее завертеть и приподнять от пола, как он. Чтобы уравновесить оба прихода в оказанном им внимании, мисс Ирвайн танцовала с Люком Бриттоном, самым крупным фермером из Брокстона, а мистер Гавэн с мистрис Бриттон. Мистер Ирвайн, усадив свою сестру Анну, отправился в галлерею аббатства (как у них было заранее условлено с Артуром) взглянуть, хорошо-ли там веселятся мелкие фермеры и крестьяне. Тем временем менее почетные пары танцующих заняли свои места. Гетти танцовала с неизбежным мистером Крегом, а Мэри Бурдж с Адамом. И вот грянула музыка, и начался контрданс, великолепный деревенский контрданс, лучший из всех танцев.

Какая жалость, что пол был не деревянный, а то равномерное постукиванье толстых башмаков отбивало-бы такт лучше всякого барабана. Это веселое притоптыванье, эти ласковые кивки головой, этот широкий, кругообразный, исполненный радушия жест, с которым кавалер подает руку даме, - где их увидишь нынче? Эта простая пляска скромно одетых матрон, отложивших в сторону на время все свои хозяйственные и домашния заботы, чтобы вспомнить молодость, но не молодящихся и не завидующих молоденьким девушкам, своим дочерям, что танцуют тут-же, а гордящихся ими, - это праздничное оживление солидных мужей, отпускающих комплиментики собственным женам, как-будто вернулись дни их жениховства, - эти пары юношей и девушек, конфузливых и неловких, не знающих, что им сказать друг другу, - было-бы отрадным разнообразием видеть все это иногда вместо лифов с низким вырезом и широких модивих юбок, вместо недоброжелательных взглядов искоса, критически осматривающих костюмы, и томных молодых людей в лакированных ботинках, с двусмысленной улыбкой на губах.

Удовольствие Мартина Пойзера было-бы полным, еслибы не одна маленькая зацепка: дело в том, что в танцах ему постоянно приходилось сталкиваться с этим нерадивым, неряшлым хозяином - Люком Бриттоном. Он хотел было пюидать своему взгляду оттенок ледяной холодности в тот момент, когда визави должны были меняться дамами, но тут как раз вместо ненавистного Люка против него очутилась ни в чем неповинная мисс Ирвайн, а ее он отнюдь не имел в виду заморозить. Тогда он махнул на все рукой, откинул в сторону нравственные соображения и разрешил своему лицу принять выражение просто веселое, без всяких оттенков.

Как у Гетти билось сердце, когда Артур к ней подходил! Он, кажется, еще ни разу не взглянул на нее во весь день, - теперь он должен будет взять её руку. Пожмет он ей руку? Взглянет-ли на нее? Ей казалось, что она заплачет, если он ничем не выразит ей своих чувств. Вот он уже близко... он берет её руку. Да, он пожимает ее. Гетти вся побледнела, когда подняла на него глаза на секунду и встретила его взгляд перед тем, как ход танца снова их разлучил. Эта бледность, эти молящие глаза больно укололи Артура: они были для него как-бы началом тяжелого страдания и преследовали его в то время, как он должен был танцовать, шутить и улыбаться. В действительности взгляд Гетти не имел того глубокого значения, какое он ему придавал: этот взгляд показывал только, что в ней происходит борьба между желанием, чтобы Артур ее заметил, и боязнью выдать это желание другим.

души, которая бьется под ними, но свидетельствующими о радостях и скорбях минувших поколений, - глаза, говорящие о глубокой любви, которая, без сомнения, жила и живет где-нибудь, но только не в них, а может быть в безцветных, некрасивых глазах, ровно ничего не говорящих. Так народный язык может быть полон поэзии, совершенно чуждой устам, которые на нем изъясняются. Этот взгляд Гетти терзал Артура, давил его страхом, к которому примешивалась, однако, страшная, безсознательная радость, - радость, что она так сильно любит его. Трудная задача предстояла ему; в этот момент, по крайней мере, он чувствовал, что отдал-бы три года своей молодости за счастье свободно, без угрызении, отдаться своей страсти к Гетти.

Вот какие несообразные мысли проносились у него в голове в то время, когда он вел мистрис Пойзер (задыхавшуюся от усталости и твердо решившую в душе, что никакая земная власть - ни присяжные, ни судьи - никогда больше не заставят ее танцовать) - когда он вел ее в столовую, где для гостей был устроен открытый буфет.

-- Я напоминала Гетти, сэр, что она обещала танцовать с вами, сказала ему в невинности души эта добрая женщина. - Она у нас такая ветреная, что способна забыть свое обещание и раздать все контрдансы; так я и сказала ей, чтоб она помнила о вас.

-- Благодарю вас, мистрис Пойзер, отвечал Артур, и нельзя сказать, чтобы совесть его была при этом совершенно спокойна. - Теперь я пойду, а вы присядьте вот на это кресло, и Мильс подаст вам, чего вы пожелаете.

И он побежал отыскивать другую солидную матрону, ибо необходимо было оказать должное внимание замужним женщинам, прежде чем приглашать молодых. Снова грянул оркестр, и опять весело затопали толстые башмаки, закивали головы и кругообразно задвигались руки.

впервые, а Адам никогда еще не касался руки Гетти, кроме тех мимолетных мгновений, когда они здоровались или прощались; он танцовал с нею раньше один только раз. Его глаза, помимо его воли, жадно следили за ней в этот вечер, и с каждым новым взглядом на нее любовь его все росла. Она вела себя сегодня так мило, так спокойно, совсем не кокетничала, улыбалась реже обыкновенного; в ней было что-то нежное, почти грустное. "Благослови ее Боже!" - говорил он себе. - "Я сделаю ее счастливой, если для этого довольно сильных рук, которые будут работать для нея, и сердца, которое будет любить ее".

И мало-по-малу им овладели восхитительные грезы. Вот он возвращается домой с работы, обнимает Гетти, и её щечка нежно прижимается к его лицу... Он так размечтался, что позабыл, где он, так что еслиб его спросили, он не съумел-бы ответить, музыку ли он слышит и топот танцующих ног, или падение дождевых капель и завывание ветра.

Но вот кончился третий контрданс. Теперь он мог идти за Гетти. Она стояла в другом конце залы, у лестницы, и перешептывалась о чем-то с Молли, которая только что передала ей на руки спящую Тотти, собираясь бежать за шляпами и теплыми платками для детей, сложенными повыше, на площадке. Мальчиков мистрис Пойзер повела в столовую, чтобы дать им чего-нибудь сладкого перед отъездом; все дети должны были сейчас ехать домой с дедом, и Молли надо было торопиться.

-- Дайте, я ее подержу, сказал Адам, подходя к Гетти, когда Молли ушла. - Дети всегда такия тяжелые, когда спят.

Гетти обрадовалась облегчению: держать на руках Тотти, да еще стоя, было для нея весьма сомнительным удовольствием. Но, к несчастию, результатом этой второй передачи с рук на руки было то, что Тотти проснулась, а Тотти, когда ее будили не во-время, бывала очень капризна, не отставая в этом отношении от любого ребенка своего возраста. В тот самый момент, когда Гетти передавала ее Адаму и еще не успела отнять своих рук, девочка открыла глаза и вслед затем левым кулачком ударила но руке Адама, а правой рученкой уцепилась за нитку темных бус, висевшую на шее у Гетти. Медальон выскочил из-за пояса, нитка порвалась; еще минута - и Гетти с

-- Мой медальон! Мой медальон! сказала она Адаму громким, испуганным шепотом. - Бус не подбирайте... только медальон!

Адам еще раньше заметил, когда он упал: вещица привлекла его внимание в ту минуту, когда она выскочила из-за пояса Гетти. Она упала не на каменный пол, а на деревянные подмостки, где сидели музыканты, и Адам, поднимая ее, разсмотрел под стеклом две прядки волос - темную и светлую. Медальон упал стеклом кверху, так что оно не разбилось. Адам перевернул его другой стороной и увидел золотую крышечку с эмалью.

-- Он цел, сказал Адам, поднося медальон Гетти, которая не могла его взять, так как обе её руки были заняты Тотти.

-- О, это все равно, я им не дорожу, проговорила Гетти. Перед тем она была страшно бледна, а теперь покраснела.

разсмотреть медальон.

Тем временем Молли вернулась со шляпами и платками, и как только она унесла Тотти, Адам подал Гетти медальон. Она взяла его с равнодушным видом и опустила в карман, раздосадованная в душе на Адама за то, что он видел его, по твердо решившись не выдавать больше своего волнения.

-- Смотрите, сказала она: - вон уже все становятся в пары; сейчас начнут танцовать, пойдемте и мы.

Адам молча подал ей руку. Недоумение и страх терзали его. Неужели у Гетти есть тайный возлюбленный? потому что никто из её родных - он был в этом уверен, - не мог подарить ей такого медальона, а из её поклонников, известных ему, никто не был её объявленным женихом и, следовательно, не имел права делать ей такие подарки. Адам терялся в догадках; он ни на ком не мог остановить своих опасений, - он мог только чувствовать с мучительной болью, что в жизни Гетти было что-то, чего он не знал, что пока он убаюкивал себя надеждой, что она когда-нибудь полюбит его, - она уже любила другого. Удовольствие танцовать с Гетти было забыто; глаза его, останавливаясь на ней, принимали выражение тревожного вопроса. Он не мог подумать, что-бы ему ей сказать, да и она тоже была не в духе и не расположена говорить. Оба обрадовались, когда контрданс кончился.

Адам решил сейчас-же уйти; он никому не был нужен и может ускользнуть так, что никто* не заметит. Очутившись на улице, он зашагал своим всегдашним скорым шагом; он почти бежал, сам не зная зачем, поглощенный мучительной мыслью, что воспоминание об этом дне, начавшемся так радостно и так много сулившем ему в будущем, навеки отравлено для него. Вдруг, уже подходя к концу парка, он остановился: луч оживающей надежды, как молния, пронизал его душу. Какой он дурак! Ну, можно ли создавать себе горе из всяких пустяков? Гетти так любит наряжаться... она могла сама купить медальон. Правда, вещь эта, должно быть, дорогая, слишком дорогая для нея; с виду она совершенно такая, как те золотые вещицы на белом атласе, что выставлены на окнах в большой ювелирной лавке в Россетере. Но Адам имел весьма неопределенное представление о ценности подобных вещей, и, по его мнению, медальон не мог стоить больше гинеи. Гинею Гетти легко могла скопить из тех денег, которые родные дарили ей на праздники, а в ней еще довольно ребячества, чтобы истратить их все таким образом. Она ведь так еще молода, - как ей не любить нарядов! Но если так, отчего же она испугалась? отчего так изменилась в лице, а потом стала уверять, что ей все равно, что она дорожит этой вещью? - Да просто оттого, что ей стало стыдно, неприятно, что он видел у нея такую дорогую вещь: она ведь понимает, что нехорошо тратить деньги на такой вздор, и знает, что он, Адам, не одобряет её наклонности к щегольству. Это только доказывает, что она дорожит его мнением. И наверно потом, по его молчанию и серьезному виду, она заключила, что он недоволен ею, и теперь думает, что он способен строго отнестись к её слабостям... И когда после этого он пошел тише, упиваясь новой надеждой, - единственной, мучившей его мыслью была мысль о том, что своим обращением с Гетти он мог охладить её чувство к нему. Потому что последняя его догадка верна - это несомненно. Каким образом у Гетти мог быть возлюбленный, о котором он ничего-бы не знал? Она никогда не отлучалась из дома дяди больше чем на один день; у нея не могло быть знакомых, которые не бывали-бы в доме, и о которых её дядя и тетка не знали-бы. Вообразить, что медальон подарен ей любовником, - какая нелепость! Маленькая прядка темных волос была её собственная - он был в этом уверен; он не мог догадаться, кому принадлежали светлые волосы, да и не успел их хорошо разсмотреть. Быть может, это были волосы её отца или матери, умерших, когда она была ребенком, и весьма естественно, что она положила их в медальон вместе со своими.

сном перешли в сновидения: ему снилось, что он опять с Гетти на Большой Форме и просит у нея прощения в том, что он был с нею так холоден и молчалив.

А пока он спал и видел сладкие сны, Артур вел Гетти танцовать и говорил ей тихим, торопливым шепотом: "После завтра, в семь часов, я буду в роще; приходите пораньше". И безумные надежды Гетти, улетевшия было на миг, спугнутые вздорными страхами, вернулись опять. Не сознавая опасности, она впервые была счастлива в этот бесконечно тянувшийся для нея день и желала только одного, - чтобы этот контрданс никогда не кончался. Того-же желал и Артур. Это была последняя уступка слабости, которую он себе позволял, а человек, под влиянием страсти, никогда не лжет себе с таким наслаждением, как когда ему удалось себя уверить, что завтра он поборет ее.

Теперь Гетти исполнила свой долг - протанцовала с молодым сквайром, так пусть же Пойзер пойдет и посмотрит, приехала-ли за ними повозка: пора домой - половина одиннадцатого, и, несмотря на кроткое возражение мужа, что, дескать, "неприлично им уезжать первыми", мистрис Пойзер осталась непреклонна, решительно объявив, что "уж там прилично, или неприлично, а она уедет".

-- Как, мистрис Пойзер! Вы уже уезжаете? сказал мистер Донниторн-старший, когда она подошла к нему прощаться. - Я думал, никто из наших гостей не покинет нас хоть до одиннадцати часов; мы с мистрис Ирвайн, по крайней мере, намерены просидеть до одиннадцати, а мы здесь самые старые.

-- Ах, ваша милость, господам можно сидеть хоть до белого света: у них нет хозяйства на руках, нет думки про сыр, да про масло. А мы и так засиделись: коровам ведь не скажешь, чтобы завтра по утру оне подождали, потому что их будут позже доить. Так уж вы извините нас, ваша милость, - позвольте нам проститься.

как слоняться без всякого дела, глазеть по сторонам и не знать, что ты будешь делать в следующую минуту. Да еще и улыбайся все время, точно лавочник в базарные дни, чтоб люди как-нибудь не назвали тебя невежей. А кончился день, его и помянуть нечем, разве что ходишь с желтым лицом, оттого - что объелся.

-- Нет, нет не говори этого, - возразил ей мистер Пойзер, пребывавший в самом веселом настроений духа и находивший, что он давно не проводил такого приятного дня. - Тебе полезно иногда повеселиться. А танцуешь ты положительно лучше всех; во всем приходе не найдется женщины, которая была бы так легка на ногу. И как это хорошо, что молодой сквайр пригласил тебя первую. Это большая честь. Я думаю, он сделал это оттого, что я председательствовал за столом и сказал речь... А Геття-то наша? - тоже дождалась чести. - Что, Гетти, небось никогда еще у тебя не было такого кавалера? Молодой барин, красавец, в мундире! Будет по крайней мере чем молодость вспомнить, как состаришься, - будешь всем рассказывать, как ты танцовала с молодым наследником в день его рожденья.