Адам Бид.
Книга пятая.
Глава XXXIX. Вести.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. Глава XXXIX. Вести. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIX.
ВЕСТИ.

Адам повернул к Брокстону и зашагал самым скорым своим шагом, безпрестанно поглядывая на часы, потому-что боялся не застать мистера Ирвайна: тот мог уехать куда-нибудь - может-быть на охоту. Этот страх опоздать и быстрая ходьба привели его в состояние сильнейшого возбуждения, а тут еще, подходя к ректорскому дому, он заметил глубокие, свежие следы лошадиных копыт на песке.

Но следы шли не от ворот, а к воротам, и хотя у конюшни стояла оседланная лошадь, это не была лошадь ректора. Было видно, что она недавно сделала длинный путь; вероятно, кто-нибудь приехал к мистеру Ирвайну по делу: значит он дома... Но Адама" так запыхался от ходьбы и волнения, что Карроль долго не мог его понять, когда он стал объяснять, что ему нужно поговорить с ректором. Сильный человек начинал подаваться под двойным бременем горя и неизвестности. Камердинер с удивлением на него посмотрел, когда он бросился в прихожей на скамью и безсмысленно уставился на часы, висевшие на противуположной стене. "У барина сидит какой-то незнакомый господин", сообщил Карроль, "но я только-что слышал, как дверь из кабинета отворилась: должно быть он выходит, и так как ваше дело спешное, я сейчас о вас доложу".

Адам все сидел и смотрел на часы; минутная стрелка, с громким безучастным тиканьем, быстро проходила последния пять минут, остававшияся до десяти часов, и Адам следил за этим движением и прислушивался к звуку так внимательно, как будто имел на то свои особые причины. Моменты острого душевного страдания всегда сопровождаются такими перерывами, когда сознание наше становится глухо ко всему, кроме самых мелких впечатлений и ощущений. Состояние, близкое к идиотизму, овладевает нами, как будто затем, чтобы дать нам отдохнуть от воспоминаний, отчаяния и страха, не покидающих нас даже во сне.

Появление Карроля возвратило Адама к сознанию его горя. Его просили немедленно пожаловать в кабинет. "Не могу придумать, зачем к нам приехал этот господин", говорил Карроль, проходя вперед и испытывая, очевидно, потребность поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями: "он прошел теперь в столовую. А у барина такой странный вид... точно он чем-то испуган". Адам не обратил внимания на эти слова: он не мог интересоваться чужими делами. Но когда он вошел в кабинет и взглянул на мистера Ирвайна, он сейчас же заметил какое-то новое выражение на его лице, не имевшее ничего общого с тем выражением теплого участия, какое всегда принимало это лицо, обращаясь к нему. На столе лежало распечатанное письмо, и мистер Ирвайн держал на нем руку; но этот новый, холодный взгляд, каким он встретил Адама, не мог быть всецело приписан тому, что его поглощало какое-нибудь постороннее неприятное дело, потому-что он нетерпеливо смотрел на дверь, как будто ожидание появления Адама глубоко волновало его.

-- Вы желали говорить со мной, Адам, сказал он тем тихим, преувеличенно спокойным голосом, каким мы говорим, когда хотим во что-бы то ни стало подавить свое волнение. - Садитесь.

Он указал на стул, стоявший прямо против него, в аршине разстояния - не больше, и Адам сел, чувствуя, что этот неожиданно холодный прием является только новым для него затруднением, усложняя его, и без того не легкую, задачу. Но он решился говорить, а Адам был не такой человек, чтоб отступить от своего решения, не имея на то самых важных причин,

-- Я прихожу к вам, сэр, - начал он, как к человеку, которого я уважаю, как никого в мире. Я имею сказать вам очень печальную вещь, боюсь, что вам будет так-же тяжело меня слушать, как мне говорить. Но когда вы услышите, что я дурно отзываюсь о некоторых людях, - будьте уверены, что у меня есть на то основания.

Мистер Ирвайн кивнул головой, а Адам продолжал дрожащим голосом:

-- Как вам известно, пятнадцатого числа этого месяца вы должны были повенчать меня с Гетти Соррель. Я думал, что она любит меня, и был счастливейшим человеком в мире. Но на меня обрушился тяжелый удар.

Мистер Ирвайн вскочил с кресла порывистым движением - очевидно невольно, но сейчас-же овладел собой, отошел к окну и стал смотреть во двор.

-- Гетти ушла из дому, сэр, и мы знаем - куда. Она говорила, что едет в Сноуфильд; в пятницу, две недели тому назад, она уехала. В воскресенье на этой неделе я ходил в Сноуфильд, чтоб привести ее домой, но оказалось что она не приезжала туда. Я узнал, что она проехала в Стонитон, но дальше не мог ее проследить. Теперь я еду искать ее - далеко, и только вам одному могу сказать, куда я еду.

Мистер Ирвайн отошел от окна и сел на свое место.

-- Вы не имеете никаких подозрений относительно при чины, заставившей ее убежать? спросил он.

-- Она не хотела выходить за меня, сэр, - сказал Адам. Она не любила меня, и когда срок свадьбы приблизился, она не выдержала и убежала. Но я боюсь, что это еще не все. Есть еще одна вещь, которую я должен вам рассказать. Тут замешано третье лицо, кроме меня и её.

При этих словах на лице мистера Ирвайна, сквозь выражение глубокого волнения, проступил проблеск чего-то очень похожого на облегчение или радость. Адам глядел в в землю. Он помолчал немного: ему трудно было говорить то, что он имел еще сказать. Но когда он заговорил опять, он поднял голову и взглянул мистеру Ирвайну прямо в глаза: он решился сказать все, и скажет без колебаний.

-- Вы знаете, сэр, кого я считал всегда моим лучшим другом. Я всегда с гордостью думал о том, как я буду работать для него всю мою жизнь.... Я любил его еще с тех пор, как мы с ним были детьми....

Всякое самообладание покинуло мистера Ирвайна: он схватил руку Адама, лежавшую на столе, судорожно стиснул ее, как человек, испытывающий жестокую боль, и едва выговорил побледневши губами:

Пораженный этим необычайным волнением, ректора, Адам пожалел, что не может взять назад своих последних слов, сидел в унылом молчании. Но пальцы, сжимавшие его руку, понемногу разжались, мистер Ирвайн откинулся назад и сказал:

-- Говорите, я должен знать.

-- Этот человек играл чувствами Гетти и вел себя с нею не так, как должен был-бы вести себя с девушкой её положения в свете: он искал с нею встреч и делал ей подарки. Я узнал об этом только за два дня до его отъезда; я застал, как он целовал ее в роще, прощаясь. В это время между мной и Гетти ничего еще не было, хоть я любил ее давно, и она это знала. Но я все-таки приступил к нему, требуя, чтоб он объяснил свое поведение; мы обменялись крупными словами и подрались. После того он торжественно меня уверял, что вся эта история - чистейший вздор, что с его стороны не было ничего кроме простого волокитства. Однако я заставил его написать ей письмо и сказать, что он не имел никаких серьезных намерений, потому что я ясно видел, сэр, я убедился в этом по многим признакам, которые раньше были мне непонятны, я видел, что он овладел её сердцем, и говорил себе: "Что если она будет продолжать думать о нем и никогда не полюбит другого человека своего круга, который захочет жениться на ней?..." И я ей передал его письмо. Она перенесла это лучше, чем я ожидал, и понемногу успокоилась.... Потом.... потом.... она сделалась очень ласкова со мной, чем дальше, тем добрее и ласковее.... Бедняжка! - я уверен, что она не понимала своих чувств, и поняла только тогда, когда было уже поздно... Я не виню ее... я не могу поверить, что она хотела меня обмануть; но я имел поводы думать, что она любит меня, и... остальное вы знаете, сэр. Теперь я не могу отделаться от мысли, что тот человек меня обманул; я думаю, что он сманил ее бежать, что она ушла к нему, и хочу в этом убедиться, потому что я чувствую, что буду не в состоянии приняться за работу, пока не узнаю, что сталось с ней.

Во время этого рассказа мистер Ирвайн успел окончательно овладеть собой, не смотря на тягостные мысли, осаждавшия его. Каким горьким воспоминанием было для него теперь воспоминание о том утре, когда Артур неожиданно приехал к завтраку, когда они сидели вдвоем за столом, и какое-то признание вертелось у него на языке. Теперь было ясно, в чем ему хотелось сознаться тогда, и еслибы разговор их принял другой оборот... еслибы сам он не был так щепетилен.... еслиб он поменьше боялся вмешательства в чужия дела... Ужасно было думать, что, сломись тогда эта ничтожная преграда, было-бы предотвращено столько горя и зла! Теперь вся эта история была совершенно понятна, освещенная тем страшным светом, какой бросает настоящее на прошлое. Но все мучительные мысли и чувства, поднимавшияся теперь в душе мистера Ирвайна, замерли, заглушенные жалостью - глубокой, почтительной жалостью к человеку, сидевшему перед ним. Уже и без того разбитый, придавленный, - с слепой и грустной покорностью судьбе он шел навстречу предполагаемому несчастию в то время, когда его ожидало реальное горе, до такой степени превосходившее размеры обыкновенных человеческих испытаний, что ему даже не могло придти в голову страшиться чего-либо подобного. Собственное волнение мистера Ирвайна молчало, подавленное благоговейным страхом, какой овладевает нами в присутствии великого страдания, ибо страдание, которое он должен был причинить Адаму, было уже здесь, - он осязал его. Еще раз положил он руку на грубую руку, лежащую на столе, но на этот раз он прикоснулся к ней осторожно и заговорил торжественным голосом.

-- Адам, дорогой друг, в своей жизни вы перенесли не одно тяжкое испытание. Вы умеете и покоряться горю, и действовать, как мужчина: теперь Господь возлагает на вас обе эти тяготы. Вас ждет тяжелое горе, - хуже и горше всего, что вам когда-либо пришлось испытать. Но худшее из всех страданий миновало вас: вы ни в чем неповинны.... Помоги Боже тому, на ком лежит вся вина!

Два бледные лица глядели друг на друга: в лице Адама был трепет ожидания; на лице мистера Ирвайна - колебание и жалость. Но он продолжал.

-- Сегодня утром я получил известия о Гетти. Она не у ней), - она в Стонишере - Стонитоне.

Адам сорвался с места, как будто собирался сию-же минуту лететь к ней. Но мистер Ирвайн снова взял его за руку и сказал внушительным тоном: "Постойте, Адам, подождите", - и Адам опять сел.

-- Она в бедственном положении, - в ужасном положении, так что для вас, мой бедный друг, было-бы лучше потерять ее навсегда, чем встретить при таких обстоятельствах.

Дрожащия губы Адама шевелились, но из них не выходило ни звука. Но вот оне опять зашевелились и он прошептал:

-- Говорите.

-- Она арестована... она в тюрьме.

-- На что?

-- За страшное преступление - за убийство своего ребенка.

-- Не может быть! почти прокричал Адам, вскакивая и шагнув к двери; но он сейчас-же повернул назад, прислонился спиной к шкафу и дико посмотрел на мистера Ирвайна. - Этого не может быть! У нея не могло быть ребенка, - она невиновна... Кто обвиняет ее?

-- Дай Бог, чтоб она оказалась невиновной, Адам. мы еще можем на это надеяться.

-- Вот письмо от судьи, к которому ей привели, а в столовой сидит полицейский, арестовавший ее. Она не хочет сказать ни своего имени, ни откуда она, но я боюсь, кажется, на этот счет не может быть никаких сомнений - боюсь, что это она. Описание примет совершенно подходит, только теперь она, говорят, очень бледна и смотрит больной. В кармане у нея нашли записную книжечку красного сафьяна, и там стояло два имени - одно в начале: Гетти Соррель, Гейслоп", другое в конце: "Дина Моррис, Сноуфильд". Она не говорит, которое из этих двух имен принадлежит ей, - она ни в чем не сознается и не хочет отвечать на вопросы. И вот, ко мне, как к должностному лицу, обратились с просьбой удостоверить её личность, так как подозревают, что имя, поставленное первым, - её собственное имя.

-- Но какие улики они имеют против нея, - если только это Гетти? спросил Адам все так-же страстно. Все его тело сотряслось от усилий, которые он делал, чтобы говорить - Я ничему не верю. Не могло этого быть, - иначе кто-нибудь из нас заметил-бы... Какие улики против нея?

-- Страшная улика, - та, что преступление совершено, а у нея было искушение его совершить. Но мы еще можем надеяться, что в действительности она не совершила его... Попробуем прочесть это письмо, Адам.

отдельные слова, не понимал их значения, наконец он бросил письмо.

-- Это его дело, проговорил он, сжимая кулак. - Если преступление совершилось, он его совершил - не она. Он научил ее обманывать, - он первый меня обманул. Его надо судить. Пусть посадят его рядом с ней на скамью подсудимых, и я разскажу им всем, как он овладел её сердцем, как он сманил ее на грех и потом солгал мне... Неужели-же он останется на свободе, а вся вина, все наказание падет на нее - такую молодую и слабую!!...

-- Образ, вызванный этими словами, дал новое направление безумному отчаянию Адама. Он замолчал и упорно смотрел в угол комнаты, как будто видел там что-нибудь.

Мистер Ирвайн молчал: он был слишком умен, чтобы говорить слова утешения в такую минуту, да и вид Адама, стоявшого перед ним с этим безкровным, помертвелым, внезапно состарившимся лицом - как это бывает иногда с молодыми лицами в минуту сильных потрясений, - с глубокими морщинами вокруг дрожащого рта и на лбу, - вид этого стойкого, сильного человека, сломившагося под жестоким ударом судьбы, так глубоко волновал его душу, что слова не шли на язык, С минуту Адам не шевелился и все смотрел в одну точку неподвижным, безсмысленным взглядом: в этот короткий промежуток времени он пережил сызнова всю свою любовь.

-- Она не могла этого сделать, - проговорил он, все еще не отводя глаз от угла, как будто говорил сам с собой. - Она скрывала из страха... Я прощаю ее за то, что она обманула меня... я прощаю тебя, Гетти!... Тебя ведь тоже обманули... ты жестоко страдала, моя бедная Гетти... но никто не уверит меня, что ты преступница!

-- Я поеду к нему. - я привезу его к ней, - я заставлю его пойти посмотреть на нее в её беде. Пусть смотрит - да так, чтоб никогда потом не забыть, - чтоб образ её преследовал его днем и ночью, - всю жизнь!... На этот раз он не отвертится ложью, - я сам поеду за ним, - я притащу его своими руками!

Но дороге к двери Адам машинально приостановился, отыскивая глазами свою шляпу и совсем позабыв, в чьем присутствии он находится. Мистер Ирвайн подошел к нему, взял его за руку и сказал спокойным, но решительным тоном:

-- Нет, Адам, нет. Я убежден, что вы останетесь, чтоб позаботиться о ней, подумать, что можно сделать для нея, и бросьте всякую мысль об этой безплодной мести. Наказание и без вас не минует виновного. К тому-же, его уже нет в Ирландии; теперь он на пути домой; он должен был выехать задолго до вашего приезда - я это наверное знаю; его дед писал ему по крайней мере десять дней тому назад и просил его вернуться... Я хочу, чтобы вы ехали со мною в Стонитон; я уже приказал приготовить вам лошадь, и вы поедете с нами, как только успокоитесь немного.

Пока мистер Ирвайн говорил, к Адаму вернулось сознание действительности; он откинул волосы со лба и внимательно слушал.

знаю, Адам, какой у вас твердый характер, как крепко в вас сознание долга к Богу и людям и разсчитываю на вас, - я надеюсь, что вы будете действовать, пока вы можете быть кому-нибудь полезны.

В сущности мистер Ирвайн придумал эту поездку в Стонитон больше всего ради самого-же Адама. Движение и хоть какая-нибудь цель впереди были лучшими средствами смягчить для него страдания этих первых часов.

-- Поедете вы со мной в Стонитон, Адам? спросил он опять, помолчав. - Надо-же нам удостовериться, Гетти или другая женщина сидит там в тюрьме.

-- Я поеду сэр, - я сделаю все, что вы найдете нужным, - отвечал Адам. - Но как же те - на Большой Ферме?

-- Мы не будем ничего говорить им пока; когда я возвращусь, я сам им скажу. Тогда я буду знать наверно то, в чем я теперь не уверен, и я постараюсь вернуться как можно скорей. - Идемте-же, лошади готовы.