Адам Бид.
Книга четвертая.
Глава XXVII. Кризис.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. Глава XXVII. Кризис. (старая орфография)

Книга четвертая.

ГЛАВА XXVII.
КРИЗИС.

Началась вторая половина августа; со дня рождения Артура прошло почти три недели. В нашем северном графстве Ломшире пшеница начинала уже созревать, но жатва ожидалась поздняя по милости проливных дождей и разливов, наделавших у нас много вреда. Брокстонские и Гейслопские фермеры, благодаря возвышенному положению своих земель, не пострадали от последней беды, а так как я не могу утверждать, чтоб они были какими-нибудь исключительными фермерами, которым общественное блого дороже своего собственного, то вы легко поймете, что они не слишком-то горевали по поводу быстрого повышения цен на зерно, пока у них оставалась надежда благополучно убрать свой собственный хлеб. А перепадавшие изредка ясные дни и ветра поддерживали эту надежду.

Восемнадцатое августа было одним из тех дней, когда солнце светит как-то особенно ярко после предшествовавшей полосы дождей. Большие клочья облаков неслись по голубому небу, и круглые вершины высоких холмов за замком казались ожившими от их летучих теней. Солнце то пряталось, то снова выскакивало из за туч, теплое и веселое, словно утраченная и вновь воротившаяся радость. С придорожных деревьев срывало ветром листья, еще совсем зеленые; во дворах ферм хлопали калитки и двери, в садах падали яблоки, и у лошадей, что паслись в разброд по проселкам, хвосты и гривы развивались от ветра. Но солнце разливало кругом столько радости, что даже ветер не портил ее: напротив - казалось, он принимал в ней живое участие. Веселый день для детей! Как они бегали и визжали, стараясь перекричать ветер! Да и взрослые были в самом веселом настроении духа: всем как-то верилось, что когда спадет ветер, наступят еще лучшие дни. Вот если-б только хлеб не перезрел и не высыпался.

А между тем и в такой день гнетущая скорбь может давить человека. Ибо если справедливо, что бывают моменты, когда природа будто предчувствовала нашу судьбу, то не одинаково ли справедливо и то, что в другие моменты она смотрит безчувственной, равнодушной? Ведь нет такого часа во дню, который не порождал бы и радости, и горя, - такого ясного утра, которое не несло бы с собой новой муки отчаянию и новых сил гению любви. Нас так много на свете, и судьба наша так различна! Чему же удивляться, если настроение природы звучит зачастую так резко не в тон великому кризису нашей жизни? Мы - дети огромной семьи, и - как дети огромной семьи - не в праве разсчитывать, чтоб наши ушибы принимались слишком близко к сердцу, а должны довольствоваться той скромной долей ухода и ласки, которую могут нам уделить, и тем с большей готовностью приходить на помощь друг другу.

Это был трудовой день для Адама, который б последнее время делал почти двойную работу, так как он все еще состоял старшим работником у Джонатана Бурджа в ожидании, когда тот подыщет подходящого человека на его место; а Джонатан не торопился искать. Но этот усиленный труд его не тяготил; он исполнял его с веселым духом, потому что его надежды относительно Гетти опять расцвели. Со дня бала всякий раз, как они встречались, она как будто хотела дать ему понять, что она простила его молчание и холодность во время того злополучного контрданса. Он не напоминал ей о медальоне, счастливый уже тем, что она улыбалась ему, и может быть еще счастливее оттого, что он подмечал в ней какую-то непривычную мягкость, что-то новое, что он объяснял развитием женственности и серьезности. "Господи! да чего же от нея требовать?" повторял он себе в сотый раз. "Ей только восемнадцатый год; еще придет её время быть разсудительной. Вот и тетка её всегда восхищается, как она ловка на работу. Из нея выйдет такая жена, что даже мама не найдет за что к ней придраться". Правда, со дня бала он видел ее у них в доме только два раза. В одно воскресенье, когда после вечерни он хотел было пройти на Большую Ферму, она присоединилась к компании старших слуг из замка и отправилась домой вместе с ними; это даже имело почти такой вид, как будто она поощряла ухаживанья мистера Крега. "Гетти что-то начинает слишком дружить с этим народом, что постоянно толчется в комнате ключницы" - заметила тогда мистрис Пойзер. Я не могу этого понять. Я никогда не любила господскую челядь; все они похожи на жирных собаченок важных барынь, от которых никому нет добра: ни на мясо оне не годны, ни дом сторожить, а только для вида... А в другой вечер, когда он был у Пойзеров, Гетти уходила в Треддльстон за покупками, хотя, возвращаясь домой, он к немалому своему удивлению, встретил ее совсем не в той стороне, где проходила Треддльстонская дорога. Но когда он к ней подошел, она обошлась с ним очень ласково, и когда он довел ее до ворот, попросила его зайти к ним опять. Возвращаясь из Треддльстона, она сделала маленький крюк по полям, так как ей еще не хотелось домой (объяснила она): на дворе теперь так хорошо, а тетя всякий раз подымает такую историю, когда ей, Гетти, вздумается выйти погулять. "Пожалуйста пойдемте к нам со мной!" сказала она, когда он стал с ней прощаться, и он не мог устоять. Он вошел, и мистрис Пойзер удовольствовалась легким выговором Гетти за то, что она запоздала, а Гетти, показавшаяся ему грустной, когда он встретил ее, улыбалась, болтала и услуживала им всем необыкновенно старательно.

Это был последний раз, что он видел ее, но он решил, что завтра же улучита часик-другой и сходит к ним на ферму. Сегодня, он знал, был один из тех дней недели, когда Гетти ходила в замок к камеристке учиться вышивать; поэтому сегодня он постарается наработать побольше, чтоб завтрашний вечер был у него свободен.

Одною из работ, состоявших в ведении Адама, был небольшой ремонта на Домовой Ферме, которая до сих пор была занята Сатчеллем, как управляющим, но которую теперь старый сквайр, как носились слухи, собирался сдать в аренду франтоватому незнакомцу в ботфортах, приезжавшему недавно верхом осматривать ее. Этот ремонт нельзя было ничем объяснить, кроме желания старого сквайра иметь лишняго арендатора, хотя вечером клуб, собиравшийся но субботам у мистера Кассона, единогласно порешил за своими трубками, что ни один человек в мистера Бурджа, вел работы со своей всегдашней энергией. Но сегодня он был занят в другом месте и мог явиться на место работ только перед вечером. И тут-то он увидел, что одна старая крыша, которую он разсчитывал оставить в прежнем виде, - обрушилась. Было ясно, что эта часть постройки никуда не годится, и что ее придется снести, и у Адама сейчас же явился план новой постройки, с удобными помещениями для коров и телята с сараем для орудий, - и все это без особенно большой затраты материала. Поэтому, когда рабочие ушли, он сел, достал записную книжку, набросал в ней свой план и углубился в вычисление издержек, имея в виду на другой же день показать этот план Бурджу и посоветовать ему, чтоб он убедил сквайра согласиться. "Обделать дело чисто" - хотя бы самое маленькое дело, - было всегда наслаждением для Адама, и вот теперь он сидел на колоде, разложив перед собой книжку; тихонько посвистывая и согнув голову на бок с чуть заметной улыбкой удовольствия - и гордости, ибо если Адам любил дело ради дела, он любил также иметь право сказать себе: "Я это сделал". Да, говоря откровенно, я лично того мнения, что от этой слабости свободны только те, у кого никогда не было дела, которое они могли бы назвать делом своих рук и своей головы.

Было почти семь часов, когда Адам кончил и надел свою куртку, собираясь идти. Оглянувшись кругом в последний раз, он заметил, что Сет, работавший здесь с утра, забыл взять с собой свою корзину с инструментами. "Ну вот, забыл корзину, а завтра ему работать в мастерской" подумал Адам. "Не было еще, кажется, на свете другого такого ротозея! Он способен забыть свою голову, - хорошо, что она крепко сидит у него на плечах. Счастье еще, что я увидел корзину: надо снести ее домой".

Домовая Ферма стояла в самом конце парка, минутах в десяти ходьбы от старого аббатства. Адам приехал верхом на своем пони, имея в виду, после осмотра работ, проехать до конюшен, оставить лошадь там, а самому воротиться пешком. В конюшне он застал мистера Крега, завернувшого туда взглянуть на новую лошадь капитана, на которой тот должен был ехать после завтра. Артур уезжал совсем, и мистер Крег задержал Адама своими рассказами о том, как вся их дворня соберется у ворот проводить молодого сквайра и пожелать ему счастливого пути, так-что к тому времени, когда Адам добрался до парка и зашагал по дорожке с корзиной на плечах, солнце уже совсемъ* садилось. Длинные багровые лучи пронизывали чащу леса, задевая тсъстые стволы старых дубов, скользя по дорожкам и расцвечивая все вокруг такими великолепными красками, что каждая проплешинка голой земли казалась брильянтиком, упавшим на траву. Ветер теперь спал, и только самые нежные листочки чуть-чуть шевелились. Для человека, весь день просидевшого в комнатах, такая прогулка была-бы истинным наслаждением, но Адам пробыл на воздухе вполне достаточно для того, чтобы желать сократить свой путь к дому. Он вспомнил, что этот путь значительно сократится, если он пройдет прямо парком и потом через рощу, где он не бывал уже несколько лет. И с этой мыслью он углубился в чащу, в сопровождении Джипа, не отстававшого от него ни на шаг, широко шагая по узеньким тропкам, обросшим по краям папоротником, не останавливаясь полюбоваться великолепной сменой красок при вечернем освещении, - почти не замечая всей этой красоты и однако чувствуя её присутствие в том ощущении благоговейного, тихого счастья, которое примешивалось к его будничным мыслям. Да и мог-ли он не чувствовать её? Даже олень ее чувствовал и робко притихал...

Но вот мысли Адама обратились к тому, что рассказал ему мистер Крег об Артуре Донниторне, и нарисовали ему картину отъезда Артура и те перемены, какие могли произойти до его возвращения; потом оне перенеслись назад, в далекое прошлое, к временам их детской дружбы с маленьким сквайром, и остановились на хороших чертах характера Артура, которыми Адам гордился, как все мы гордимся заслугами высших, уважающих нас. Для таких натур, как у Адама, - с большим запасом любви и жаждой преклонения перед идеалом, - счастье так много зависит от того, могут ли они любить человека и верить в него. А у Адама не было идеального мира умерших героев; он мало знал о жизни человечества в прошлом, и чтобы найти существо, перед которым он мог бы преклоняться с восхищением и любовью, он должен был искать между живыми людьми, говорившими с ним живым языком. Эти приятные мысли об Артуре вызвали мягкое выражение на его смышленое, обыкновенно суровое лицо; быть может оне же были причиной того, что, отворяя старую зеленую калитку, которая вела в рощу, он наклонился, погладил Джипа и сказал ему несколько ласковых слов.

После этой остановки он пошел дальше, по широкой извилистой дорожке через рощу. Какие великолепные буки! Адам ничем так не восхищался, как хорошими деревьями: как глаза рыбака лучше всего видят на море, так и Адам среди деревьев чувствовал себя в своей стихии больше, чем где-бы-то ни было. Каждое дерево отпечатывалось у него в памяти, как рисунок в памяти живописца, - со всеми морщинками на коре, со всеми извилинами и углами своих сучьев: не один раз он, только взглянув на дерево, определял до точности вышину и объем его ствола. Понятно после этого, что как ни спешил он домой, он не мог не остановиться перед чудесным толстым буком, стоявшим на повороте дорожки, и не удостовериться что это не два дерева, сросшияся вместе, а только одно. До конца своей жизни Адам помнил минуту, когда он спокойно осматривал этот бук, как помним мы последний наш взгляд на родной дом, где протекла наша юность, - прощальный взгляд перед тем, как поворот дороги скрыл его от нас навсегда. Бук стоял в самом конце рощи, у последняго поворота, - там где деревья образовали широкий сводчатый ход, теперь совсем светлый от проникавших в него с запада лучей, и когда Адам отошел от дерева, собираясь идти дальше, взгляд его упал на две человеческия фигуры ярдах в двадцати впереди.

бегавший по кустам, выскочил на дорожку, увидел их и залаял. Они вздрогнули и отскочили друг от друга: одна бросилась к калитке, которая вела из рощи в поле, а другой повернулся и медленным, разсчитанно безпечным шагом направился к Адаму. А Адам стоял, по прежнему безмолвный и бледный, все крепче и крепче стискивая в руке палку, на которой он нес корзину с инструментами, и в глазах его, обращенных на приближавшуюся фигуру, изумление быстро уступало место ярости.

Артур Донниторн казался возбужденным и взволнованным: чтоб усыпить неприятные мысли, он выпил сегодня за обедом больше обыкновенного и, под успокоительным влиянием винных паров, еще не успевших совсем улетучиться, был склонен легче отнестись к этой неприятной встрече с Адамом, чем может быть отнесся-бы в другое время. Во всяком случае из всех непрошенных свидетелей, которые могли подсмотреть его сегодняшнее свидание с Гетти, Адам был самым безопасным: он малый умный, с тактом, и никому не разболтает о том, что он видел. Артур со спокойной уверенностью представлял себе, как просто он объяснит ему этот маленький инцидент, обратив все в шутку. И он шел к нему не спеша, разсчитанно небрежной походкой, заложив концы пальцев в карманы жилета, в своем изысканном вечернем костюме, в тонком белье, с разгоряченным лицом, освещенный сверху проникавшим сквозь ветки отблеском последних вечерних лучей, перехваченных легкими облачками, посылавшими теперь на землю свой таинственный свет.

Адам все не двигался и смотрел, как он подходил. Теперь ему все стало ясно, - происхождение медальона и все остальное, что казалось раньше подозрительным. Жестокий, страшный свет показал ему дотоле скрытые буквы, изменившия весь смысл прошедшого. Шевельни он хоть одним мускулом, он, как тигр, бросился-бы на Артура; но в сумятице противоречивых чувств, боровшихся в нем в эти долгия мгновения, он твердо знал и повторял себе одно, - что он не допустит себя поддаться гневу, а скажет только то, что следовало сказать. Он стоял словно завороженный невидимой силой, но эта сила была его собственная сильная воля.

-- Добрый вечер, Адам, сказал Артур. - Вы, кажется, любуетесь нашими чудесными старыми буками? Только имейте в виду: топору нет сюда ходу, это священная роща... А я было шел в свою берлогу - в Эрмитаж, и по дороге нагнал эту красоточку Гетти Соррель. Ей-бы не следовало возвращаться домой этой дорогой в такой поздний час, - здесь не совсем безопасно; вот я и проводил ее до калитки и выпросил поцелуй за труды.... Однако, пойду я домой: здесь становится дьявольски сыро. До свиданья, Адам. После завтра я уезжаю, но мы с вами увидимся завтра, так-что я не прощаюсь.

Артур был слишком занят ролью, которую он разыгрывал, чтобы вполне правильно оценить выражение лица А.дама. Впрочем, он ни разу не взглянул на него прямо;!)в все больше поглядывал кругом, на деревья, а потом, упомянув о сырости, приподнял одну ногу и принялся осматривать подошву своего сапога. Он не намерен был тратить лишних слов: и так уж он напустил честному Адаму довольно пыли в глаза. "До свиданья", повторил он, и с последним словом двинулся дальше.

Артур остановился, удивленный. На впечатлительных людей перемена тона действует сильнее, чем самые резкия слова, а Артур отличался впечатлительностью всех мягких и тщеславных натур. Он еще больше удивился, когда увидел, что Адам не двигается с места и стоит к нему спиной, как будто требуя, чтоб он воротился. Что этот чудак забрал себе в голову? Он, кажется, намерен принять эту историю в серьез. Артур почувствовал, как в нем поднимается злость. Страсть благодетельствовать всегда имеет в себе примесь низменных чувств, и теперь к раздражению и гневу Артура примешивалось нехорошее чувство: он говорил себе, что человек, которому он оказал столько благодеяний, не должен бы критиковать его поступков. И в то-же время он не смел не послушаться: он чувствовал себя покоренным, как это бывает со всеми нами, когда мы сознаем себя виноватыми по отношению к людям, чьим мнением мы дорожим. Не смотря на всю его обиду и гнев, в голосе Артура слышалось не одно раздражение, но и что-то в роде мольбы, когда он сказал:

-- Это значит, сэр, отвечал Адам тем-же жестким тоном и все таки не поворачиваясь, - это значит, что вы не обманете меня шутливыми речами. Вы не в первый раз встречаетесь с Гетти Соррель в этой роще и не в первый раз целуете ее.

Артур испугался: говорит-ли Адам на основании того, что он знает, или только по догадкам? Эта неизвестность была хуже всего: она помешала ему придумать благоразумный ответ и усилила его раздражение. Он сказал высоким, резким голосом:

-- А то, что, поступая таким образом, вы поступаете не как честный, прямодушный человек, каким мы все вас считали, а как себялюбивый, легкомысленный негодяй. Вы знаете не хуже меня, к чему приводят такие поступки: когда знатный барин, как вы, волочится за молодой женщиной в положении Гетти, целует ее и делает ей подарки, которых она не смеет никому показать, это не может довести до добра. И опять скажу: вы поступаете, как легкомысленный, себялюбивый негодяй, хотя видит Бог, как больно мне это говорить, - так больно, что я дал-бы лучше отрезать себе правую руку.

-- Послушайте, Адам, сказал Артур, стараясь обуздать свой гнев и перейти опять к безпечному тону, - послушайте: вы не только непозволительно дерзки, но и говорите безсмыслицу. Не все хорошенькия девушки так глупы, как вы; я думаю, ни одна из них не способна вообразить, что если джентльмен восхищается её красотой и оказывает ей немножко внимания, - из этого должно что-нибудь следовать. Всякий мужчина не прочь приволокнуться за хорошенькой девушкой, и всякая хорошенькая девушка любит ухаживанья. Чем шире разделяющее их разстояние, тем меньше может быть в]эеда от этой игры, потому что тогда женщина не может заблуждаться.

-- Я не знаю, что вы разумеете под словом игра, сказал Адам; - но если по отношению к женщине вы ведете себя так, как-будто любите ее, а между тем не любите, - это " нечестно, а что нечестно, то никогда не кончится добром.

потеряла-бы свое доброе имя. Вы не придаете значения вашим поцелуям и подаркам; вы говорите: это игра. Но разве другие поверят, что вы действовали без всякой задней мысли?.. И не говорите вы мне, что она не может заблуждаться. Говорю Вам - вы, может быть, сделали то, что теперь вся её душа поглощена мыслью о вас; может быть, это отравило всю её жизнь, и она никогда уже не полюбит другого, - человека, который мог-бы быть ей хорошим мужем.

Артур почувствовал облегчение, пока Адам говорил; он убедился, что Адаму неизвестно ничего положительного об его отношениях к Гетти, и что сегодняшняя их несчастная встреча - беда поправимая: Адама можно еще обмануть. Чистосердечный, честный Артур поставил себя в такое положение, из которого был один выход - удачная ложь. Надежда на этот выход смягчила немного его гнев.

-- Ну, хорошо, Адам, заговорил он миролюбивым тоном человека, делающого уступку, - вы, может быть, и нравы. Допустим, что в своем восхищении этой хорошенькой девочкой я зашел немножко черезчур далеко; конечно, мне не следовало ее целовать. Вы такой серьезный, с таким твердым характером, что вам не понять, как силен бывает иной раз соблазн. Но я знаю одно: ни за какие блага в мире я не доставлю неприятностей ни ей, ни добрякам Пойзерам, если это будет зависеть от меня; я был-бы несчастнейший человек, если-б на них обрушилось горе по моей вине. Но мне кажется, вы смотрите на эти вещи слишком серьезно. Ну, пусть я виноват; но после-завтра, как вам известно, я уезжаю и, следовательно, больше уж не буду грешить. Значит, и говорить об этом не стоит: вся эта история скоро забудется. Прощайте, Адам.

И он повернул было назад, собираясь идти.

-- Нет, клянусь Богом! вскрикнул Адам, не в силах долее сдерживать свою ярость. Он бросил на землю корзину с инструментами, шагнул вперед и очутился лицом к лицу с Артуром. Вся его ревность и чувство личной обиды, которые до сих пор он старался подавлять, прорвались наружу и завладели им. Да и кто из нас, в первые, острые минуты страдания, способен понять, что наш ближний, причинивший нам это страдание, не хотел сделать нам больно? В нашем инстинктивном, мятежном протесте против боли мы вновь становимся детьми и ищем сознательной злой воли, на которую мы могли-бы обрушить наше мщение. Адам в эти мгновения мог только чувствовать, что у него отняли Гетти - вероломно украл человек, которому он верил, и он стоял против Артура с бледными губами, сжимая кулаки, сверкая на него яростным взглядом, и жесткий тон справедливого негодования, в пределах которого он до сих пор старался себя удержать, сменился трепещущими нотами глубокого волнения, сотрясавшими, казалось, все его тело, пока он говорил.

другом, человеком благородной души, и гордился тем, что я тружусь для вас. Так вы целовали ее без всяких серьезных намерений, ради забавы? А я ни разу не целовал ее, но я готов был работать целые годы за право ее целовать... Вы говорите об этом с легким сердцем. Еще-бы! вам нипочем испортить жизнь человеку, лишь-бы получить свою маленькую долго удовольствия. Вы ведь не имели серьезных намерений. - вы играли... Не надо мне ваших милостей! - вы не тот человек, за какого я вас принимал. Никогда больше я не буду считать вас моим другом. Будьте мне лучше врагом! Я прибью вас тут-же, не сходя с места, - защищайтесь! Это единственное удовлетворение, какое вы можете мне дать.

Бедный Адам, в своем бешенстве, не находившем другого исхода, сбросил куртку и шапку, и принялся засучивать рукава, слишком ослепленный гневом, чтобы быть в состоянии заметить, какая перемена произошла с Артуром. Губы Артура были теперь чуть-ли не бледней его собственных, сердце неистово билось. Открытие, что Адам любит Гетти, было для него жестоким ударом, заставившим его на один миг взглянуть на себя с точки зрения Адама - с негодованием и презрением, а на страдания Адама - не только, как на последствие своей вины, но и как на один из элементов, усугубляющих ее. Слова презрения и ненависти, брошенные ему прямо в лицо - первые в его жизни, - были для него отточенными стрелами, оставлявшими на нем, казалось ему, неизгладимые следы. Спасительное прибежище самооправданий, редко нам изменяющее, пока мы не потеряли уважения других, изменило ему на минуту, и он стоял лицом к лицу с первым великим и непоправимым злом, им совершенным. Ему был только двадцать один год, и всего три месяца тому назад - да какое! гораздо меньше, - он думал, что никогда никто не будет иметь права упрекнуть его в подлости. Быть может, первым его побуждением было-бы просить прощения у Адама, но Адам не дал ему на это времени. Увидев, что Артур не отвечает на его вызов, а стоит бледный, не шевелясь и даже не вынимая рук из карманов, он сказал.

-- Что-же? Будете вы драться со мной? Или вы не мужчина? Вы ведь знаете, что я не ударю вас, пока вы так стоите.

-- Уйдите, Адам, сказал Артур: - я не хочу с вами драться.

-- Ну да, конечно, не хотите, - проговорил Адам с горестью: - вы смотрите на меня, как на простого, бедного человека, которого вы можете оскорблять безнаказанно.

-- Но вы заставили ее полюбить вас, сказал Адам. - Вы двуличный человек; я никогда больше не поверю ни одному вашему слову.

-- Уйдите - вам говорят! крикнул Артур гневно, - или нам обоим придется раскаиваться.

вечера, казавшихся еще гуще под сводом ветвей, эти два человека, забыв о только-что волновавших их чувствах, схватились драться, с инстинктивным зверством двух пантер. Барин с выхоленными белыми руками был достойным противником работника во всем, кроме силы, и только благодаря его ловкости борьба затянулась на несколько долгих минут. Но в борьбе безоружных людей победа всегда будет на стороне сильного, если он не какой-нибудь увалень, и Артур должен был упасть под первым метким ударом Адама, сломиться, как стальной прут под ударом железного лома. Этот удар был скоро нанесен, и Артур упал, зарывшись головой в куст папоротника, так-что Адам едва мог различить темные очертания его тела.

Адам стоял над ним в темноте и ожидал, когда он встанет.

Вот он теперь отомстил, нанес свой удар, для которого он напрягал всю силу своих нервов и мышц, - и к чему-же это его привело? Чего он достиг? - Только насытил свой гнев, удовлетворил своей жажде мести. Он не возвратил себе Гетти, не изменил прошлого; все оставалось как было... И ему до слез стало стыдно своей безцельной злобы.

Но отчего Артур не встает? Адам все ждал, когда-же он пошевелится, и время тянулось для него бесконечно. "Великий Боже! неужели я его убил?" - и Адам содрогнулся, вспомнив о своей силе. С возрастающим страхом он опустился на колени подле Артура и приподнял его голову из папоротников. На лице не было никаких признаков жизни: глаза закрыты, зубы стиснуты. "Умер!.. убит!" Ужас, овладевший Адамом, окончательно укрепил его в этой мысли. Он мог только чувствовать, что на лице Артура написана смерть, и что он, Адам, безсилен перед ней. Не двигая ни одним мускулом, он стоял на коленях, как воплощение отчаяния перед образом смерти.