Адам Бид.
Книга пятая.
Глава XXXVII. Путь отчаяния.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. Глава XXXVII. Путь отчаяния. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.
ПУТЬ ОТЧАЯНИЯ.

Весь этот день Гетти было так нехорошо, что невозможно было обращаться к ней ни с какими вопросами. Все равно она не могла-бы на них отвечать, - она не могла даже думать сколько-нибудь последовательно об ожидавших ее бедах. Она только чувствовала, что последняя её надежда рухнула, и что вместо пристанища, мысль о котором еще поддерживала ее, она пришла к рубежу новой пустыни, где не было никакой цели впереди. Физическая слабость, удобная постель и заботы добродушной хозяйки доставляли ей некоторое облегчение, - облегчение отсрочки, какое испытывает путник, когда, истомленный долгой ходьбой под жгучими лучами солнца, он в изнеможении ложится на песок.

Но когда сон и отдых возвратили ей силы, необходимые для того, чтобы нравственное страдание почувствовалось во всей своей остроте, - когда на другое утро, лежа в постели, она смотрела на прибывающий свет дня, неумолимо призывавшого ее нести сызнова ненавистное бремя жизни без радости и надежды, - мысль о том, что она должна теперь предпринять, явилась сама собой. Она вспомнила, что деньги её все истрачены, и перспектива дальнейшого блуждания среди чужих людей представилась ей с новой ясностью, освещенная опытом её поездки в Виндзор. Но что-же ей делать? Куда броситься? Поступить в услужение она не может, еслиб даже представилось место; значит не остается ничего, кроме нищенства: ей придется просить милостыню, и сейчас-же. Она вспомнила молодую женщину, которую как-то раз в воскресенье нашли в Гейслопе у церковной ограды, полумертвую от голода и холода, с грудным ребенком на руках. Ее подняли и отнесли в приходскую богадельню... "Богадельня!" Быть может вы не вполне ясно представляете себе, как должно было действовать это слово на Гетти, выросшую между людьми, которые даже к приличной бедности относятся довольно жестоко, которые живут среди полей, где нищета и лохмотья не производят такого впечатления жестокого, неизбежного рока, как в городах, и не возбуждают жалости, а считаются признаком лености и порока. Богадельня, по понятиям Гетти, была худшим унижением после тюрьмы; обращаться за помощью к чужим людям, просит, - это лежало для нея в пределах той далекой и страшной области невыносимого стыда, к которой она считала для себя невозможным когда-нибудь приблизиться. Но теперь, с воспоминанием о той несчастной женщине, которую она видела своими глазами, выходя из церкви, - видела в ту минуту, когда ее несли к Джошуа Ранну, - у нея явилась страшная мысль, что недостает очень немногого, чтобы и ее, Гетти, постигла та-же участь. И вслед затем к страху стыда присоединился страх физических лишений, ибо Гетти обладала чувственной натурой хорошенького и сытого домашняго животного, общого баловня и любимца.

О, как ее тянуло теперь к родному дому, где ее так баловали и нежили! Воркотня тетки из за пустяков была-бы теперь музыкой для нея; она жаждала опять ее услышать; ведь с этой воркотней для нея было связано то время, когда ей приходилось скрывать только пустяки. Неужели она - та самая Гетти, которая так недавно еще била масло в молочной, и розы заглядывали на нее в окно - эта беглянка, для которой никогда больше не откроется дверь её дома, которая лежит здесь, на чужой постели, с мучительным сознанием, что ей нечем заплатить этим чужим людям за то, что она у них съест и выпьет, - разве предложить им те тряпки, что лежат в её корзине... Тут только первый раз она вспомнила о серьгах и медальоне. Она осмотрелась и, увидев, что её сумочка лежит близко, достала ее и высыпала содержимое к себе на постель. Вот они - её серьги и медальон, в своих изящных коробочках на атласной подстилке; тут-же хорошенький серебряный наперсток, который подарил ей Адам, с выгравированными по краю словами: "Помни обо мне", стальной кошелек с её единственным шиллингом, и еще маленький ящичек из красного сафьяна, запирающийся пружинкой. Вот оне - эти прелестные сережки с жемчугом и гранатами. С какою любовью она их примеривала в то ясное утро 30-го июля, и как ей хотелось тогда их надеть! Теперь у нея нет ни малейшого желания продеть их в уши; голова её со своими темными кольцами волос тяжело опустилась на подушки, и в жестком выражении скорби, застывшем в её глазах и сдвинутых бровях, не было сожаления о прошедшем. И однако она поднесла руки к ушам: она это сделала потому, что в них были продеты тоненькия золотые колечки, которые тоже стоили денег. Да, ей наверно дадут что-нибудь за все эти вещи: те, что подарил ей Артур, должны очень дорого стоить. Хозяин и хозяйка так к ней добры: может-быть они ей помогут продать эти вещи.

Но деньги скоро выйдут. Что ей делать тогда? Куда идти? - И перед страшной перспективой голода и нищенства у нея на один миг мелькнула мысль воротиться к родным и умолять их простить и пожалеть ее. Но она содрогнулась от этой мысли, как от прикосновения каленого железа. Нет, она не перенесет этого стыда - перед дядей и теткой, перед Мэри Бурдж, перед прислугой замка, перед соседями и всеми, кто ее знал. Никогда они не узнают, что с ней случилось... Но что-же ей делать теперь? - Она уйдет из Виндзора, - уйдет и будет скитаться, как скиталась всю последнюю неделю, - опять придет на те плоския зеленые поля с высокими изгородями, где ее никто не узнает, и там, когда ничего больше для нея не останется, у нея, быть может, хватит храбрости утопиться в какой-нибудь водомойне, в роде той лужи на Зеленой Пустоши... Да, она уйдет отсюда, и как можно скорее: так неприятно, чтоб эти люди в гостиннице знали что-нибудь о ней... Они итак уже знают, что она приехала, чтоб видеться с капитаном Донниторном: надо придумать какую-нибудь причину, - объяснить им как-нибудь, почему она справлялась о нем.

И она принялась укладывать вещи в сумочку, с твердым намерением встать и одеться до прихода хозяйки. Протянув руку к красному ящичку, она вдруг подумала, не найдется-ли и там какой-нибудь вещи, про которую она, может быть, забыла и которую можно будет продать, ибо, повторяя себе, что ей больше незачем жить, она в то-же время жадно хваталась за все, что могло продлить её жизнь, а когда нам очень хочется найти что-нибудь, мы часто ищем в самых безнадежных местах. - Нет, в ящичке не было ничего, кроме иголок и булавок, да нескольких высохших лепестков тюльпана, переложенных листками бумаги, на которых она записывала дома свои скромные издержки. Но на одном из этих листков стояло имя, блеснувшее ей новой надеждой, хоть она и не в первый раз его видела.

Это имя было Дина Моррис. Повыше был текст, написанный - так-же, как и имя, - карандашом, собственной рукой Дины, в один из вечеров, когда оне сидели вдвоем, и красный ящичек лежал перед Гетти открытым. Гетти не стала читать текста, - ей нужно было только имя. В первый раз она несовсем равнодушно вспомнила доброту Дины, и как та сказала ей в тот вечер, в спальне, чтоб она разсчитывала на нее, как на друга, если ее посетит горе. Что, если теперь она пойдет к Дине и попросит ее помочь ей? Дина смотрит на вещи не так, как другие... Дина была загадкой для Гетти, но Гетти знала, что она всегда и со всеми добра. Она не могла себе представить, чтоб Динино лицо отвернулось от нея с укором и презрением, чтобы слова злословия произносились Дининым голосом, чтоб Дина радовалась её несчастию, как наказанию за грех. Дина стояла как-бы вне того маленького мирка близких людей и знакомых, чьих глаз Гетти боялась пуще огня. Но умолять о помощи даже Дину, сознаться во всем даже ей, казалось Гетти ужасным, нестерпимым; она не могла заставить себя сказать: "Я пойду к Дине"; она только думала об этом, как о возможном исходе, если у нея не хватит мужества умереть.

Добрая трактирщица очень удивилась, когда Гетти сошла вниз вскоре после нея, чистенько одетая и повидимому вполне владеющая собой, Гетти сказала, что сегодня она чувствует себя совсем хорошо, что вчера она была просто утомлена с дороги, так как много прошла пешком, разспрашивая о брате: брат её убежал, и дома подозревают, что он поступил в солдаты, и вот она думала разузнать о нем у капитана Донниторна, который когда-то принимал в нем большое участие. История была мало правд шодобная, и хозяйка с сомнением смотрела на Гетти, пока та рассказывала ее; но сегодня у молодой девушки был такой спокойный, решительный вид, она была так непохожа на то жалкое, безпомощное создание, каким она казалась вчера, что добрая женщина не знала, что сказать, чувствуя, что всякий намек на положение её гостьи был-бы врывательством в чужия дела. Она только пригласила ее сесть с ними за стол и позавтракать. За завтраком Гетти достала серьги и медальон и спросила хозяина, не поможет-ли он ей продать их. Её поездка (объяснила она) обошлась ей гораздо дороже, чем она разсчитывала, так-что теперь ей не с чем вернуться к родным, а она хочет ехать сейчас-же.

Хозяйка не в первый раз видела эти вещицы: она еще вчера успела осмотреть сумочку Гетти, после чего они с мужем долго обсуждали вопрос, откуда у деревенской девушки могут быть такия прекрасные вещи, и пришли к окончательному заключению, что Гетти была низко обманута тем красивым молодым офицером.

-- Что-ж, можно снести их к ювелиру; это совсем близко от нас, сказал хозяин, когда Гетти разложила перед ним свои драгоценности; - да только, боюсь, он не даст за них и четверти настоящей цены... А вам будет очень жалко с ними разстаться? спросил он вдруг, пытливо взглянув на нее.

-- О, нет, я ими не дорожу, отвечала Гетти поспешно; - мне лишь-бы денег добыть, чтобы добраться домой.

-- И потом я не знаю, ловко-ли будет, если вы сами понесете их продавать, продолжал хозяин: - ювелир, пожалуй, подумает, что вещи украдены, так как молодые женщины вашего звания не носят вообще таких дорогих украшений.

Гетти разсердилась; вся кровь бросилась ей в лицо.

-- Я из честной семьи, - сказала она; - я не воровка.

-- Нет, нет, я в этом уверена, подхватила хозяйка. Она с негодованием взглянула на мужа и сказала ему: - Зачем ты говоришь такой вздор! Эти вещи ей подарили, - неужели это не ясно?

-- Я не говорил, что я это думаю, оправдывался муж: - я сказал только, что ювелир может это подумать и не даст ей много за вещи.

-- Так вот что, сказала хозяйка: - возьми их ты сам, в заклад, с тем, что если она захочет, она может их выкупить, когда вернется домой. Но если через два месяца мы не получим от нея никаких известий, вещи остаются нам, и мы можем их продать или вообще поступить с ними, как нам вздумается.

Не скажу, чтобы, предлагая этот маленький план, так хорошо устраивавший Гетти, хозяйка совершенно упускала из вида награду, которую должно было получить её великодушие в том случае, если-бы серьги и медальон поступили в её вечное владение; замечу только, что поразительный эффект, какой они долженствовали при таких обстоятельствах произвести на жену соседа-зеленщика, представился её быстрому воображению с замечательной живостью. Между тем хозяин взял вещи и разсматривал их, вытянув губы с глубокомысленным видом. Без сомнения, он желал добра Гетти; но скажите, положа руку на сердце, много-ли найдется у вас доброжелателей, которые отказались-бы немножко попользоваться на наш счет? Ваша квартирная хозяйка искренно огорчена, прощаясь с вами; она вас глубоко уважает и от всего сердца порадуется всякой вашей удаче, но в то-же время она подает вам счет, на котором наживает самый высокий процент, какой только допускают приличия.

-- Сколько нужно вам денег, чтобы доехать домой? спросил наконец, у Гетти её доброжелатель.

-- Три гинеи, отвечала она, называя ту сумму, с которой выехала, за неимением другого мерила и боясь запросить слишком много.

-- Ну, что-ж, я готов ссудить вам три гинеи, сказал хозяин, - и если бы вам вздумалось выкупить вещи, возвратив мне деньги, вы всегда это можете: "Зеленый Человекъ* никуда не убежит.

-- Но если бы вы захотели получить вещи обратно, - пишите заранее, сказала хозяйка, - потому-что, если через два месяца не получится от вас письма, мы будем думать, что оне вам не нужны.

-- Хорошо, отвечала Гетти равнодушно.

И муж, и жена остались очень довольны этой сделкой. Муж говорил себе, что если вещей не выкупят, он может свезти их в Лондон и с выгодой продать; жена надеялась, что ей удастся уговорить своего толстяка оставить их ей. И в то-же время они оказывали услугу этой бедной молоденькой женщине, такой хорошенькой, приличной на вид и находившейся, очевидно, в очень печальном положении. Они отказались взять с нея плату за стол и ночлег: она была их дорогой гостьей.

В одиннадцать часов Гетти попрощалась с ними, с тем-же спокойным видом решимости, какой не покидал ее все утро, села в дилижанс и поехала назад по той-же дороге, но которой пришла.

Нередко сила самообладания служит лишь признаком того, что последняя надежда улетела. Отчаяние, как и полное удовлетворение, не ищет поддержки: когда человек дошел до отчаяния, гордость его уже не ослабляется чувством зависимости.

зайдет куда-нибудь подальше и утонится в таком месте, где не найдут её трупа, и никто никогда не будет знать, что с нею сталось.

Отъехав двадцать миль (конец, который делал этот дилижанс), она продолжала свой путь то пешком, то в повозках за дешевую плату, стараясь тратить как можно меньше на еду. У нея не было впереди никакой определенной цели, но - странная вещь - как-бы повинуясь силе неведомых чар, она подвигалась по той-же дороге, по которой пришла, хоть и решила не возвращаться домой. Быть может ее тянули к себе зеленые поля Варвикшира с их высокими кустистыми изгородями, где было так удобно прятаться даже в эту безлистую пору года. Теперь она шла гораздо тише, часто останавливаясь, часами просиживая под заборами и плетнями, глядя перед собой ничего не видящими прекрасными глазами, воображая себя на краю какой-нибудь глубокой лужи, спрятавшейся за деревьями в самом низу оврага, как та лужа на Зеленой Пустоши, и стараясь представить себе, очень-ли страшно тонуть, и будет-ли после смерти что-нибудь хуже того, чего она так страшилась в этой жизни, Догматы веры не имели никакой власти над душой Гетти: она принадлежала к многочисленному разряду людей, имеющих крестных матерей и отцов, твердо заучивающих свой катехизис, конфирмующихся, посещающих церковь в каждое воскресенье, и не усваивающих ни одной христианской идеи, ни одного христианского чувства, которые приводили-бы к каким-либо практическим результатам, поддерживая их в испытаниях жизни или принося им утешение перед смертью. Вы-бы жестоко ошиблись насчет душевного состояния Гетти в эти печальные для нея дни, предположив, что страх Божьей кары или надежда на Божье милосердие играли в нем какую-нибудь роль.

Гетти решила поехать в Стратфорд-на-Авоне, куда в первый раз она попала ошибкой: ей помнилось, что там были низкие луга, где можно было разсчитывать найти именно такую водомоину, какая ей была нужда. И в то-же время она продолжала соблюдать строгую экономию в деньгах и заботливо несла свою корзину: смерть казалась ей такой еще далекой, а жизнь была в ней так сильна! Еда и отдых манили ее с неотразимой силой: в самые горькия свои минуты, представляя себе берег, с которого она бросится в воду, она ускоряла шаг, завидев гостиницу. Прошло уже пять дней, как она выехала из Виндзора^ С тех пор она прошла очень немного, потому что часто сворачивала с большой дороги, избегая разспросов и любопытных взглядов, по принимая гордый и независимый вид всякий раз, как ее могли видеть. Для ночлега она выбирала гостиницы поскромнее, старательно одевалась поутру и выходила в путь бодрым шагом. Когда шел дождь, она пряталась куда-нибудь под крышу, как-будто перед ней была долгая, счастливая жизнь.

И, однако, даже в такие моменты, когда она особенно хорошо владела собой, больно было смотреть на её хорошенькое личико - до такой степени оно было теперь непохоже на то лицо, которое улыбалось ей из старого крапчатого зеркала, или улыбалось другим, когда они с восторгом им любовались. Глаза глядели жестким, каким-то диким взглядом, хотя их темная глубина не утратила своего блеска, и длинные ресницы были так-же прекрасны. Улыбка не раздвигала розовых губок и не делала ямочек на щеках. Это была все та-же мягкая, миловидная, детская красота. но любовь и вера в любовь покинули ее. Тем более скорбным казалось это лицо, что оно было прекрасно: это было удивительное лицо Медузы с гневным и безстрастным ртом.

Но вот, наконец, она там, куда ее так тянуло, - среди низких лугов, на длинной узенькой тропинке, которая ведет в лес. Ах, еслиб в этом лесу оказалась вода! - уж там никто ее не увидит... Нет, это не лес, а только мелкая поросль. Когда-то здесь брали песок, и вся земля была в буграх и ямах, обросших но краям кустарником. Гетти переходила от ямы к яме в надежде найти воду в которой нибудь из них; наконец, она выбилась из сил и присела отдохнуть. День близился к вечеру, и свинцовое небо темнело, как будто солнце уже собиралось садиться. Гетти вскочила на ноги: скоро стемнеет, сегодня уж поздно отыскивать воду, - придется отложить до завтра; а пока надо подумать о ночлеге. Бродя по кустам, она заблудилась и, не зная, в какую сторону ей идти, пошла наугад. Она проходила поле за полем, а жилья нигде не показывалось. Но вон там, в конце луга, виднелся, просвет между изгородями; земля заметно опускалась в ту сторону, и над самым просветом два дерева наклонились друг к другу. У Гетти заколотилось сердце: там должна быть вода. Тяжело ступая по густой траве, она двинулась туда, дрожа и с побледневшими губами, как будто то страшное, к чему она подходила, пришло само, помимо её воли, а не было целью её поисков.

времени, когда она пересохнет (как пересыхали лужи в Гейслопе в летнюю пору), уже нельзя будет узнать её трупа. А корзина? - ее надо куда-нибудь спрятать... Да, так, она бросит ее в воду, сперва наложит камнями, а потом бросит. Она встала поискать камней и скоро принесла штук пять или шесть. Положив их подле корзины, она опять села. Спешить было не зачем, впереди была еще целая ночь, и она облокотилась на корзину. Она очень устала и была голодна. В корзине у нея лежало три лепешки: она их купила в последней харчевне, куда заходила поесть. Она достала их, съела с жадностью и продолжала сидеть, глядя на воду. Утоленный голод принес с собой приятное чувство успокоения; неподвижная, удобная поза после усталости располагала к дремоте, и вскоре голова её упала на корзину, она крепко уснула.

Когда она проснулась, была глубокая ночь, и ей было холодно. Она испугалась этой темноты, испугалась того, что перед ней еще целая длинная ночь. Вот если-бы теперь броситься воду! Еслиб она могла!.. Нет, еще не сейчас... Она встала и начала ходить, чтобы согреться, как будто надеялась, что вместе с теплом придет решимость. О, как тянется время в этой темноте!.. Яркий огонь и тепло очага, родные голоса, чувство покоя и безопасности, с каким она ложилась спать дома и вставала по утрам, знакомые поля, знакомые лица, воскресенья и праздники с их простыми радостями новых нарядов и угощенья, все утехи её молодой жизни пронеслись теперь перед нею, маня ее и дразня; она как будто протягивала к ним руки через глубокую пропасть. Она стиснула зубы, вспомнив об Артуре; она проклинала его, забывая, что её проклятия не могут его наказать. Она хотела, чтобы и он узнал отчаяние, холод и стыд, которым он не решался-бы положить конец смертью.

Её ужас перед этим холодом, мраком и одиночеством усиливался с каждой долгой минутой. Ей казалось, что она уже умерла, знает, что она умерла, и жаждет возвратиться к жизни... Но нет, она еще жива: роковой прыжок еще не сделан. Ее обуревали самые противоречивые чувства, уныние и восторг: уныние оттого, что она была еще жива, что она еще могла видеть свет и чувствовать тепло. Она ходила взад и вперед, стараясь согреться и начиная различать окружающие предметы по мере того, как глаза её привыкли к темноте: вот тянется темная линия изгороди, вот прошмыгнуло в траве какое-то живое существо - должно быть полевая мышь. Темнота уже не давила ее, преграждая ей путь. Ей пришло в голову, что она могла-бы теперь повернуть назад, перейти луг, а там, за изгородью, на соседнем лугу, был, кажется, овечий загон: ей припоминалось, что она как будто видела там шалаш из дрока. Еслиб добраться до этого шалаша, она бы согрелась: можно было-бы переночевать там, как делал Алик в Гейслопе каждую весну. Эта мысль ободрила ее новой надеждой; она взяла свою корзину и пошла через луг. Она проплутала несколько времени, прежде чем нашла изгородь, но эти поиски и моцион окончательно ее оживили; темнота и одиночество уже не так пугали ее. На соседнем лугу были овцы: несколько штук шарахнулось в сторону, когда она поставила свою корзину, перелезая через плетень; топот их ног успокоил ее, - она убедилась, что память не обманула ее: да, это был тот самый луг, где она видела шалаш, потому что на нем были овцы. Надо только идти по тропинке, и она придет к шалашу. Добравшись до противуположпых воротец, она продолжала идти, нащупывая их перекладины, потом перекладины овечьяго загона, пока рука её не встретила выступа неровной оштукатуренной стены. Какая радость! - она нашла приют. Она все шла ощупью вдоль стены, дошла до двери, толкнула ее и отворила. Здесь скверно пахло, было душно, но тепло, и на полу лежала солома. Гетти бросилась на эту солому, чувствуя, что она спасена. Тут пришли слезы - с самого Виндзора она ни разу не плакала, - истерическия слезы радости оттого, что она жива, что она в знакомом месте, и овцы подле нея. Для нея было наслаждением чувствовать свое тело; она отвернула рукава и с страстной любовью к жизни целовала свои руки. Вскоре тепло и усталость убаюкали ее среди слез; она поминутно впадала в забытье; ей начинало грезиться, что она стоит на краю лужи, что она спрыгнула в воду, и, вздрогнув, она просыпалась и не могла понять, где она. Но, наконец, пришел глубокий сон без грез; голова её, защищенная шляпкой, прислонилась к неровной стене, и бедная душа, мечущаяся между двумя равносильными ужасами, нашла единственное успокоение, какое ей было доступно, - забвение себя.

Увы! этому успокоению пришел конец, едва оно успело наступить: Гетти казалось, что она даже не спала, что её первые дремотные грезы только сменились другими. Теперь ей снилось, что она в шалаше, и тетка стоит над нею со свечею в руке. Она задрожала под взглядом тетки и открыла глаза. Свечи не было, но был другой свет - свет ранняго утра, проникавший сквозь открытую дверь! И на нее, наклонившись, глядело чье-то лицо, но это было незнакомое лицо старика в рабочей куртке.

-- Что вы тут делаете, моя милая? - спросил старик грубым голосом.

на соломе... но ей так хотелось объяснить этому человеку, как она попала сюда, что, не смотря на свой испуг, она разом нашла слова.

-- Я заблудилась, - сказала она. - Я иду далеко - на север. Я сошла с дороги на тропинку, и ночь захватила меня в поле Научите меня, как пройти до ближайшей деревни.

Говоря это, она встала, поправила шляпку и взяла корзину.

Несколько секунд старик смотрел на нее оторопелыми глазами, не отвечая; потом повернулся и пошел к двери, но на пороге приостановился и, обернувшись к ней через плечо, сказал:

-- Пожалуй, я вам покажу дорогу в Нортон... Но отчего вы не шли по дороге? - прибавил он сердито. - Вы попадете в беду, если не будете осторожней.

-- А вы-бы лучше шли, как все ходят, по людному тракту: там и столбы есть, и люди, у кого дорогу спросить, - проворчал старик еще грубее. - Можно подумать, что вы сумасшедшая, глядя на вас.

Гетти боялась этого сердитого старика и еще больше испугалась, когда он сказал, что она похожа на сумасшедшую. Выходя за ним из шалаша, она говорила себе, что дастл" ему шесть пенсов за труды, и тогда он не будет считать ее сумасшедшей. Она достала деньги и держала наготове. Когда он показал ей дорогу и повернулся было уходить, даже не попрощавшись, она протянула ему деньги и сказала:

-- Благодарю вас. Вот вам - возьмите, пожалуйста, за труды.

Он, не спеша, обернулся, посмотрел на монету и отвечал:

Старик пошел прочь, не прибавив больше ни слова, а Гетти продолжала свой путь. Начался второй день, а она не умерла. Надо идти - больше ничего не остается. Безполезно думать о самоубийстве - все равно у нея не хватит духу утопиться, по крайней мере до тех пор, пока у нея будут деньги на хлеб и силы продолжать свое странствование. Но сегодняшнее её пробуждение и этот страшный старик заставили ее серьезно задуматься над вопросом, что с нею будет, когда выйдут все её деньги. Придется продать корзину с вещами, и тогда она уже окончательно будет иметь вид нищей или сумасшедшей, как сказал тот человек. Страстная радость бытия, обуявшая ее ночью, после того, как она уже стояла на краю холодной, черной могилы, - теперь миновала. Теперь, при свете дня, когда ее преследовало впечатление сурового, недоумевающого взгляда старика, жизнь была для нея ужасом, как и смерть, - хуже смерти: это был ужас, к которому она чувствовала себя прикованной, перед которым она содрогалась, как перед той черной лужей, и не могла нигде укрыться от него.

Она вынула из кошелька свои деньги: у нея оставалось еще двадцать два шиллинга. Этого ей хватит на много дней, если идти пешком, а не то она может сократить свой путь - доехать до Стонишира, чтобы быть поближе к Дине. После опыта последней ночи, заставившей ее с содроганием отступить перед мыслью о смерти, мысль о Дине возвращалась к ней все настойчивее. Еслибы весь вопрос исчерпывался тем, чтобы добраться до Дины, - еслибы кроме Дины никто ничего не узнал, - Гетти решилась-бы обратиться к ней: этот нежный голос, эти любящие глаза притянули-бы ее к себе. Но ведь потом узнают и другие... А принять стыд у нея не хватало сил, как не хватало сил принять смерть.

А между тем, - таковы противоречия нашей души и так, иногда затаенное желание толкает нас к тому, чего мы повидимому всего больше страшимся, - а между тем Гетти, выходя из Нортона, спросила самую прямую дорогу в Стонишир и шла по ней весь день.

Бедная, бедная Гетти, блуждающая одна по незнакомым местам, - хорошенькая Гетти с её детским, кругленьким личиком и невинными глазами".из которых смотрит черствая, себялюбивая, исполненная отчаяния душа, - с узкими мыслями и узким сердцем, в котором нет места чужому страданию и которому тем горше нести свое собственное! Моя душа болит за нее, когда я вижу ее в её скитаниях, еле передвигающую усталые ноги или сидящую в повозке с неподвижным взглядом, который смотрит вперед, на дорогу, без мысли, ничего не видя, пока не явится голод и не заставит ее желать поскорее доехать до деревни.

как может цепляться за нее только загнанный охотником раненый зверь?

Да сохранит Господь меня и вас, читатель, стать виновником такого несчастия!..