Адам Бид.
Книга четвертая.
Глава XXX. Адам передает письмо.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. Глава XXX. Адам передает письмо. (старая орфография)

ГЛАВА XXX.
АДАМ ПЕРЕДАЕТ ПИСЬМО.

В ближайшее воскресенье Адам, как только кончилась вечерня, подои ел к Пойзерам и пошел вместе с ними, в надежде, что его пригласят зайти. Письмо лежало у него в кармане, и он выжидал случая поговорить с Гетти наедине. В церкви он не мог видеть её лица, потому что она сидела теперь на другом месте, а когда он подошел к ней поздороваться, он заметил в её обращении с ним какую-то нерешительность и принужденность. Он этого ожидал, так как это была их первая встреча с того дня, когда он нечаянно подсмотрел её свидание с Артуром.

-- Пойдемте к нам, Адам, сказал мистер Пойзер, когда они дошли до перекрестка, и как только они все вместе вышли в поле, Адам предложил Гетти взять его под руку. Дети вскоре убежали вперед, и на несколько минут они остались одни. Тогда Адам сказал:

-- Гетти, если вечером не будет дождя, постарайтесь устроить, чтоб мы с вами могли пройтись немного по саду. Мне нужно сказать вам кое-что.

Гетти ответила: "Хорошо". Ей не меньше Адама хотелось поговорить с ним наедине; ее очень безпокоило, что он подумал о ней и об Артуре. Он видел, как они целовались - в этом она была уверена; но она не подозревала, какая сцена разыгралась потом между ним и Артуром. Первой её мыслью было, что Адам страшно на нее разсердился и, пожалуй, разскажет обо всем её дяде и тетке; но ей и в голову не приходило, что он посмеет что-нибудь сказать капитану Донниторну. Ее очень успокоило то, что он был с нею сегодня так ласков и выразил желание переговорить с ней без свидетелей, потому что когда она услышала, что он идет к ним, она побледнела от страха, в полной уверенности, что он намерен "все рассказать дома". Но вот оказывается, что он желает говорить с ней одной, - значит теперь она узнает, что он тогда подумал, и что намерен предпринять. У нея была какая-то уверенность, что она съумеет уговорить его не делать ничего такого, что было-бы ей неприятно; может быть, ей даже удастся уверить его, что она равнодушна к Артуру; а пока Адам надеется, что она еще может когда-нибудь полюбить его самого, он сделает все, чего она захочет, - она это знала. Да и кроме того, ей необходимо делать вид, что она поощряет его надежды, а не то дядя и тетка разсердятся и станут подозревать, что у нея есть тайный возлюбленный.

Глупенькая головка Гетти усердно работала над этими комбинациями, пока она шла, опираясь на руку Адама, и отвечала "да" или "нет" на его мимолетные замечания о том, что птицам будет раздолье этой зимой, потому что будет много семян боярышника, и о том, что все небо заволокло тучами, и едва ли погода простоит до утра. А когда к ним подошли её дядя и тетка, она могла размышлять уже без всякой помехи, ибо мистер Пойзер держался того мнения, что хотя молодому человеку естественно должно быть приятно вести под руку женщину, за которой он ухаживает, это не мешает ему находить удовольствие в приятельской беседе о серьезных делах; самому-же мистеру Пойзеру было любопытно послушать свежия новости о Домовой Ферме. Таким образом, на всю остальную дорогу он присвоил себе привилегию разговора с Адамом, и Гетти, поспешно подвигаясь к дому под руку с честным Адамом, и придумывая диалоги и сцены, в которых она так ловко его обойдет, строила свои маленькия козни с таким-же удобством, как если бы она была изящной франтихой-кокеткой и сидела одна в своем будуаре. Ибо если только у деревенской красавицы в неуклюжих башмаках достаточно сердечной пустоты, то поразительно, до чего она приближается в своем способе мышления к великосветской даме в кринолине, изощряющей свои утонченные мыслительные способности над сложной задачей разрешения себе маленьких грешков без ущерба для своей репутации. И едва ли это сходство теряло оттого, что Гетти, придумывая свои ухищрения, чувствовала себя в то же время очень несчастной. Разлука с Артуром заставляла ее страдать вдвойне: к её бурному горю, тоске и чувству неудовлетворенного тщеславия примешивался еще и неопределенный, смутный страх, что будущее могло сложиться совсем не так, как она мечтала. Слова Артура, которые он сказал в последнее их свидание, утешая ее, светили ей надеждой, и она цеплялась за нее из всех сил. "На Рождество я опять приеду", сказал он, - и тогда мы увидим, что можно будет сделать". Он так ее любит, что не может быть счастлив без нея, - Гетти не могла еще разстаться с этой уверенностью. Она по прежнему с восторгом лелеяла свою тайну. "Меня любит знатный барин" повторяла она себе с чувством удовлетворенной гордости, видя в этом свое превосходство над всеми девушками, которых она знала. Но неизвестность будущого, - вероятности, которые она не умела облечь в определенную форму, - уже начинали давить ее невидимым гнетом: она была одна на своем волшебном острове грез, а кругом была неизведанная тьма океана, в которой скрылся Артур. Она уже не могла почерпнуть мужества, заглядывая вперед, мечтая о будущем, а только оглядываясь назад и стараясь укрепить свою веру воспоминанием о прежних словах и ласках. Но в последние дни, с вечера четверга, её смутные опасения за будущее побледнели перед более определенным страхом, что Адам может выдать её тайну её дяде и тетке, и неожиданная его просьба доставить ему случай переговорить с ней наедине, задала новую работу её мыслям. Весь вечер она выискивала случая остаться с ним вдвоем; наконец, после чаю, когда мальчики собрались идти в сад, а Тотти стала проситься с ними, она сказала с готовностью, удивившей мистрис Пойзер:

-- Тетя я с ней пойду.

Никому не показалось странным, когда Адам сказал, что и он тоже пойдет в сад, и вскоре они с Гетти остались одни на дорожке, у кустов орешника: мальчики рвали в самом конце дорожки неспелые орехи, собираясь играть в чет и нечет, а Тотти смотрела на них с созерцательным видом маленького щенка. Не прошло еще и двух месяцев с того дня - Адаму казалось, что это было вчера, - когда он упивался сладкими надеждами, стоя подле Гетти в этом самом саду. После того несчастного вечера в роще воспоминание об этой сцене часто возвращалось к нему: солнечный свет, пробивающийся сквозь ветки высокой яблони... красные гроздья смородины... и Гетти, вспыхивающая прелестным румянцем. Сегодня, в этот печальный вечер, с его низко нависшими тучами, это воспоминание явилось совершенно некстати, и Адам постарался его отогнать, боясь, как-бы, под влиянием волнения, не сказать больше, чем было необходимо для блага самой Гетти.

который желал-бы жениться на вас, и я-бы знал, что вы его любите и принимаете его любовь, - я не позволил-бы себе ни одного слова вмешательства; но когда я вижу, что за вами волочится барин, который никогда на вас не женится и даже не помышляет об этом, я считаю себя обязанным вмешаться ради вас-же самой. Я не могу говорить об этом с теми, кто заступает вам место родителей, потому что это повело-бы только к неприятностям и принесло-бы вам лишнее горе.

Слова Адама сняли большую тяжесть с души Гетти, избавив ее от одного из её опасений, но в то-же время в них был зловещий смысл, усиливший её дурные предчувствия и причинивший ей жестокую боль. Она побледнела и дрожала; но все-таки она разсердилась на Адама, и непременно вступила-бы с ним в спор, если-бы не боялась выдать себя. И она промолчала.

-- Вы так еще молоды, Гетти! - продолжал Адам почти нежно; - вы не можете знать, какие вещи творятся на свете. Я обязан сделать все, что в моей власти, чтобы спасти вас от беды, которую вы можете навлечь на себя но неведению. Если другие узнают о вас то, что знаю я, - что вы ходили на свидания к барину и принимали от него дорогие подарки, - о вас пойдет худая слава, и вы потеряете свое доброе имя. Уж я не говорю о том, что вы будете страдать от сознания, что отдали свою любовь человеку, который не может жениться на вас и принять на себя заботу о вас до самой вашей смерти.

Адам замолчал и взглянул на Гетти. Она срывала листья с орешника и рвала их на мелкие кусочки. Все её маленькие планы обольщения Адама, все приготовленные фразы покинули ее, как плохо затверженный урок, в её глубоком волнении, вызванном словами Адама. В спокойной уверенности этих слов была какая-то жестокая сила, грозившая сокрушить её хрупкия мечты и надежды. Ей страстно хотелось дать отпор этой силе, отразить жестокия слова другими, гневными словами, но желание скрыть свои чувства все еще удерживало ее. Теперь это был только слепой инстинкт самозащиты, потому-что она была уже неспособна разсчитывать действие своих слов.

-- Вы не имеете права говорить, что я его люблю, вымолвила она тихо, но запальчиво, сорвав новый, большой и жесткий, лист и разрывая его. Она была очень хороша в своем волнении, - бледная, с темными, расширенными детскими глазами и учащенным дыханием. Адам смотрел на нее, и сердце его рвалось к ней.

всякой опасности!

-- Я думаю, Гетти, что это должно быть так, сказал он нежно, потому что я не могу поверить, чтоб вы позволили мужчине целовать вас, и приняли-бы от него золотой медальон с его волосами, и ходили-бы к нему на свидания, если-бы не любили его. Я вас не осуждаю, потому что я знаю, что это началось незаметно, а потом вы были уже не в силах справиться с собой. Вся вина падает на него: его я осуждаю за то, что он украл вашу любовь, зная, что он никогда не заплатит за эту любовь честным образом. Он развлекался от нечего делать, он играл вами, а до ваших чувств ему не было дела, - он даже не думал о вас.

-- Неправда, он думает обо мне, мне это лучше знать! разразилась, наконец, Гетти. Все было забыто, кроме обиды и гнева, который подняли в ней эти слова.

меня, что и вы смотрите на это так-же легко. Но я ему не верю. Я думаю - не могу я думать иначе, - что вы верили в его любовь; вы верили, что он любит вас так крепко, что женится на вас, хоть он и барин. Вот почему я и решился поговорить об этом с вами, Гетти: я боюсь, что вы заблуждаетесь на его счет. Ему ни на минуту не приходило в голову жениться на вас.

-- Почем вы знаете? Как вы смеете это говорить! сказала Гетти, останавливаясь и вся дрожа.

Жестокая уверенность тона Адама оледенила ее страхом, Этот страх не оставлял в ней места для соображения, что Артур мог иметь свои причины не говорить правды Адаму. Её слова, её растерянный вид заставили Адама решиться. "Необходимо отдать ей письмо", сказал он себе.

-- Вы мне не верите, Гетти, и я вас понимаю: вы думаете о нем лучше, чем он того стоит, - вы думаете, что он серьезно любит вас. Так знайте-же: у меня в кармане лежит собственноручное его письмо, которое он поручил мне передать вам. Я его не читал, но он сказал мне, что написал вам всю правду. Но, Гетти, прежде чем я отдам вам это письмо, соберитесь с духом, возьмите себя в руки и не поддавайтесь слишком горю, которое оно вам принесет. Поверьте, если-б он захотел жениться на вас, если-б он решился на такой безумный шаг, из этого в конце концов не вышло-бы ничего хорошого, - это не принесло-бы вам счастья.

Гетти ничего не сказала; у нея явился проблеск надежды, когда Адам упомянул о письме и прибавил, что он его не читал: наверное там сказано совсем не то, что он думает.

-- Не сердниесь на меня, Гетти, за то, что мне пришлось быть орудием в руках того, кто доставляет вам это горе Бог мне свидетель, что я с радостью выстрадал-бы вде сятеро больше, лишь-бы избавить вас от страданий... И вспомните: кроме меня никто ничего не знает, а я буду оберегать вас, как брат. Вы для меня все та-же, потому что я не верю, чтобы вы могли сделать дурное сознательно.

Гетти протянула руку к письму, но Адам не выпустил его, пока не договорил до конца. Она не обратила внимания на его слова, - она его не слушала. Когда он выпустила письмо, она сунула его в карман, не распечатывая, и пошла вперед скорым шагом, как-будто с тем, чтобы вернуться домой.

-- Это лучше, что вы не стали читать его теперь, сказал Адам. - Прочтите, когда останетесь одне... Но подождите входить, - позовем сперва детей. Вон какая вы бледная, и вид у вас такой нехороший... ваша тетка может заметить.

Гетти послушалась. Это предостережение напомнило ей о необходимости призвать к себе на помощь всю силу притворства, какою наделила ее природа, и которая почти покинула ее, парализованная потрясающим действием слов Адама. К тому-же у нея в кармане лежало письмо, и что-бьт там ни говорил Адам, она была уверена, что это письмо утешит ее. Она побежала за Тотти и скоро воротилась, оправившаяся и с порозовевшими щеками, таща за собой девочку. У Тотти было разобиженное лицо, потому что её заставили бросить сырое яблоко, в которое она было уже запустила свои беленькие зубки.

Какой ребенок не утешится такой великолепной перспективой? Что может быть приятнее восхитительного ощущения, когда тебя подхватят сильные руки и поднимут на воздух? Я думаю, Ганимед не кричал, когда его схватил орел и понес, и, может быть, в конце-концов посадил на плечи к Юпитеру... Тотти благосклонно улыбалась со своей неприступной высоты, и едва-ли можно было приду мать лучшее зрелище для материнских глаз мистрис Пойзер, стоявшей в дверях, чем когда она увидела Адама, подходившого со своей маленькой ношей. Горячая материнская любовь смягчила острый взгляд её глаз, пока она смотрела на них.

-- Ах, ты моя милая кошечка, храни тебя Господь! сказала она, подхватывая девочку, которая наклонилась вперед и протянула к ней руки. В эту минуту у нея не было глаз ни для кого, кроме Тотти, и она сказала Гетти, не глядя на нее: - Гетти, пойди нацеди пива: обе работницы заняты в молочной.

Когда пиво было нацежено, и трубка дяди раскурена, надо было идти укладывать Тотти; а потом пришлось опять принести ее вниз, уже в одной рубашке, потому что она не засыпала и плакала. А там пора было накрывать на стол к ужину, и Гетти должна была все время помогать. Адам просидел до конца вечера, т. е. до того часа, когда по правилам мистрис Пойзер гостям полагалось уходить. Весь вечер он старался занимать разговорами ее и её мужа, чтобы Гетти чувствовала себя свободнее, Он медлил до последней возможности, потому что ему хотелось убедиться своими глазами, что этот вечер сошел для нея благополучно, и он был в восторге, когда увидел, как много у нея самообладания. Он знал, что она не могла успеть прочесть письмо, но он не знал, что ее подбодряла надежда, что это письмо опровергнет каждое его слово. Ему было очень тяжело ее оставлять, - тяжело думать, что в течение многих дней он не будет знать, как она переносит свое горе. Но уходить было все-таки надо, и все, что он мог сделать, это - нежно пожать ей руку, прощаясь. Он хотел ей сказать этим пожатием, что любовь его остается неизменной, и что она всегда найдет в ней верное прибежище, если захочет ее взять, И он надеялся, что она его поймет.

Как старательно, по дороге домой, придумывал он оправдания для её легкомыслия! Как он жалел ее, приписывая все её слабости её любящей, нежной натуре, во всем обвиняя Артура и все меньше и меньше допуская, что и его поведение могло иметь оправдание. Его отчаяние при мысли о страданиях Гетти (а также и о том, что, может быть, она навеки потеряна для него) делало его глухим ко всем доводам в пользу вероломного друга, который навлек на него это зло. Адам был человек с ясным умом, с честной, справедливой душой, - хороший человек во всех отношениях; но, я думаю, сам Аристид - если он когда-нибудь любил и ревновал, - не был вполне великодушен в такие моменты. И я не решусь утверждать, что в эти. тягостные для него, дни Адам не испытывал ничего, кроме справедливого негодования и всепрощающей жалости. Он жестоко ревновал, и по мере того, как любовь делала его все более и более снисходительным в его оценке поведения Гетти, вся горечь его ревности выливалась в его чувствах к Артуру.

"Немудрено, что он вскружил ей голову, думал Адам. - Джентльмен, с хорошими манерами, в щегольском платье, с белыми руками, и с этой манерой говорит, как умеют говорить только баре, - начинает ухаживать за ней, подъезжает к ней с комплиментами, смело, уверенно, как никогда-бы не посмел этого сделать её ровня... Как тут устоять?.. Будет положительно чудом, если после этого она когда-нибудь полюбит простого человека". Он невольно вынул руки из карманов и посмотрел на них, на эти жесткия ладони и крепкие короткие ногти. "Вон какой я мужлан! Если хорошенько подумать, так нет во мне ровнешенько ничего, за что женщина могла-бы меня полюбить. А между тем я знаю, что я легко нашел-бы жену, если-бы все мое сердце не было отдано ей. Но не все-ли равно, каким находят меня другия женщины, если она не любит меня? А она могла-бы меня полюбить. - я в здешних местах не знаю никого, кто был-бы мне страшен, как соперник, - могла-бы, если-б он не встал между нами. А теперь, пожалуй, я стану ей ненавистен за то, что я так непохож на него... Но, может быть. - как знать? - может быть, она еще разлюбит его, когда убедится, что он не любит ее серьезно, - и полюбит меня? Может быть, со временем она оценит человека, который был-бы счастлив связать себя с ней на всю жизнь. Но что-бы там ни вышло в будущем, - придется покориться: я должен благодарить Бога уже и за то, что не случилось хуже. Я буду не первый и не единственный из людей, проживших свои век без счастья. Мало-ли делается на свете хорошого дела с невеселыми думами и тоской на сердце! На все воля Божья - этого довольно для нас. Бог лучше знает, что нам нужно, и человек не будет умнее Его, сколько-бы он не ломал голову, стараясь придумал, что для нас лучше. Но у меня, пожалуй, отпала-бы всякая охота к труду, если-б я увидел ее в горе, покрытую стыдом, да еще из-за человека, о котором я всегда думал с гордостью. Раз я избавлен от этого, я не в праве роптать: когда у человека кости целы, он может вытерпеть боль от пореза".

На этом месте своих размышлений Адам, перелезая через плетень, увидел человека, который шел полем, впереди. Он догадался, что это Сет возвращается с вечерней проповеди, и прибавил шагу, чтобы нагнать его.

-- Я то же запоздал - после проповеди разговорился с Джоном Барнсом. Барнс недавно заявил нам, что на него сошла благодать, и мне хотелось разспросить его, что он чувствует. Это один из таких вопросов, что непременно увлечешься и позабудешь о времени.

Минуты две или три они прошли в молчании. Адам был не расположен вдаваться в тонкости религиозных вопросов. но его тянуло поговорить с Сетом по душе, сказать ему и услышать от него теплое слово братской любви и доверия. На него редко находили такия минуть;, хоть братья и очень любили друг друга. Они почти никогда не говорили между собой о своих личных делах, да и об общих, семейных невзгодах говорили больше вскользь, намеками. Адам был от природы сдержан во всем, где было замешано чувство, а Сет немного робел перед своим, более практичным, братом.

-- Сет, сказал Адам, положив руку ему на плечо, - имеешь ты какие-нибудь вести о Дине Моррис?

-- Да, отвечал Сет. - Она позволила мне писать ей иногда о том, ко к нам живется, и как мама переносит свое горе. И вот две недели тому назад я ей писал, - рассказал про тебя, что ты получил новую должность, - написал, что мама стала теперь поспокойнее; а в прошлую среду я заходил на почту в Тредльстоне и застал там письмо от нея. Я подумал тогда, что, может быть, тебе было-бы интересно прочесть его, но ничего тебе не сказал, потому что мне казалось, что ты занят другим. Хочешь - прочти; её почерк легко разбирать: она удивительно хорошо пишет для женщины.

-- Ах, брат, мне очень тяжело живется это время. Ты на меня не сердись, что я такой молчаливый и бываю иной раз не в духе; это не значит, что я стал равно душен к тебе. Я знаю, мы с тобой до конца будем близки.

-- Я, Адам, никогда не сержусь на тебя. Это правда, ты бываешь иногда резок со мной, но я отлично знаю, как это надо понимать.

-- Вон мама отворяет дверь - выглядывает, не идем-ли мы, сказал Адам. - В окнах нет света: это она опять сидела в темноте по своему обыкновению... А, Джип! Здравствуй, брат, здравствуй! Ты мне, рад? - ну да, я знаю.

Лизбета уже скрылась в доме и засветила свечу; она услыхала знакомые шаги по траве еще раньше, чем Джип залаял.

-- Ты напрасно сидишь впотьмах, мама, сказал ей Адам: - в темноте время всегда дольше тянется.

-- Ну, вот, с какой стати я стану жечь свечу в воскресенье, когда весь дом остается пустой, а работать грешно. Смотреть в книгу, которую все равно не можешь прочесть, - на это мне и дня хватит. Хороший способ сокращать время, нечего сказать, - даром жечь свет - добро изводить!... Ужинать будете? В такой час ночи вы, надо полагать, или поужинали, или хотите есть, как волки.

-- Я голоден, мама, - сказал Сет, присаживаясь к маленькому столику, который Лизбета накрыла к ужину еще засветло.

-- А я поужинал, сказал Адам. - На тебе, Джип!

-- Собаке не давай, сказала Лизбета, я хорошо ее накормила. Не бойся, я е ней никогда не забуду. Да и мудрено за быть: ведь это все, что мне от тебя остается, когда ты уходишь.

-- Ну, так пойдем. Джип, сказал Адам, - пойдем спать! - Покойной ночи, мама, я очень устал.

-- Что с ним такое - ты не знаешь? спросила Лизбета младшого сына, когда Адам ушел наверх. - Что его сокрушает? Последние два, три дня его точно громом пришибло, - ходит как в воду опущенный. Сегодня поутру, когда ты ушел, я вошла в мастерскую и застала, что он сидит и ничего не делает, даже книги нет перед ним.

-- Много он работает это время, сказал Сет, - да, кажется, и на душе у него неспокойно. Ты не обращай на него внимания, мама: ему это неприятно. Надо быть с ним поласковее и стараться не досаждать ему.

Тем временем Адам читал письмо Дины при тусклом свете сальной свечи.

"Дорогой брат Сет! Ваше письмо три дня пролежало на почте, потому что у меня не было денег, чтоб оплатить его пересылку. В наших местах тли страшные ливни, - можно было подумать, что опять разверзлись хляби небесные, - и теперь у нас здесь большая нужда и болезни, и откладывать деньги в такое тяжелое время, когда кругом столько народу нуждается в хлебе насущном, значило-бы грешить отсутствием веры, как евреи в пустыне, когда они собирали про запас манну небесную. Я говорю об этом нарочно, чтобы вы не подумали, что мне не хотелось писать вам, или что я мало сочувствую вашей радости по поводу благ земных, выпавших на долю вашего брата Адама. Ваша любовь и уважение к нему совершенно понятны, ибо Господь щедро оделил его своими дарами, и он ими пользуется, как патриарх Иосиф, который, даже будучи вознесен на вершину могущества, не переставал болеть душой о своем отце и меньшом брате.

"Сердце мое крепко прилепилось к вашей матери с того дня. когда мне было дано утешить ее в годину её испытания. Напомните ей обо мне, скажите, что я часто о ней думаю, когда сижу одна в сумерках, возвратившись с работы. Так мы сидели с ней в тот вечер; я держала ее за руки и говорила ей слова утешения, которые мне были даны. Не правда-ли, Сет, какое это хорошее время, когда свет дня погасает, и в теле чувствуется легкая усталость, после дневного труда? Тогда внутренний свет сияет ярче, и душу наполняет сознание могущества Божия. Я обыкновенно сажусь в темной комнатке, закрываю глаза, и мне кажется, что моя душа отделилась от тела, и ничего ей не нужно. В такия минуты я покорно несу все тяготы, всю скорбь, слепоту и грех, которые вижу кругом и над которыми мне часто хочется плакать, - да, все страдания сынов человеческих, которые подчас застилают мне свет, охватывают всю меня, как черная ночь, - в такия минуты я несу их на себе с кротким смирением, как крест искупителя, радуясь своей боли. Ибо я чувствую, - чувствую! - Предвечная Любовь тоже страдает, - страдает во всей полноте своего всеведения, страдает, скорбит и плачет, и только слепое себялюбие может хотеть быть изъятым от скорби, под бременем которой стонет вся тварь земная. Нет, истинное счастье не в том, чтоб быть изъятым от скорби, пока скорбь и грех живут на земле: скорбь есть часть любви, и любовь не станет стремиться освободиться от нея. Мне это говорит не один только разум: я вижу это во всех словах и в деле Евангелия. Разве нет у нас ходатая на небесах? Разве не предстоит там за нас Богочеловек со своим распятым телом, которым Он вознесся? И разве Он и Предвечная Любовь - не одно, так-же, как наши любовь и скорбь? У

"В последнее время эти мысли почти не оставляют меня и я яснее поняла значение слов: "Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест Мой"... Я слыхала, эти слова толкуют в том смысле, что мы несем крест, исповедуя Христа и навлекая тем на себя гонения и страдания. Но по моему это узкая мысль. Истинный крест Искупителя - грех и скорбь всего мира. Вот что тяжелым гнетом лежало у него на душе, - вот крест, тяжесть которого мы должны с Ним делить, - чаша, из которой мы должны пить вместе с Ним, если хотим приобщиться Божественной Любви, которая есть одно с Его скорбью.

"В моей внешней жизни, о которой вы меня спрашиваете, я ни на что не могу пожаловаться: у меня есть все необходимое и даже в избытке. Все это время я имела постоянный заработок на фабрике, не смотря на то, что спрос на рабочия руки уменьшился, и многих из нас разсчитали. И телом я значительно окрепла, так-что могу много ходить и говорить, и почти не чувствую усталости. Вы пишете, что решили остаться дома с матерью и братом; это меня убеждает, что вы имели верное указание. Господь предназначил вам там жить и работать - это ясно, и искать благодати в другом месте было-бы все равно, что положить на жертвенник не чистую жертву и ожидать, чтобы на нее сошел огонь с неба. Мое дело и вся моя радость - здесь, на холмах; подчас мне даже думается, не слишком-ли я прилепилась душой к моим землякам и не возропщу-ли я, если Господь призовет меня в другое место.

"Большое вам спасибо за известия о моих милых друзьях на Большой Ферме, потому что хоть я и писала им один раз, по желанию тети, вскоре после того, как уехала, от них я не получила ни строчки. Тете писанье писем дается с трудом, да и работы по хозяйству с ноя довольно при её слабом здоровье. Она и её дети дороги моему сердцу, как самые близкие мне люди по крови; впрочем, мне дороги все, живущие в этом доме. Я постоянно переношусь к ним во сне, и часто за работой, и даже когда я говорю с народом, мысль о них встает передо мной так настойчиво, как-будто они в нужде или в горе. Быть может, это мне указание свыше, но пока оно мне еще не ясно: буду ждать, чтобы Бог меня вразумил, - вы ведь пишете, что у них все благополучно.

"Я надеюсь, что мы с вами еще увидимся в этом мире, и даже, может быть, скоро, хотя, по всей вероятности, не надолго: братья и сестры мои в Лидсе желают, чтоб я побывала у них на короткое время, когда мне будет дозволено покинуть Сноуфильд.

"Прощайте, дорогой брат, или лучше - до свиданья. Детей Божиих, которым дано встретиться в этой жизни, вступить в духовный союз и чувствовать, что их оживляет одинаковый дух, - ничто не может разлучить, хотя-бы их разделяли горы, ибо союз этот до бесконечности расширяет их души, и они всегда имеют друг друга перед собой в своих мыслях, почерпая в этом новые силы.

"Я не умею писать так мелко, как вы, и перо плохо меня слушается; это стесняет меня, и я не могу рассказать всех своих мыслей. Поцелуйте за меня вашу матушку: она два раза попросила меня ее целовать, когда мы с ней прощались".

Адам сложил письмо и сидел в ногах кровати, задумчиво опершись головой на руку, когда Сет пришел наверх.

-- Читал ты письмо? спросил Сет.

-- Читал, отвечал Адам. - Не знаю, что я подумал-бы о ней и об её письме, если-б не видел ее; вероятно, подумал-бы, что женщина-проповедница должна быть нестерпима. Но она из тех людей, у которых - что-бы они ни делали, что-бы ни говорили, - все выходит хорошо, и мне казалось, что я вижу и слышу ее, пока я читал её письмо. Удивительно, как хорошо я помню её лицо и голос... Ты был-бы очень счастлив с ней, Сет: она именно такая женщина, какая тебе нужна.

-- Безполезно об этом мечтать, промолвил Сет уныло. - Она сказала мне свое решение, а она не такой человек, чтобы говорить одно, а думать другое.

чтобы ты мог отлучиться дня на три, на четыре. А путь для тебя небольшой - каких-нибудь двадцать, тридцать миль.

-- Я рад ее видеть всегда и при всяких условиях; не знаю только... не была-бы она недовольна за то, что я туда приду, сказал Сет.

-- С какой стати ей быть недовольной! подхватил Адам с жаром, вставая и начиная раздеваться на ночь. - Да, для всех нас было-бы большим счастьем, если-б она вышла за тебя. Мама сразу ее полюбила, - просто удивительно, как она была ей рада тогда.

-- Да, сказал Сет немного застенчиво; - а Дина очень любит Гетти; она много о ней думает.

На это Адам ничего не ответил. Немного погодя братья пожелали друг другу доброй ночи и больше не обменялись ни словом.