Адам Бид.
Книга четвертая.
Глава XXXIII. Новые звенья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга четвертая. Глава XXXIII. Новые звенья. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIII.
НОВЫЕ ЗВЕНЬЯ.

Ячмень был, наконец, убран, и осенния вечеринки шли своим чередом, не дожидаясь унылой поры сбора бобов. Яблоки и орехи были собраны и уже лежали в погребах. Запах сыворотки исчез с дворов ферм и заменился запахом солода. Леса за замком и придорожные деревья приняли величественный, грустно-торжественный вид под низко нависшим хмурым небом. Пришел Михайлов день с его корзинами душистых пурпурных слив и с более бледным пурпуром маргариток, - суетливый Михайлов день, когда работники - молодые парни и девушки - меняют места, и когда их встречаешь целыми десятками, пробирающихся по проселкам, между пожелтевших изгородей, с узелками в руках. Но хоть Михайлов день и пришел, а мистер Тёрль, прославленный арендатор, так и не переехал на Долговую Ферму, и старый сквайр в конце концов был-таки принужден посадить там нового управителя. В обоих приходах стало известно, что дальновидный план сквайра разстроился из-за того, что Пойзеры "не поймались на удочку", и геройский подвиг мистрис Пойзер обсуждался на всех фермах с азартом, который только усиливался от частых повторений рассказа. Известие о том, что Бонапарт вернулся из Египта, было сравнительно безвкусным, и отпор, встреченный французами в Италии, был ничто в сравнении с отпором, который дала мистрис Пойзер старому сквайру. Мистеру Ирвайну приходилось выслушивать варианты этой истории в доме каждого своего прихожанина, за единственным исключением замка. Но так как мистер Ирвайн поставил себе за правило избегать ссор с мистером Донниторном (чего и достигал до сих пор с поразительным искусством), он не мог разрешить себе удовольствия посмеяться над поражением этого джентльмена ни с кем, кроме своей матери, которая объявила, что будь она богата, она назначила-бы мистрис Пойзер пожизненную пенсию за храбрость, и даже выразила желание пригласить ее в пасторат, дабы выслушать из её собственных уст рассказ об интересной сцене.

-- Нет, матушка, этого я не могу допустить, сказал мистер Ирвайн, - Конечно, со стороны мистрис Пойзер это был акт несомненно справедливой, но все-таки самовольной расправы, а должностному лицу не подобает поощрять самосуд. Я не должен подавать повода к распространению слухов, что эта ссора интересует меня, иначе я потеряю даже и то слабое хорошее влияние, какое я еще имею на старика.

I худая и бледная; да и язык преострый.

-- Да, на это она молодец: отбреет лучше всякой бритвы. И преоригинальный у нея способ изъясняться. Это один из тех умов-самородков, которые обогащают пословицами народный язык. Я, кажется, рассказывал вам, как метко она сказала про Крега, что он точно петух, который воображает, что солнце встает только затем, чтобы послушать, как он запоет. Ведь это та-же басня Эзопа в одной коротенькой фразе.

-- Однако, прескверная будет штука, если старик прогонит их с фермы на будущий год. - как ты думаешь?

Но во всяком случае он должен будет прислать им предуведомление к Благовещенью, и тогда мы с Артуром сдвинем небо и землю, а уж заставим его сдаться. Таких старожилов прихода, как Пойзеры, нельзя допускать уходить.

-- А до Благовещенья - кто знает, что может случиться, заметила мистрис Ирвайн. - В день рождения Артура меня поразило, как сильно старик подался: ведь ему восемьдесят три года, как тебе известно. Просто безсовестно доживать до таких лет; это дозволяется только женщинам.

-- Особенно, когда у них есть старые холостяки сыновья, которые останутся без них горькими сиротами, - докончил со смехом мистер Ирвайн, целуя у матери руку.

Мистрис Пойзер точно сговорилась с мистрис Ирвайн: всякий раз, как её мужу случалось высказать опасение насчет того, что их могут попросить очистить ферму, она отвечала ему: "Почем мы знаем, что может случиться до Благовещенья", - одно из неоспоримых общих положений, заключающих в себе частный смысл, который далеко нельзя назвать неоспоримым. Но было-бы, право, слишком жестоко относительно человеческой природы считать человека преступником только за то, что он может спокойно думать о смерти своего восьмидесятилетняго ближняго, хотя-бы то был сам король. Никто не поверит, чтобы хоть один англичанин - кроме самых тупоумных - оказался вполне верноподданным при таких тяжелых условиях

Если не считать вышеупомянутых периодических опасений мистера Пойзера, в доме у них все шло по старому. В последнее время мистрис Пойзер замечала в Гетти поразительную перемену к лучшему. Правда, "девочка стала какая-то скрытная: иной раз из нея клещами слова не вытянешь"; но за то она гораздо меньше думала о нарядах и делала свое дело старательно, без всяких напоминаний. Поразительно было еще и то, что теперь она никогда не просилась в гости; напротив: ее приходилось упрашивать, чтобы заставить когда-нибудь выйти прогуляться. А когда тетка ей объявила, что отныне и впредь её уроки рукоделья в замке прекращаются, она покорилась этому без всяких возражений и даже не дулась потом. Должно быть, так оно и есть, разсуждала мистрис Пойзер, что девочка, наконец, полюбила Адама, и эта внезапная её фантазия поступить в горничные была вызвана какой-нибудь маленькой ссорой или недоразумением между ними, которое потом уладилось потому что всякий раз, как Адам показывался на Большой Ферме, юна видимо приходила в лучшее настроение духа и говорила больше обыкновенного, а между тем, когда являлся к ним с визитом мистер Крег или кто-нибудь другой из её обожателей, она становилась почти угрюмой.

Ферму, хоть и боялся, что Гетти будет тяжело его видеть. Её не было на кухне, когда он вошел; несколько минут он просидел, беседуя с мистером и мистрис Пойзер и дрожа от страха, что вот сейчас они скажут ему, что Гетти больна. Но вскоре раздались знакомые легкие шаги, и мистрис Пойзер сказала: "Иди сюда, Гетти. Где ты была?" Тогда Адам должен был обернуться. Он был уверен, что найдет в ней страшную перемену, и чуть не вздрогнул, увидев, что она улыбается так, как-будто она рада ему. На первый взгляд она была все та-же, только на голове у нея был сегодня чепчик, которого он никогда не видал на ней по вечерам. И однако, присматриваясь к ней, пока она сидела за шитьем или вставала за чем-нибудь и проходила по кухне, он убедился, что перемена была: её щечки не утратили своей свежести, и улыбалась она не меньше, чем вообще в последнее время, но в глазах, в выражении лица, в движениях было что-то новое - менее ребяческое, более серьезное, зрелое. "Бедняжка!" думал Адам; "это всегда так бывает: это оттого, что она переживает свое первое сердечное горе. Но она перенесет его, - у нея есть характер. Благодарю за это моего Бога!"

Проходили недели за неделями, а она по прежнему всегда встречала его с радостью, с улыбкой поднимала к нему свое прелестное личико, как-будто даже хотела дать ему заметить, что она рада ему. И работала она все так-же прилежно, спокойно, не обнаруживая никаких признаков грусти, так-что, наконец, он начал думать, что её чувство к Артуру было совсем не так глубоко, как он было вообразил в первом порыве негодования и испуга, и что ребяческая её фантазия, будто Артур серьезно ее любит и женится на ней, теперь и самой ей представлялась глупостью, от которой она во-время излечилась. И как знать? - говорил он себе с надеждой в минуты особенного бодрого настроения, - может быть, она тем горячее полюбит теперь человека, который, как ей известно, питает к ней серьезную любовь.

Быть может, вы находите, что Адам в этом случае далеко не показал себя проницательным и что вообще разумному человеку не подобало-бы вести себя таким образом, - влюбиться в девушку, не имеющую никаких достоинств, кроме красоты, - наделять ее воображаемыми совершенствами, унизиться до того, чтобы страдать по ней, когда она уже полюбила другого, ждать, как подачки, её ласкового слова и взгляда, точно преданный пес, терпеливо подстерегающий каждый взгляд своего господина. Но примите в соображение, что натура человеческая - очень сложная вещь, для которой не существует правил без исключений. Конечно, я и сам знаю, что общее правило не таково; я знаю, что разумные мужчины влюбляются вообще в самых разумных из известных им женщин, что они не ловятся на приманку красоты, насквозь видят все маленькия уловки кокетства, никогда не воображают себя любимыми, когда их не любят, в надлежащих случаях заставляют себя разлюбить и женятся на женщине, наиболее подходящей для них во всех отношениях, так-что заслуживают одобрение всех девственниц в своем околотке. Но даже это правило, от времени до времени - с течением лет и столетий - нарушается исключениями, и мой приятель Адам был одним из них. И, несмотря на то, я лично уважаю его нисколько не меньше; напротив, я даже думаю, что глубокая любовь его к этой обворожительной, цветущей, темноглазой Гетти, чье внутреннее я было для него закрытой книгой, вытекала именно из силы, а не из слабости его натуры. - Разве слабость - скажите по совести, - поддаваться обаянию восхитительной музыки, чувствовать, как изумительная гармония проникает в самые заветные уголки вашей души, в тончайшия фибры вашего бытия, куда не может проникнуть память, - как, соединяя прошлое с настоящим, она наполняет все ваше существо неизъяснимым трепетом, - размягчает вашу душу всею нежностью, всею любовью, которая была разбросана по клочкам через все годы пройденной жизни, - сосредоточивает в одном порыве геройского мужества или геройского смирения все трудно доставшиеся вам уроки самоотверженной симпатии, - примешивает к радости настоящого минувшую скорбь и минувшия радости к грусти данной минуты? - Разве это слабость? - Если нет, так нет слабости и в преклонении перед женской красотой. Не слабость - поддаваться очарованию изящных линий женских щечек, шеи и рук, - очарованию влажной глубины молящих глаз или милой гримаски детских, пухленьких губок. Ибо женская красота - та-же музыка: можно-ли сказать что-нибудь больше? Красота обладает выражением, далеко превосходящим содержание единичной женской души, которую она облекает, как гениальные слова имеют более широкое значение, чем человеческая мысль, их породившая. Нечто большее женской любви волнует нас во взгляде женских глазок: нас как-бы охватывает далекая, всемогущая любовь, говорящая с нами из этих глазок. Чем благороднее натура, тем сильней она чувствует это жизни продлится еще много тысячелетий, вопреки философам-психологам, всегда готовым придти нам на помощь с вернейшими рецептами для пресечения всех ошибок подобного рода.

У нашего честного Адама не было красивых слов, в которые он мог-бы облечь свое чувство к Гетти; как вы уже слышали, он чистосердечно назвал свою любовь тайной и не съумел бы притвориться, что он ее разгадал. Он знал только, что вид Гетти и воспоминание о ней глубоко его волнуют, затрогивают в нем все струны нежности и любви, поднимают в нем веру и мужество. Мог-ли он после этого допустить к ней присутствие себялюбия, черствости, мелочности? Душу, в которую он верил, он создавал из собственной своей души - широкой, самоотверженной, нежной.

Его возродившияся надежды на любовь Гетти немного смягчили его чувства к Артуру. Наверно ухаживания Артура были самого невинного свойства; конечно, он во всяком случае был виноват, и ни один порядочный человек в его положении не должен был позволять себе такого пошлого волокитства; но все-таки было очевидно, что он просто забавлялся от нечего делать. Это-то, по всей вероятности, и помешало ему - с одной стороны видеть опасность, а с другой - надолго овладеть сердцем Гетти. Но мере того, как иля Адама воскресала надежда на счастье, негодование его и ревность угасали. Гетти не была несчастна; теперь он почти верил, что начинает нравиться ей, и минутами у него мелькала даже мысль, что дружба, которая, казалось, навеки умерла, может еще со временем возродиться, и ему не только не придется сказать "прости" величественным старым лесам, но они станут ему еще дороже оттого, что Артур их хозяин. Дело в том, что это новая надежда на счастье, так быстро сменившая острую боль первого потрясения, буквально опьянила трезвого Адама, которого трудная жизнь приучила обуздывать надежды, Неужели в конце концов в жизни его пойдет гладко? - Все говорило за это. В начале ноября Джонатан Бурдж, убедившись в невозможности заменить Адама, решился, наконец, предложить ему долю в своих торговых делах с единственным условием, чтоб он продолжал отдавать им свои силы и отказался от мысли заводить самостоятельное дело. Адам не мог быть его зятем, но в качестве-ли зятя или чужого, он сделался для старика слишком необходимым, чтобы тот мог с ним растаться, и голова Адама была для него настолько важнее его сноровки в работе, что новые его обязанности лесничого при замке почти не уменьшали ценности его услуг; что-же касается покупки леса у сквайра, то это затруднение было легко устранить, поручив эту част третьему лицу. Предложения Бурджа открывало Адаму широкое поприще плодотворного и прибыльного труда, о каком он постоянно мечтал с юношеских лет. Быть может, со временем он будет строить мосты, общественные здания и фабрики: он ведь всегда говорил, что строительная мастерская Джонатана Бурджа, - это жолудь, из которого может вырости большое дерево. Итак, он с радостью принял предлагаемую сделку и, распрощавшись с Бурджем, пошел домой, исполненный радужных грез, в которых (быть может, моя щепетильная читательница оскорбится, когда я это скажу) - в которых образ Гетти парил над планами просушки леса при наименьших издержках и улыбался вычислениям насчет удешевления кирпича посредством перевозки водой и излюбленной мысли Адама об укреплении крыш и стен помощью железных брусьев особенной формы. А почему-ж бы и нет? - Адам вкладывал всю свою энергию в эти вещи, а наша любовь пропитывает нашу энергию, как электричество пропитывает воздух, увеличивая его силу своим невидимым присутствием.

Теперь Адам имел возможность жить на два дома: содержать свою мать в старом доме, а для себя нанять новый. Таким образом, он мог жениться очень скоро, и если Дина согласится выйти за Сета, то мать, по всей вероятности, предпочтет жить с ними. Но все-таки Адам говорил себе, что он не будет торопиться, - не станет испытывать чувство Гетти к нему, чтобы дать ему время созреть и окрепнуть. Впрочем, во всяком случае, завтра после вечерни он пойдет к Пойзерам и разскажет им свою радость. Он знал, что для мистера Пойзера это будет самым лучшим подарком, а для Гетти... Ну, завтра он увидит, заблестят-ли у нея глазки от его новости. Теперь ему предстоит столько дела, что несколько месяцев пролетят незаметно, а это глупое нетерпение, овладевшее им в последнее время, - он съумеет его обуздать и не дать понудить себя на преждевременный шаг. И, однако, когда он пришел домой, рассказал матери свою хорошую новость и уселся ужинать, а она сидела подле, чуть не плача от радости и требуя, чтоб он ел за двоих, по случаю своей удачи, - он не мог удержаться, чтобы не заговорить с ней полегоньку о том, что старый их дом слишком тесен, и что им нельзя будет жить в нем постоянно, - подготовляя ее таким образом к предстоящей перемене в их жизни.