Адам Бид.
Книга четвертая.
Глава XXVIII. Дилемма.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. Глава XXVIII. Дилемма. (старая орфография)

ГЛАВА XXVIII.
ДИЛЕММА.

Прошло очень немного минут по часам - хотя для Адама этот промежуток тянулся очень долго, - когда он подметил первый проблеск сознания на лице Артура и слабое содрогание в теле. Горячая радость, затопившая его душу, принесла с собой остаток его старой привязанности к этому человеку.

-- Что вы чувствуете, сэр? Болит у вас что-нибудь? спросил он нежно, распуская галстух Артуру.

Артур поднял на него мутный взгляд, и в лице его что-то дрогнуло, как-будто память возвращалась к нему. Но он только еще раз весь вздрогнул и ничего не сказал.

-- Болит у вас что-нибудь, сэр? спросил опять Адам трепещущим голосом.

Артур поднес руку к пуговицам своего жилета, и когда Адам разстегнул его, он глубоко перевел дух.

-- Опустите мою голову, проговорил он слабым голосом, - и принесите мне воды, если можно.

Адам тихонько положил его голову опять на траву и. выложив инструменты из плетеной корзины, побежал прямиком через рощу в тот её конец, где она прилегала к парку, и где протекал небольшой ручеек.

Когда он воротился с корзиной, из которой бежала вода, но все-таки до половины наполненной, Артур взглянул на него уже почти совсем сознательно.

-- Можете вы зачерпнуть воды рукой и напиться? спросил его Адам, опускаясь опять на колени, чтобы приподнять ему голову.

-- Нет, не надо, отвечал Артур. - Намочите мой галстух и положите мне на голову.

Холодная вода, очевидно, принесла ему облегчение, потому что он вскоре приподнялся немного повыше, опираясь на плечо Адама.

-- Не болит-ли у вас что-нибудь, сэр? спросил еще раз Адам.

-- Ничего не болит, отвечал Артур все еще с трудом, - только страшная слабость.

Немного погодя он прибавил: - Должно быть, я лишился чувств, когда вы меня ударили.

-- Да, сэр; слава Богу это был только обморок. Я думал - другое, гораздо худшее.

-- Как! вы подумали, что уж совсем покончили со мной?.. Ну-ка, помогите мне встать.

-- Я весь разбит, и голова кружится, сказал Артур, когда поднялся на ноги, опираясь на руку Адама. - Как видно, ваш удар пришелся очень метко. Кажется, я не могу идти один.

-- Обопритесь на меня, сэр, я вас доведу, сказал Адам. - Или, может быть, лучше присядете на минутку - вот сюда, на мою куртку, а я вас буду поддерживать. Минуты через две вам станет, может быть, лучше.

-- Нет, сказал Артур, - я пойду в Эрмитаж; у меня, кажется, осталось там немного водки. Можно пройти ближайшей дорогой: вон он сейчас начинается, - чуть-чуть подальше впереди, у калитки. Вы только помогите мне дойти.

Они шли тихим шагом, с частыми остановками, но не разговаривая. В обоих мысль о настоящем, наполнявшая первые мгновения с минуты возвращения Артура к сознанию, уступила место живому воспоминанию предшествовавшей сцены. На узенькой тропинке под деревьями было почти темно, но между соснами, вокруг Эрмитажа, оставалось довольно пустого пространства, так-что свет восходящого месяца мог свободно проникать в окна. На толстом ковре из сосновых игл их шагов совершенно не было слышно, и окружающая тишина только усиливала в них сознание происшедшого. Артур вынул из кармана ключ и положил его в руку Адама, чтобы тот отомкнул дверь. О том, что Артур распорядился омеблировать Эрмитаж и обратил его в свой рабочий кабинет, Адам ничего не знал и очень удивился, когда отворил дверь и увидел уютную комнатку, которую по всем признакам часто посещали.

Артур выпустил руку Адама и бросился на оттоманку.

-- Поищите мою охотничью фляжку, сказал он. - Она где-нибудь тут: кожаный футляр и в нем бутылочка и стаканчик.

-- Здесь очень мало водки, сэр, сказал он, разглядывая бутылку на свет и опрокидывая ее над стаканчиком: - только один стаканчик.

-- Ну, все равно, давайте, что есть, проговорил Артур капризным тоном больного.

Когда он отпил несколько маленьких глотков, Адам сказал:

-- Не сбегать-ли мне в дом, сэр, и не принести-ли еще? Я живо обернусь. Вам трудно будет дойти до дому, если вы не подкрепите чем-нибудь своих сил.

-- Ну хорошо, сходите. Только не говорите там, что я болен. Спросите моего человека Пима и скажите ему, чтоб он взял водки у Мильса и никому не говорил, что я в Эрмитаже. Принесите и воды.

Адам был рад всякому делу, лишь-бы не оставаться здесь, - оба были рады разстаться хоть на короткое время. Но как ни быстро шел Адам, он не мог усыпить своих доучительных мыслей, не мог не переживать все с новой и новой болью последняго злополучного часа и не заглядывать вперед в свое новое, безотрадное будущее.

Когда Адам ушел, Артур несколько минут пролежал неподвижно, но вдруг он с усилием поднялся с оттоманки и при неверном свете месяца стал медленно оглядывать комнату, как-будто что-то отыскивая. Оказалось, что это был маленький огарок восковой свечки, стоявший на столе среди безпорядочной груды рисовальных и письменных принадлежностей. Чтобы зажечь огарок, понадобилось искать еще дольше, и когда он был зажжен, Артур очень старательно обошел всю комнату, как-бы желая удостовериться в отсутствии или присутствии какого-то предмета. Наконец он нашел одну маленькую вещицу. Он положил ее в карман, потом передумал, вынул опять и засунул на самое дно корзины с ненужными бумагами. Это была женская розовая шелковая косыночка. Он поставил свечу на стол и бросился на оттоманку в полном изнеможении. Появление Адама с водой и водкой вывело его из забытья.

-- Ну, вот отлично, сказал он; - я чувствую страшную потребность в чем-нибудь возбуждающем,

-- Как это хорошо, что у вас здесь оказалась свеча, сказал Адам, - а я было жалел, зачем не догадался спросить там фонарь.

-- Не надо, свечи хватит; я теперь скоро буду в состоянии идти.

-- Я не могу уйти, сэр, пока не доставлю вас благополучно домой, проговорил Адам нерешительно.

-- Да, лучше останьтесь. Садитесь.

Адам сел. И так они сидели друг против друга в неловком молчании, пока Артур медленными глотками пил свою водку, заметно оживая. Он лежал теперь в более свободной позе и был, казалось, менее поглощен своими физическими ощущениями. Адам зорко наблюдал эти признаки, и по мере того, как проходила его тревога за здоровье Артура, нетерпение его росло, - нетерпение, знакомое каждому, кому случалось быть поставленным в необходимость подавить на время свое справедливое негодование, во внимание к безпомощному состоянию виновника его. Но прежде чем они с Артуром начнут опять сводить свои счеты, он должен был сделать еще одну вещь: он должен был сознаться ему в том несправедливом, что было в его собственных словах. Очень возможно, что нетерпение его покончить с этим признанием отчасти объяснялось тем, что тогда он мог с полным правом дать опять волю своему гневу. Но мере того, как он убеждался, что к Артуру возвращаются силы, слова признания все чаще вертелись у него на языке, и все-таки не выговаривались: его удерживала мысль - не лучше-ли отложить все до завтра. Все время, пока они молчали, они ни разу не взглянули друг на друга, и Адам предчувствовал, что если они заговорят о случившемся, если они посмотрят друг на друга, и каждый прочтет в глазах другого его настоящия мысли, - их ссора опять разгорится. И они сидели и молчали, пока огарок не замигал в подсвечнике, погасая. Для Адама это молчание становилось все более и более тягостным. Но нот Артур налил себе еще немного водки, закинул руку за голову и подогнул одну ногу быстрым движением, доказавшим, что он совсем оправился. Тогда Адам не мог устоять против искушения высказать то, что было у него на душе.

-- Вы стали теперь гораздо бодрее, сэр, начал он. Свеча в это время уже погасла, и они едва различали друг друга при слабом лунном свете.

-- Да, хотя не могу сказать, чтобы я чувствовал себя вполне бодрым; лень какая-то, и не хочется двигаться. Но я все-таки сейчас пойду, вот только допью эту водку.

Адам помолчал с минуту, прежде чем продолжать.

-- В сердцах я не помнил, что говорил, и сказал несправедливую вещь. Я не имел права говорить, что вы сознательно сделали мне зло. Вы не могли знать о моей любви; я всегда старался скрывать свое чувство.

Он опять помолчал.

-- И еще... может быть, я осудил вас слишком строго, - у меня вообще мало мягкости. Может быть, вы поступили так просто по легкомыслию, какого я не допускал в человеке с сердцем и совестью. Люди созданы не по одной мерке и, судя друг друга, мы можем легко ошибиться. Свидетель Бог, что единственная радость, какую вы еще можете мне дать, это - возможность не думать о вас дурно.

Артур предпочел-бы уйти без разговоров: он был слишком смущен и взволнован, да и слаб физически, чтобы быть в состоянии выдержать длинное объяснение. Но все-таки он обрадовался уже и тому, что Адам заговорил о неприятном предмете в примирительном духе, что значительно облегчало ответ. Артур очутился в трагическом положении честного человека, совершившого дурной поступок, вызывающий в его глазах необходимость обмана. Естественному, честному движению души, побуждавшему его заплатить правдой за правду, ответить на доверие чистосердечной исповедью, нельзя было давать воли: вопрос долга стал для него вопросом тактики. Первое последствие дурного дела уже сказалось на нем: оно тираннически завладело его волей и толкало его на путь, претивший всем его чувствам и понятиям. Единственное, что ему теперь оставалось, это - обманывать Адама до конца - заставить Адама думать о нем лучше, чем он того стоил. И когда он услышал слова честного самообличения, - когда он услышал скорбный призыв, которым закончил Адам, ему приходилось только порадоваться тому неведению и остатку доверия, которые подразумевались в этих словах. Он ответил не сразу, потому что в своем ответе ему надо было быть не правдивым, а осторожным.

-- Не будем больше говорить о нашей ссоре, Адам, сказал он, наконец, томным голосом, потому что ему было трудно говорить, - Я прощаю вам вашу минутную несправедливость. Это было вполне естественно при том преувеличенном представлении о моем поступке, какое вы себе составили. Надеюсь, наша давнишняя дружба не пострадает от того, что мы с вами подрались. Победа осталась за вами, да так оно и следовало, потому что из нас двоих я был виноват все-таки больше... Ну, будет, дайте руку.

Он протянул руку, но Адам не шевельнулся.

-- Мне очень тяжело, сэр, ответить вам: нет, - сказал он, - но я не могу пожать вам руку, пока мы с вами не выясним хорошенько, на чем мы миримся. Я был неправ, когда сказал, что вы сделали мне зло сознательно, но я был прав в том, что я говорил раньше о вашем поведении относительно Гетти, и я не могу пожать вам руку, как-будто я по прежнему считаю вас своим другом, пока вы не объясните мне вашего поведения.

-- Я не понимаю, Адам, какого вам еще объяснепия. Я вам уже говорил, что вы придаете слишком серьезное значение маленькому волокитству. Но если даже вы и правы, предполагая, что в этом есть опасность для Гетти, то ведь в субботу я уезжаю, и все это кончится. Что-же касается огорчения, которое я причинил лично вам, - я от всего сердца жалею об этом. Больше мне нечего сказать.

Адам ничего не ответил, но поднялся со стула, отошел к окну и стал к нему лицом. Казалось, он всматривается в черные стволы сосен, освещенных луной, но в действительности он не видел и не сознавал ничего кроме борьбы, происходившей в нем. Его решение подождать с объяснением ни к чему не повело: где тут откладывать до завтра! - он должен говорить сейчас-же, не выходя отсюда. Но прошло несколько минут, прежде чем он, наконец, обернулся, подошел к Артуру и остановился над ним, глядя на него сверху вниз.

-- Я лучше выскажусь прямо, как это мне ни тяжело, заговорил он с очевидным усилием. - Вот видите-ли, сэр: не знаю, как для вас, а для меня это не безделица, Я не такой человек, что сегодня полюбил одну женщину, а завтра другую, и на которой из них ни жениться, - ему все равно. Я люблю Гетти совсем иною любовью, которую может понять только тот, кто ее чувствует, да Бог, Который ее ему дал. Гетти для меня дороже всего в мире, кроме моей совести и доброго имени. И если правда то, что вы говорите, - если вы волочились за нею без дурного намерения, - играли в любовь, как вы это называете, и с вашим отъездом все кончится, - тогда я буду ждать и надеяться, что её сердце когда-нибудь откроется для меня. Я не хочу думать, что вы мне солгали; я хочу верить вашему слову, хотя многое и говорит против вас.

-- Вы оскорбите Гетти гораздо больше, чем меня, если не поверите мне, сказал Артур почти стремительно, вскакивая с оттоманки и сделав несколько шагов. Но он сейчас-же опустился на стул и прибавил ослабевшим голосом: - Вы, кажется, забываете, что подозревая меня, вы бросаете тень на её доброе имя.

одну и ту-же мерку. Что-бы вы там ни имели в виду, вы действовали с открытыми глазами; но почем вы знаете, что творилось в её душе? Она еще совсем ребенок, которого каждый, в ком есть хоть капля совести должен, считать себя обязанным оберегать. И что-бы вы ни говорили, я знаю, что вы смутили её душу. Её сердце отдано вам - я это знаю, потому что теперь мне стало ясно многое, чего я раньше не понимал. Но вам, как видно, нет дела до её чувств, о ней вы и не думаете...

-- Ради самого Бога, Адам, оставьте вы меня в покое! воскликнул Артур вне себя. - Я слишком хорошо чувствую свою вину и без ваших приставаний.

Он спохватился, что сказал лишнее, как только эти слова сорвались у него с языка.

-- Ну, так если вы это чувствуете, прошу, чтобы прежде, чем вы уедете, вы вывели ее из этого заблуждения, вы уезжаете не навсегда, и если, уезжая, вы оставите в ней уверенность, что вы чувствуете к ней то-же, что она к вам, - она будет томиться, ждать вашего возвращения, и Бог знает, чем все это кончится. Вы заставите ее страдать теперь, но это избавит ее от страдания в будущем. Я прошу, чтобы вы написали ей. Я доставлю письмо - в этом вы можете на меня положиться. Скажите ей всю правду, принесите повинную, - скажите, что вы были не в праве вести себя так, как вы себя вели с молодой женщиной, которая вам не ровня. Я говорю резко, сэр, - я не умею говорить иначе, но в этом случае, кроме меня, за Гетги некому заступиться.

-- Я не намерен давать вам никаких обещаний, сказал Артур в отчаянии, не находя выхода из своего положения и потому все больше и больше сердясь. - Я поступлю так, как найду нужным,

-- Нет, я не могу на это согласиться, отвечал Адам резким, решительным тоном. - Я хочу иметь под собой твердую почву. Мне нужна уверенность, что вы покончили с тем, чему никогда-бы не следовало начинаться. Я помню, что вы барин, а я - простой рабочий, и никогда не забудусь перед вами; но в этом деле мы с вами равны: теперь я говорю с вами, как мужчина с мужчиной, и не могу уступить.

Несколько минут Артур не отвечал. Наконец он сказал:

-- Ну, хорошо, завтра мы увидим. Теперь я не в силах больше говорить, - я болен.

-- Вы больше не увидитесь с ней! воскликнул Адам с новым приступом гнева и подозрения, и, шагнув к двери, прислонился к ней спиной. - Или скажите мне, что она не может быть моей женой, - что вы мне солгали, - или обещайте исполнить то, о чем я вас просил.

Адам, предлагая эту альтернативу, как злой рок стоял перед Артуром, который сделал было два шага к двери и остановился - слабый, дрожащий, разбитый телом и духом. Он боролся с собой. Обоим показалось, что прошло очень много времени, прежде чем он выговорил, наконец, слабым голосом:

-- Я обещаю. Пропустите меня.

Адам отодвинулся от двери и отворил ее. Артур ступил на порог, но опять остановился и прислонился к косяку.

Артур не ответил и пошел по дорожке (Адам шел за ним); но, сделав несколько шагов, он опять остановился и сказал холодно:

-- Кажется, мне придется обезпокоить вас. Становится поздно, в доме могут хватиться меня, и поднимется переполох.

Адам подал ему руку, и они пошли дальше, не говоря ни слова. Когда они пришли на то место, где были брошены инструменты и корзина, Адам сказал:

-- Мне надо подобрать инструменты, сэр. Это инструменты моего брата; я боюсь, как бы они не заржавели. Будьте добры подождать минутку.

-- Благодарю вас, больше мне незачем вас безпокоить.

-- В какой час вам будет удобнее принять меня завтра, сэр? спросил Адам.

-- Приходите в пять и пришлите доложить о себе, отвечал Артур: - в пять часов, не раньше.

-- Доброй ночи, сэр, сказал Адам, но не услышал ответа. Артур уже вошел в дом.