Адам Бид.
Книга четвертая.
Глава XXXI. В спальной гетти.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. Глава XXXI. В спальной гетти. (старая орфография)

ГЛАВА XXXI.
В СПАЛЬНОЙ ГЕТТИ.

В конце августа дни становятся короткие. Даже в таких домах, как у Пойзеров, где было не в обычае засиживаться по вечерам, в августе ложились спать со свечей, и Гетти взяла с собой свечу, когда, наконец, вскоре после ухода Адама, ей можно было уйти к себе наверх и запереться.

Теперь она прочтет письмо: оно должно... оно должно успокоить ее. Адам не может знать правды; он должен был говорить именно так, как он говорил: ничего другого нельзя было и ожидать от него.

воспоминания о минутах пережитого счастья прогнали на одно мгновение весь её страх. Но когда она сломала печать, сердце её затрепетало непонятным предчувствием, и руки начали дрожать. Она стала медленно читать: ей нелегко было разбирать барский почерк Артура, хоть он и старался писать поразборчивее.

"Дорогая Гетти! Я вам не лгал, когда говорил, что люблю вас, и я никогда не забуду нашей любви. До конца дней моих я буду вам верным другом и надеюсь доказать это не один раз. Если то, что я скажу вам в этом письме, заставит вас страдать, - не думайте, что я говорю это оттого, что мало вас люблю и жалею, потому что нет на свете такой вещи, которой я-бы не сделал для вас, если-бы был уверен, что это действительно нужно для вашего счастья. Душа замирает, как подумаю, что моя маленькая Гетти будет плакать, и меня не будет с нею, чтоб осушить поцелуями её слезы, и если-б я следовал только внушению моего сердца, я был-бы с ней в эту минуту вместо того, чтобы писать. Мне страшно больно разставаться с ней и еще больнее говорить её слова, которые могут показаться жестокими, хотя они вытекают из самого искренняго желания ей добра.

"Милая, милая Гетти! как ни сладостна была для меня наша любовь, как ни счастлив был-бы я, если-б вы могли любить меня до гроба, - я чувствую, что для обоих нас было-бы лучше, если-бы мы никогда не знали этого счастья, и что мой долг - просить вас, чтоб вы разлюбили меня, постарались забыть обо мне. Я один во всем виноват: правда, меня так влекло к вам, что я не мог устоять против искушения; но я все время чувствовал, что ваша привязанность ко мне может принести вам горе. Я должен был побороть свое чувство. И я-бы сделал это, если-б не был таким слабым, дурным человеком. Но прошлого нельзя изменить, и теперь я обязан спасти вас, по крайней мере, от того зла, предотвратить которое в моей власти. А для вас будет великим злом - я в этом убежден, - если ваша привязанность ко мне окажется настолько прочна, что вы никогда не полюбите другого, с которым вы могли-бы быть счастливее, чем со мной, и если вы будете продолжать ожидать в будущем того, чего никогда не может случиться. Потому что если-б я сделал то, о чем вы один раз со мной заговаривали, - если-б я женился на вас, - поверьте, дорогая моя, из этого не вышло-бы для вас ничего, кроме горя, и со временем вы сами убедились-бы в том. Поверьте, вы можете быть счастливы, только выйдя замуж за человека вашего круга, и если-бы я женился на вас, я только усугубил-бы свою вину перед вами, не говоря уже о том, что нарушил бы этим мои обязанности перед родными и светом. Вы не имеете понятия, дорогая, о том мире, в котором должна пройти вся моя жизнь, и вы очень скоро меня разлюбили-бы, убедившись, до какой степени между нами мало общого.

"Итак, я не могу жениться на вас; значит нам надо разстаться, - надо постараться вырвать из сердца нашу любовь. Говоря это, я чувствую себя глубоко несчастным, но больше нам ничего не остается. Сердитесь на меня, моя драгоценная, ненавидьте меня - я это заслужил; но верьте, что я всегда буду думать о вас, заботиться о вас, навсегда останусь признателен вам, - что я никогда не забуду моей Гетти, и если что-нибудь случится с вами, если придет беда, предугадать которую мы не можем, - то будьте уверены, что я сделаю для вас все, что будет в моих силах.

"Я говорил вам, куда адресовать мне письма, если-бы вам вздумалось написать, но, может быть, вы забыли; так я на всякий случай прилагаю мой адрес. Не пишите мне без крайней надобности, т. е. если я не могу быть действительно вам полезен, потому что, дорогая Гетти, мы должны постараться как можно меньше думать друг о друге. Простите меня и постарайтесь забыть; помните только одно - что, пока жив, я всегда буду вам преданным другом.

Не скоро Гетти прочла это письмо, и когда она подняла от него голову, из тусклого старого зеркала на нее глянуло бледное, как мрамор, помертвелое лицо, с округлыми детскими очертаниями, но с выражением недетского страдания на нем. Гетти не видела этого лица; она ничего не видела, - она чувствовала только, что ей холодно, что она больна и дрожит. Письмо тряслось в её руке и шуршало. Она положила его. Какое ужасное ощущение - этот озноб и дрожь... такое ужасное, что заставляло забывать даже о том, чем оно было вызвано. Гетти встала, подошла к шкапу, достала свой теплый плащ, завернулась в него и села, думая только о том, как-бы согреться. Но вот она взяла письмо более твердой рукой и начала читать все сначала. На этот раз пришли слезы - крупные, обильные слезы, слепившия ей глаза и мочившия бумагу в её руках. Она чувствовала только одно, - что Артур был жесток, - жесток, написав ей такое письмо, - жесток оттого, что не хотел жениться на ней. Причины, не дозволявшия ему на мой жениться, не существовали для нея: могла-ли она поверить, что осуществление всего, о чем она грезила, чего так страстно желала, не принесет ей ничего, кроме горя? В её уме отсутствовали понятия, из которых могла-бы сложиться даже идея подобного горя.

Бросая письмо в второй раз, она увидела в зеркале свое лицо. Теперь оно покраснело и было мокро от слез. Для нея это был почти товарищ, которому она могла пожаловаться, который пожалеет ее. Она облокотилась на стол, наклонилась вперед, поддерживая голову руками, и смотрела в эти темные, залитые слезами глаза, на эти дрожащия губы, и видела, как слезы лились все обильнее и ^как рот подергивался от рыданий.

Крушение всего её маленького мира грез, смертельный удар, нанесенный её только-что зародившейся страсти, поразили её жадную до наслаждений, эпикурейскую натуру такимъ^ неизъяснимым страданием, что оно убило в ней всякий протест и заставило ее забыть на время гнев. Она сидела и рыдала, пока не погасла свеча, и тогда измученная, с тупою болью во всем теле, одурелая от слез, - бросилась на постель, не раздеваясь, и уснула.

окружающие предметы. Затем явилась мучительная, ужаснувшая ее мысль, что ей надо скрывать свое горе и нести его при страшном свете дня, который наступал. Она не могла дольше лежать: она встала и подошла к столу. Вот оно - письмо... Она отворила свой ящичек с сокровищами: там лежали серьги и медальон - свидетели её короткого счастья, - свидетели долгих безотрадных дней, которые наступят теперь. Глядя на эте побрякушки, на которые еще недавно она смотрела, к которым еще недавно прикасалась с такою любовью, потому что видела в них залог ожидающого ее рая богатства и роскоши, - она переживала вновь те минуты, когда ей дарили их с такими нежными ласками, с такими странными, милыми словами и сияющим взглядом... Минуты, наполнявшия ее восторженным изумлением, - до такой степени оне были лучше всего, что только она могла себе представить. И Артур, говоривший ей эти слова, глядевший на нее таким взглядом, - Артур, которого она и теперь еще чувствовала подле себя, чья рука еще касалась её стана, чья щека прижималась еще к её щеке, чье дыхание жгло ей лицо, - был тот самый жестокий, жестокий Артур, который написал это письмо... Она схватила его и скомкала, но сейчас-же расправила опять, чтобы прочесть еще раз. Умственное оцепенение, бывшее последствием вчерашних долгих слез, заставляло ее сомневаться в себе: ей было необходимо прочесть письмо еще раз и убедиться, действительно-ли её горе было реальное горе, действительно-ли письмо было так ужасно жестоко. Она должна была поднести его к самому окну, чтобы быть в состоянии что-нибудь разобрать... Да, оно было ужасно, безжалостно, - хуже! чем она думала. И она опять с гневом скомкала его в руке. Она ненавидела писавшого его, ненавидела именно потому, что отдала ему всю свою любовь, всю девичью страсть и тщеславие, из которых эта любовь родилась.

Сегодня у нея не было слез, - она выплакала их все вчера ночью; и теперь она испытывала муки сознательного горя - горя без слез, которое хуже первого удара, ибо в нем не только настоящее, но и будущее. Каждое утро изо дня в день, - так долго, как только она могла вообразить себя в будущем, - она будет вставать вот так, как сегодня, и знать, что наступающий день не принесет ей радости. Нет отчаяния более горького и глубокого, чем то, какое приносят нам первые мгновения первого большого нашего горя, когда мы не изведали еще на опыте, что можно страдать и исцелиться, отчаяваться и ожить для надежды. Покамест Гетти медленно снимала платье, в котором она пролежала всю ночь, с тем, чтобы умыться и причесаться, ее не оставляло болезненное сознание, что так пройдет и вся её жизнь: вечно она будет делать то, в чем для нея нет никакой радости, работать все ту-же опостылевшую работу, видеть людей, нисколько ей не интересных, ходить в церковь, в Треддльстон и на чай к мистрис Бест, и никогда не знать радостных мыслей. Ибо одуряющий яд её недолгого блаженства навсегда отравил ей все маленькия радости, составлявшия когда-то утеху её жизни, - девичьи радости, в роде обещанного к ярмарке нового платья, вечеринки у Бриттонов, толпы поклонников, которых она еще долго будет водить за нос, и наконец далекой перспективы дня её свадьбы, который когда-нибудь все, таки наступит и принесет ей с собой целую гору нарядов зараз - одно шелковое платье и еще много других. Теперь все это казалось ей неинтересным, безцветным; впереди не было ничего, кроме скуки... Теперь её удел - всю жизнь томиться неудовлетворенной жаждой, желать - без надежды.

Она с усилием сняла платье и прислонилась к старому темному шкапу. Её руки и шея были обнажены, волосы падали на них изящными кольцами. Эти волосы были так-же красивы, как и два месяца тому назад, в тот вечер, когда она расхаживала по этой самой комнате, полная надежд, сияя от сознания своей красоты. Теперь она не думала о своей шее и руках, - она была равнодушна даже к своей красоте. Глаза её грустно блуждали по темной старой спальне и, наконец, машинально поднялись к окну, в которое глядел тусклый разсвет. Мелькнуло-ли в её уме воспоминание о Дине? - о словах заботливого предостережения, которые ее тогда разсердили? - о любящей мольбе Дины вспомнить о ней, как о друге, в минуту испытания? - Нет, впечатление было слишком слабо для того, чтоб сохраниться. Вся любовь Дины, все слова утешения, какие она могла ей сказать, не произвели-бы на нее никакого действия в это утро: она приняла-бы их равнодушно, как и все, что было чуждо её разбитой страсти. Нет, она не думала о Дине; она думала о том, что ей нельзя оставаться в этом доме и продолжать вести прежнюю жизнь: уж лучше что-нибудь совсем новое, неизвестное, чем опять эта старая канитель все той-же работы, тех-же впечатлений и разговоров. Она с радостью убежала-бы сию-же минуту с тем, чтобы никогда больше не видеть знакомых, старых лиц. Но Гетти была не из тех натур, которые идут навстречу трудностям, смело отворачиваются от знакомого и привычного, и, не колеблясь, ставят себя в новые положения. Это была натура тщеславная, чувственная, но не страстная, и для того, чтобы решиться на крайнюю меру, ей нужно было дойти до последней степени ужаса и отчаяния. Ограниченный круг её представлений оставлял очень мало простора для полета фантазии, и она скоро остановилась на единственном, возможном для нея, способе разделаться с прежней жизнью: она решила просить дядю, чтоб он позволил ей поступить в горничные. Камеристка мисс Лидии поможет ей найти место, когда узнает, что она имеет разрешение дяди.

Дойдя до этой мысли, Гетти подколола волосы и начала одеваться; теперь ей казалось не так невозможно сойти вниз и приняться за свои обычные дела. Она сегодня-же поговорит с дядей.

Нужно было много таких душевных страданий, какие Гетти переживала теперь, чтоб они могли сколько-нибудь заметно отразиться на её цветущем здоровье. Когда она, со свойственной ей тщательностью, оделась в свое рабочее платье и подобрала волосы под маленький чепчик, не слишком проницательный наблюдатель был-бы гораздо больше поражен юною свежестью её кругленьких щечек и шейки, и красотой её темных глаз и ресниц, чем какими-либо признаками грусти в её лице. Но когда она подняла скомканное письмо и спрятала его в ящик, чтоб оно не попалось кому-нибудь, - тяжелые, жгучия слезы, не приносящия облегчения, - не те обильные, крупные слезы, какие она проливала вчера, - сжали ей горло и подступили к глазам. Она отерла их поскорее: ей нельзя плакать днем; никто не узнает, как она несчастна, никто не должен знать, что ее постигло разочарование... И мысль о том, что ей придется выдерживать взгляды дяди и тетки, дали ей ту власть над собой, какая часто сопутствует сильному страху. Ибо, при всей глубине её тайного горя, возможность того, что они когда-нибудь узнают о случившемся, пугала ее, как пугает перспектива позорного столба больного, измученного узника. Они найдут постыдным её поведение, а стыд - это пытка. Такова была совесть бедненькой Гетти.

Вечером, когда мистер Пойзер курил свою трубку и, следовательно, находился в наивысшем градусе своего добродушия, Гетти улучила минуту, когда тетка её вышла из комнаты, и сказала:

-- Дядя, отпустите меня. Я хочу поступить на место... в горничные.

Мистер Пойзер вынул изо рта трубку и несколько секунд смотрел на Гетти в кротком изумлении. Она шила и не поднимала головы от работы.

-- С чего это пришло тебе в голову, моя девочка? спросил он наконец, посовещавшись предварительно с трубкой.

-- Нет, нет, девчурка, тебе так кажется, потому что и не испытала, что значит служить на местах. Это и для здоровья вредно, да и не принесет тебе счастья. Нет, пустяки! оставайся лучше у нас, пока не найдешь себе хорошого мужа; ты мне родная племянница, и пока у меня есть свой собственный угол, я не отдам тебя в услужение хотя-бы в господский дом.

Мистер Пойзер замолчал и затянулся из трубки.

-- Я люблю шить, сказала Гетти, - и я могла-бы получать хорошее жалованье.

-- Должно быть, тетка чем-нибудь тебя разобидела? заметил мистер Пойзер, пропуская мимо ушей последний аргумент Гетти. - Ты не обращай на это внимания, девчурка: на это делает для твоего-же добра. Хоть она и не родная тебе, а она тебя любит: не многия на её месте делали-бы так много, как она для тебя.

-- Конечно, на всякий случай - мало-ли что может случиться! - оно не мешает знать всякую работу. Отчего и не поучиться шить и вышивать? Ты сама знаешь, я охотно дал свое согласие, когда мистрис Помфрет предложила тебя поучить. Но у меня и в помышлении не было отдавать тебя в услужение. Моя семья - отцы и деды наши - уж и не знаю с каких пор, всегда ели свой собственный хлеб. - Разве не правда, отец? И разве тебе было-бы приятно, чтоб твоя внучка поступила на жалованье?

-- Не-е-ет, произнес старик Мартин с длинной оттяжкой, долженствовавшей не только выразить отрицание, но и вложить в него некоторую горечь, Он наклонился вперед и /Продолжал, упорно глядя в пол: - Но все равно, - навряд ли ты ее уломаешь: она вышла вся в мать. С той мне было тоже не мало хлопот, чтоб удержать ее дома. И она-таки не послушалась меня - вышла замуж за голыша... Ну, какой что фермер? - две головы скота за все про все, когда по его земле ему надо-бы не меньше десяти голов... Неудивительно, что она умерла от чахотки, - не дотянула и до тридцати лет.

Не часто случалось, чтобы старик произносил такую длинную речь; но вопрос сына подлил масла в огонь давнишняго, еще не угасшого раздражения, по милости которого старый дед был всегда равнодушнее к Гетти, чем к другим своим внукам. Этот забулдыга Соррель промотал все состояние матери Гетти, а в"силах Гетти текла кровь Сорреля.

солидного мужа, не меньше любой девушки в наших местах.

Пустив этот многообещающий намек, мистер Пойзер умолк и обратился опять к своей трубке, поглядывая на Гетти, в чаянии подметить какой-нибудь признак, который убедил-бы его, что она отказывается от своего несообразного плана. Но вместо этого Гетти неожиданно ударилась в слезы - отчасти с досады на то, что ей отказали, отчасти от своих горьких мыслей, с которыми ей приходилось бороться весь день.

-- Ну, ну, не надо плакать, сказал мистер Пойзер, стараясь обратить все в шутку: - пусть плачут те, кому негде преклонить голову, а у кого есть свой дом и семья, тому не о чем плакать... Пойди-ка сюда, - что ты об этом думаешь? продолжал он, обращаясь к жене, которая в эту минуту вошла в кухню, перебирая спицами своего вязанья с неистовой быстротой, как-будто это движение было для нея таким-же естественным и необходимым, как для рака - шевелить усиками.

-- Что я думаю? - Я думаю, что у нас скоро раскрадут всех уток и кур, если эта безмозглая Молли будет забывать запирать их на ночь... Гетти, что это значит? О чем ты плачешь?

-- Да вот, просится на место, желает поступить в горничные; а я ей говорю, что мы можем пристроить ее и получше этого, сказал мистер Пойзер.

что пускали ее. Она думает, служить у господ нивесть какая сладость. Она уверена, что там ей будет лучше, чем у родных, которые ее выростили, потому что она ведь была не больше Марти, когда попала к нам в дом. Она воображает быть горничной в барском доме, значит ничего не делать, сладко есть и носить хорошия платья: у нея ведь только и мыслей на уме, как-бы нацепить на себя какую-нибудь тряпку. Я часто ей говорю: "Не хочешь-ли быть пугалом на огороде? тогда ты будешь вся из тряпок - снаружи и внутри"... Поступить в горничные! - Я никогда не дам на это своего согласия, покуда у нея есть дом и добрые друзья, и есть кому позаботиться о ней, пока она найдет хорошого мужа - получше какого-нибудь прощалыги-лакея, потому - что такое лакей? - ни барин, ни мужик, а живет на счет мужика. От такого франта всегда легко станется, что он заложит руки под фалды и будет ожидать, чтоб жена работала за него.

-- Нет, нет, не надо нам такого мужа, сказал мистер Пойзер: - мы найдем и почище. Да у нас уже и наклевывается хороший... Ну полно, девчурка, не плачь! Ступай-ка лучше спать. С какой стати идти в горничные? - мы и без этого съумеем позаботиться о тебе. Иди, иди, и не будем больше об этом говорить.

Когда Гетти ушла наверх, он сказал:

-- Понять не могу, с чего ей взбрела в голову эта мысль. Мне казалось, что ей начинает нравиться Адам Бид: в последнее время было очень похоже на то.

-- Ах, разве ее разберешь, кто ей нравится и кто - нет. Она как сухой горох - ни к кому не может прилепиться: Я думаю, что даже эта девчонка Молли - как она ни несносна бывает подчас, - но я думаю, что ей было-бы грустнее, чем Гетти, разстаться с нами и с нашими детьми, хоть на Михайлов день будет всего год, как она живет у нас... Ну, а эта мысль поступить в услужение, - это ей вбили в голову там, в замке: нам следовало-бы предвидеть, к чему это приведет, когда мы отпускали ее учиться рукодельям. Но я живо с этим покончу,

-- Конечно, жалко; я люблю ее больше, чем она того стоит, недобрая девочка, с каменным сердцем! Как ей не грех даже думать уйти от нас таким образом, Жалко! - еще-бы не жалко! Не даром, я думаю, она пробыла у меня на глазах эти семь лет. Разве я могла-бы возиться с ней все это время, приучать ее ко всякой работе и заботиться о ней, если-б мне не было до нея дела? Да вот и сейчас: для кого ткутся в доме простыни и скатерти? Я думала: вот выйдет замуж, отдам их ей в приданое, и будет себе жить в нашем приходе... всегда на глазах. Дура я, дура! не стоило и думать-то о ней, когда она не лучше какой-нибудь вишни, с косточкой вместо сердца.

-- Нет, нет, ты преувеличиваешь, проговорил мистер Пойзер, стараясь успокоить жену. - Она нас любит, я уверен; но она еще молода, и голова у нея набита всяким вздором, в котором она и сама не может разобраться. Рее молодые девченки рады убежать из дому, и сами не знают - зачем.

Однако, на Гетти слова её дяди подействовали не только в том смысле, что разогорчили ее и заставили плакать. Она прекрасно знала, кого он имел в виду, намекая на её замужество и на хорошого, солидного мужа, и когда она осталась опять одна в своей спальне, возможность брака с Адамом представилась ей в новом свете. У людей, лишенных всяких сильных симпатий и сознания долга - этого верховного руководителя, к которому возмущенная душа может прибегнуть за поддержкой, чтобы укрепиться в спокойном терпении, - одним из первых последствий сильного горя бывает неудержимое стремление ухватиться за что-нибудь новое, сделать что-нибудь - все равно, что - лишь-бы изменить положение. Способность бедненькой Гетти предвидеть последствия - и всегда-то представлявшая не более, как узкий круг фантастических вероятностей получить то или другое удовольствие избежать той или другой неприятности, теперь совершенно бездействовала парализованная безпокойным протестом против постигшого ее страдания, и она была готова на один из тех лихорадочных, безцельных поступков, какими многие несчастные люди, желая избавиться от временного огорчения, навлекают на себя несчастие целой жизни.

Отчего ей не выйти за Адама? Ей ведь все равно: она сделает все, что угодно, лишь-бы хоть сколько нибудь изменить свою жизнь. Она была уверена, что Адам по прежнему желает жениться на ней, а всякия дальнейшия соображения - мысль о том, будет-ли счастлив Адам при таких условиях, - не приходили ей в голову.

"Непонятно!" скажете вы, может быть. "Необъяснимое движение души, наталкивающее девушку на такой шаг, который, в её душевном состоянии, должен-бы быть ей всего противнее, - и это на второй день после постигшого ее горя".

Да, движения мелкой и пошлой души, как у Гетти, когда ей приходится бороться с серьезными невзгодами печальной человеческой жизни, - всегда непонятны. Непонятны для нас и движения какой-нибудь маленькой яхточки без балласта, когда ее кидает как попало на волнах бурного моря. А какою она казалась красивой, пока стояла на якоре в тихой гавани, сверкая на солнце своими белыми парусами!

"Пусть вся потеря ложится на того, кто выпустил ее в море".

-- Да. Но это не спасет яхточки - хорошенькой игрушки, которая могла-бы быть утехой целой жизни.