Адам Бид.
Книга четвертая.
Глава XXIX. На другой день.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. Глава XXIX. На другой день. (старая орфография)

ГЛАВА XXIX.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ.

Нельзя сказать, чтобы Артур провел безсонную ночь: он спал долго и хорошо (житейския передряги не прого няют сна, если только человек достаточно утомлен). Но в семь часов он позвонил и очень удивил Пима, об явив, что намерен вставать, и чтоб ему подали завтрак к восьми.

-- Да прикажите оседлать мою кобылу к половине девятого и скажите дедушке, когда он сойдет вниз, что мне сегодня лучше, и что я поехал прокатиться.

- и у вас уже есть настоящее, которое дает прошедшему хоть какой-нибудь отпор, - ощущения данной минуты, сопротивляющияся тираннической власти воспоминаний. Если бы можно было, так сказать, вывести среднюю человеческих ощущений, то несомненно было-бы доказано, что, например такия чувства, как сожаление, самообличение и оскорбленная гордость, легче переносятся господами помещиками в охотничий сезон, нежели поздней весной или летом. Артур чувствовал, что верхом на лошади он опять станет мужчиной. Даже присутствие Пима и то, что Пим прислуживал ему с всегдашней почтительностью, уже поднимало его бодрость после сцены вчерашняго дня, ибо, при чуткости Артура к чужому мнению, потеря уважения Адама была жестоким ударом его самодовольству, и теперь у него было такое чувство, как будто он упал во мнении всех, его знавших. Так действует на нервную женщину внезапный испуг: испугавшись действительной опасности, она потом боится ступить лишний шаг, потому что все её впечатления проникнуты ощущением опасности.

Артур, как вам известно, был любящая натура. Делать приятное окружающим было ему так-же легко, как потакать своим привычкам: благожелательность была соединенным результатом его недостатков и достоинств, - эгоизма и добродушия. Ему неприятно было видеть страдание, и приятно - чтобы на него обращались благодарные взгляды, как на утешителя, приносящого радость. Когда он был семилетним мальчуганом, он как-то раз толкнул ногой и разбил горшок с похлебкой, которую старик садовник приготовил себе на обед; он сделал это просто из шалости, не подумав, что из-за него старик останется без обеда, но как только этот прискорбный факт стал ему ясен, он достал из кармана свой любимый рейсфедер и ножичек в серебряной оправе и отдал садовнику в виде вознаграждения. Таким он и вырос: теперь, в свои двадцать слишком лет, он был все тем-же маленьким Артуром, расплачивающемся благодеяниями за нанесенные им обиды, лишь-бы об этих обидах согласились забыть. Если в натуре его и было что-нибудь желчное, то эта желчность могла проявляться только по отношению к людям, не поддававшимся на подкуп его доброты. И, может быть, теперь настала минута, когда она должна была дать о себе знать. Когда Артур узнал, что его отношения к Гетти так близко касаются счастья Адама, то в первый момент единственными чувствами были искреннее огорчение и раскаяние. Если-б была какая-нибудь возможность вознаградить Адама, - если-бы подарки, деньги или другия материальные блага могли возвратить Адаму душевное спокойствие и уважение к нему, Артуру, как к своему благодетелю, - он не только вознаградил-бы его без малейшого колебания, но привязался-бы к нему еще крепче и никогда-бы не уставал искупать свою вину перед ним. Но Адам не мог принять вознаграждения; его страданий нельзя было облегчить; его уважение и привязанность нельзя было вернуть никакой искупительной жертвой. Он стоял перед Артуром неподвижной преградой, не поддающейся никакому давлению, - воплощением того, во что Артуру страшнее всего было поверить, - непоправимости его собственного дурного поступка. Презрительные слова, еще звучавшия в его ушах, отказ пожать ему руку, то, что Адам взял и удержал за собой тон превосходства в их последнем разговоре в Эрмитаже, а главное, - сознание, что его поколотили, - сознание, которое не легко переносит мужчина, хотя-бы даже он вел себя героем при таких обстоятельствах, - все это заставило его страдать жгучим страданием, бывшим сильнее раскаяния. Он был-бы так счастлив убедить себя, что он не сделал ничего дурного! И если-бы ему не сказали противного, он съумел-бы себя убедить. Немезида редко выковывает свой меч из того материала, который доставляет ей наша совесть, - из тех страданий, которые мы испытываем оттого, что заставили другого страдать; в большинстве случаев этот металл бывает слишком жидок. Наше нравственное чутье подражает замашкам хорошого тона и улыбается, когда улыбаются другие; но стоит какому-нибудь неделикатному человеку назвать наш поступок его настоящим грубым именем, и это чутье легко ополчается против нас. Так было и с Артуром. Осуждение Адама, жестокия слова Адама поколебали здание успокоительных софизмов, которое он возвел, стараясь себя оправдать.

Нельзя, впрочем, сказать, чтобы до открытия, случайно сделанного Адамом, он был совершенно спокоен. Его борьба с самим собой, его безплодные решения привели его к угрызениям и страху за будущее. Он был в отчаянии за Гетти и за себя; он искренно горевал, что должен покинуть ее. Во всей этой истории, с начала и до конца, принимая решения и изменяя им, - он заглядывал вперед дальше своей страсти и понимал, что она должна окончиться разлукой, и скоро; но у него была слишком привязчивая и пылкая натура, чтоб он мог не страдать от этой разлуки. А за Гетти он был очень и очень непокоен. Радужные грезы, которыми она себя тешила, мечта, которою она жила, давно уже не составляла для него тайны: он знал, что она надеется стать знатной леди и ходить в шелку и в атласе, и когда он в первый раз заговорил с ней о своем отъезде, она стала трепетно просить его, чтоб он взял ее с собой и женился на ней. И именно потому, что он об этом знал и сам этим терзался, упреки Адама уязвили его особенно больно. Он не сказал Гетти ни одного слова, которое имело-бы целью ввести ее в заблуждение, - её видения были сотканы её собственной ребяческой фантазией; но он принужден был сознаться себе, что все таки наполовину они были сотканы из его поступков. И, в довершение всех бед, в этот последний вечер он не посмел даже намекнуть ей об истине; ему пришлось только ее утешать: он говорил ей нежные слова, дышавшия надеждой, потому что побоялся её бурного горя. Он живо чувствовал весь трагизм их взаимного положения; он понимал, как должна была страдать бедная девочка в настоящем, и с ужасом спрашивал себя, что с нею будет, если её чувство к нему окажется прочным. Из всех его мук эта была всех больнее: по всем остальном он еще мог себя успокаивать надеждой на лучший исход.

Любовь их не была открыта. У Пойзеров не мелькало и тени подозрения. Никто, кроме Адама, не знал об их свиданиях, да никто больше, вероятно, и не узнает, потому что он, Артур, постарался внушить Гетти, что если она когда-нибудь словом или взглядом выдаст существующую между ними короткость, это может все погубить. Адам-же, знавший их тайну только наполовину, скорее поможет им скрыть ее, но уж. разумеется, никогда их не выдаст, конечно, это несчастная история, - в высшей степени неприятная; но зачем-же ухудшать положение преувеличенными, воображаемыми страхами и ожиданием беды, которой, может, быть, никогда не случится? Временное огорчение для Гетти - вот худшее последствие его слабости. Артур решительно закрывал глаза на всякое дурное последствие, которое не было безспорно очевидным). Но... но у Гетти могут быть в жизни и другия огорчения, и другия невзгоды, и быть может со временем он будет в состоянии многое для нея сделать, вознаградить ее за все слезы, которые она прольет из за него теперь. Теперешнему своему горю она будет обязана преимуществом его забот о ней в будущем! - Вот как из зла выростает добро! Вот как прекрасно все устроено на свете!

Вы спросите: неужели это тот самый Артур, который два месяца тому назад отличался такою щепетильностью в вопросах чести, что одна мысль о возможности обидеть человека даже словом заставляла его содрогаться, нанести-же ближнему своему более существенную обиду он считал для себя положительно невозможным? - тот самый Артур, для которого его совесть была верховным судилищем, и которому самоуважение было дороже мнения окружающих? - Тот самый, могу вас уверить, только поставленный в другия условия. /Наши поступки создают нашу личность в той-же мере, как наше я является творцом наших поступков, и пока вы не узнаете, какова была или будет в данном случае комбинация внешних фактов и внутренних побуждений, определяющих наши действия в критические моменты нашей жизни, вы поступите благоразумнее, не выводя никаких заключений о нравственности человека. Наши поступки обладают подавляющей принудительной силой, которая может сначала превратить честного человека в обманщика, а потом примирить его с этим фактом по той простой причине, что все последующия уклонения с пути правды и чести будут представляться ему, как единственный, практически возможный, честный выход из его положения. Поступок, на который до его совершения смотрели неподкупными глазами здравого смысла и неиспорченного, свежого чувства, составляющих элементы здоровой души, - когда он совершен, разсматривается сквозь призму софистики самооправданий, имеющую свойство сглаживать все оттенки, так-что все, что человек привык называть дурным или хорошим, принимает в его глазах одинаковый цвет. Люди приспособляются к совершившимся фактам: совершенно так-же поступает Европа, пока не наступит возмездие в виде какой-нибудь революции и не перевернет вверх дном этот удобный порядок вещей.

служившая ему лучшей охраной, пока совесть его была чиста. Самоосуждение было для него слишком мучительно, - он не мог смело встретить его и принять. Ему нужно было себя убедить, что если он и виноват, то не очень; ему стало даже жалко себя за то, что он был поставлен в необходимость обманывать Адама: ложь была так противна его честной натуре! Но что же делать? - в его положении это был единственный честный исход.

Но какова-бы ни была степень его вины, он был теперь достаточно несчастлив. Его терзала мысль о Гетти, терзала мысль о письме, которое он обещал написать и которое представлялось ему то величайшей жестокостью, то величайшим благодеянием, какое он мог ей оказать. Бывали у него и такия минуты, когда вся его борьба, все колебания исчезали перед внезапным взрывом страсти, перед страстным желанием бросить вызов всем последствиям - послать к чорту всякия соображения и разсчеты, и увести Гетти с собой...

Неудивительно, что в таком состоянии духа он не мог усидеть на месте, что четыре стены его комнаты давили его, как стены тюрьмы: оне как-будто обрушивали на него все сонмище его противуречивых мыслей и враждующих чувств, не давая им выхода; на воздухе хоть часть из них, может быть, разсеется. У него оставалось свободных часа два: в эти два часа он должен на что-нибудь решиться, - значит прежде всего надо успокоиться. Раз он очутится в седле, на спине своей Мег, на чистом воздухе, да еще в такое чудное утро, он почувствует себя более господином своеию положения.

Красавица лошадка уже стояла у подъезда, на солнце, и, выгнув свою тонкую темную шею, рыла копытом землю. Она задрожала от удовольствия, когда хозяин стал гладить её морду, похлопал ее по спине и заговорил с ней ласково, - ласковее обыкновенного. Он еще больше любил ее за то, что она не знала никаких его тайн. Но Мег умела угадывать душевное состояние своего господина не хуже многих других особ её пола, безошибочно угадывающих душевное состояние интересных молодых джентльменов, от которых оне с трепетом ожидают признания.

Артур проехал легкой рысцой миль пять или шесть, пока не добрался до подошвы холма, за которым уже не было ни деревьев, ни изгородей. Тут он бросил поводья на шею Мег и сказал себе, что теперь он подумает и примет решение.

она могла только плакать, ласкаться к нему и подставлять ему свое личико для поцелуев. И ему не оставалось ничего больше, как утешать ее, осушать поцелуями её слезы и убаюкивать ее в мечтах. Его письмо разбудит ее от грез, но как жестоко, как грубо разбудит!... А с другой стороны Адам был тоже прав, говоря, что лучше разом разсеять её иллюзии, которые могут принести ей в будущем больше страдания, чем та острая боль, какую она испытает теперь. К тому-же, это был единственный способ удовлетворить Адама, которому он, Артур, обязан удовлетворением по многим причинам... Ах, если-б они с Гетти могли увидеться еще раз! Но это невозможно, - их разделяет столько преград... малейшая неосторожность может их погубить. Да и кроме того, если-б даже они могли свидеться, - к чему это поведет? Вид её горя и воспоминание о нем принесут ему в будущем только лишния страдания. Вдали от него, среди привычной, будничной обстановки, ей будет легче справиться с собой.

Тут новый страх черной тенью запал ему в душу, - страх, как-бы она не сделала чего-нибудь над собой. И вслед за этим страхом явился другой, еще больше сгустивший черную тень. Но он стряхнул их оба силой юности и надежды. Нет никаких оснований рисовать себе будущее такими мрачными красками. Конечно, все может случиться, но может и ничего не случиться, - шансы за и против равны. Чем-же он заслужил, чтобы все складывалось непременно против него? Он не имел намерения поступить против совести, - он был игрушкой обстоятельств. В Артуре жила какая-то безотчетная уверенность, что, в сущности, он все-таки такой хороший малый, что Провидение не может обойтись с ним жестоко.

Во всяком случае не в его власти отвратить будущее; все, что он мог сделать теперь, - это постараться найти наилучший возможный выход из настоящого положения. И он не замедлил себя убедить, что таким выходом будет - помочь Адаму жениться на Гетти. Её сердце, как говорил Адам, могло действительно со временем обратиться к нему, и тогда, значит, все кончится благополучно, так как Адам по прежнему любит ее и желает жениться на ней. Конечно, Адам был обманут, - обманут в таком смысле, что Артур считал-бы себя глубоко оскорбленным, если-б его сделали жертвой такого обмана. Эта мысль до некоторой степени омрачала утешительную перспективу, которую он себе нарисовал; у него даже щеки вспыхнули от стыда и гнева, когда он вспомнил об этом. Но что мог он сделать в его положении? Честь обязывала его молчать обо всем, что могло повредить Гетти: прежде всего он должен был щадить ее. Ради своей выгоды он ни за что-бы не солгал - ни словом, ни делом. Боже! Какой он был жалкий дурак, что поставил себя в такое положение!.. А между тем, если кто имел оправдание, так это он. (Как жаль, что последствия наших поступков определяются самими поступками, а не тем, что мы можем привести в их оправдание!).

и ему будет не легко писать такое письмо: решаясь на эту меру, он выбирает то, что для него всего тяжелей... Эта последняя мысль помогла ему решиться. Заставить страдать другого, лишь-бы свалить обузу с собственных плеч, - нет, он никогда не был способен на такие разсчеты. Даже ревность, шевельнувшаяся в его сердце при мысли о том, что он уступает Гетти Адаму, способствовала укреплению в нем уверенности, что он приносит жертву.

Придя к окончательному решению, он повернул Мег к дому и пустил ее опять легкой рысцой. Итак, прежде всего он напишет письмо, а остальной день пройдет за разными делами, и ему будет некогда думать. На его счастье к обеду приедут Ирвайн и Гавэн, а завтра в этот час он будет уже за много миль от замка. Таким образом до самого отъезда все его время будет разобрано: в этом была тоже некоторая гарантия для него, потому что он не мог поручиться, что его не схватит вдруг неудержимое желание броситься к Гетти и сделать ей какое-нибудь сумасбродное предложение, которое опрокинет все его благоразумные планы. Быстрей и быстрей бежала чуткая Мег, повинуясь малейшему движению поводьев в руках своего ездока, и наконец, перешла в крупный галоп.

-- У нас как-будто говорили, что молодой барин вчера вечером захворал, пробурчал старик Джон, старший конюх, когда дворня собралась к обеду в людской; а он скакал сегодня так, что я удивляюсь, как кобыла не лопнула.

Поутру Адам заходил в замок узнать о здоровье Артура и совершенно успокоился насчет последствий своего удара, когда ему сказали, что Артур уехал верхом. Ровно в пять часов он опять был там и послал доложить о себе. Через пять минут явился Пик с письмом, которое он отдал Адаму, объяснив, что капитан занят и принять его не может, а что в письме изложено все, что ему хотели сказать. Письмо было адресовано Адаму, но он сперва вышел на улицу и уже там вскрыл конверт. В нем оказалось другое, запечатанное письмо на имя Гетти. На внутренней стороне первого конверта Адам прочел:

"В прилагаемом письме я сказал все, как вы того желали. Предоставляю вам решить, как поступить с этим письмом - передать-ли его Гетти, или возвратить мне. Спросите себя еще раз, не причинит-ли ей такая крутая мера слишком много страдании, - больше, чем простое молчание.

"Нам с вами незачем видеться теперь; через несколько месяцев мы встретимся с более добрым чувством.

"Пожалуй, что он и прав, не желая видеть меня", подумал Адам. - Зачем нам встречаться? Чтобы наговорить друг другу жестких слов? - Их и так было уже сказано довольно. А пожать друг другу руку и сказать, что мы опять друзья, было-бы ложью. Мы не друзья, и лучше нам не притворяться. Я знаю, человек должен прощать врагам; но мне кажется, это сказано только в том смысле, что мы должны заставить себя отказаться от всякой мысли о мщении; это не может значить, что мы должны относиться к врагу с прежними чувствами, потому что это невозможно. Он для меня уже не тот человек, и я не могу питать к нему прежних чувств. Да, кажется, я и ни к кому на свете не чувствую теперь ничего - да простит мне Бог такия слова! У меня такое чувство, точно я вымерил свою работу неверным аршином, и надо мерить все сначала".

Но вопрос о том, следует-ли передавать Гетти письмо, вскоре поглотил все помыслы Адама. Артур доставил себе некоторое облегчение, свалив на него решение этого вопроса, и Адам, вообще не склонный к колебанию, теперь колебался. Он сказал себе, что сперва прозондирует почву, - удостоверится по мере возможности, каково будет душевное состояние Гетти, и тогда уже решит, отдать-ли ей письмо.