Адам Бид.
Книга пятая.
Глава XL. Печальная весть распространяется.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. Глава XL. Печальная весть распространяется. (старая орфография)

ГЛАВА XL.
ПЕЧАЛЬНАЯ ВЕСТЬ РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ.

В тот-же день ночью мистер Ирвайн вернулся из Стонитона, и первые слова, которые он услышал от Карроля, были: "Сквайр Донниторн скончался; в десять часов утра его нашли мертвым в постели. Мистрис Ирвайн просила вам сказать, что она будет вас дожидаться в своей комнате, и чтоб вы зашли к ней, прежде чем ляжете".

-- Ну что, Дофин, приехал наконец? сказала мистрис Ирвайн, когда сын вошел в её комнату. - А старик-то наш - умер! Сказал тебе Карроль, что его нашли мертвым в постели? Не даром он был в таком унынии последнее время и так волновался, что даже выписал Артура. В другой раз ты будешь верить моим предсказаниям, хотя, вероятно, теперь, если я и предскажу чью-нибудь смерть, так только свою собственную.

-- А как-же с Артуром? Сделали они там что-нибудь? Послали кого-нибудь встретить его в Ливерпуле? спросил мистер Ирвайн.

-- Да, Ральф поехал сейчас-же... Милый Артур! Милый мой мальчик! Наконец-то я увижу его хозяином замка! Теперь для именья настанут хорошия времена, потому-что он добрый, великодушный малый. И он будет счастлив, как царь!

У мистера Ирвайна вырвался стон: он был измучен усталостью и волнениями этого дня, и веселые слова матери были для него почти нестерпимы.

-- Отчего ты такой мрачный, Дофин? Случилось что-нибудь неприятное? Или ты тревожишься за Артура, - думаешь, как-то он переплывет этот страшный ирландский канал в такую пору года?

-- Нет, матушка, я не думал об этом, но это правда, что я не в особенно радостном настроении духа.

-- Тебя измучило это юридическое дело, по которому ты ездил в Стонитон. Ради самого Бога, Дофин, что это за таинственное дело, что ты не можешь рассказать даже мне?

-- Вы скоро все узнаете, матушка. Пока я не имею права вам говорить. Покойной ночи. Теперь, когда вы больше не ждете никаких новостей, я надеюсь вы скоро уснете.

Мистер Ирвайн раздумал писать Артуру, как он было хотел сделать раньше. Все равно теперь это письмо не ускорило-бы приезда молодого человека: известие о смерти деда и так заставит его вернуться со всею поспешностью. Значит, теперь можно было лечь в постель и дать себе необходимый отдых до утра, когда для него наступит тяжелая обязанность отвезти печальную весть на Большую Ферму и в дом Адама.

Сам Адам остался в Стонитоне, потому-что хоть он и не мог заставить себя пойти к Гетти, но не мог и оставаться вдали от нея.

-- Мне незачем возвращаться домой, сэр, - сказал он ректору, - нет никакой цели. Все равно, пока она здесь, я не в состоянии приняться опять за работу. Все старое мне опротивело, - я не могу видеть никого из близких людей. Я найму здесь комнатку, - такую, из которой мне были-бы видны стены тюрьмы, а там, может быть, соберусь с духом и повидаю се.

Адам нисколько не поколебался в своей уверенности, что Гетти была непричастна преступлению, в котором ее обвиняли, так как мистер Ирвайн, понимая, что отнять у него эту уверенность значило окончательно его убить, скрыл от него факты, не оставлявшие в нем самом ни малейших сомнений относительно виновности Гетти. Не было никаких оснований сразу взваливать на плечи Адама все бремя постигшого его горя, и мистер Ирвайн, прощаясь с ним, сказал ему только: "Если-бы даже улики против нея оказались слишком сильны, можно все-таки разсчитывать на помилование. Её молодость и другия смягчающия обстоятельства будут свидетельствовать за нее.

-- Да, надо, чтоб все узнали, что ее натолкнули на грех, - сказал Адам горько и страстно. Надо, чтоб все узнали, что ей вскружил голову барин, который волочился за ней. Вспомните, сэр, вы обещали мне сказать моей матери и Сету, и на Большой Ферме, кто навел ее на грех, иначе они будут считать ее хуже, чем она заслуживает. Щадя его, вы повредите ей, а я считаю его единственным преступником перед людьми и Богом, что бы ни сделала она. Если вы его пощадите, так я ославлю его.

-- Ваше требование, Адам, я нахожу справедливым, - сказал мистер Ирвайн; - но когда вы успокоитесь, вы отнесетесь к Артуру с большим снисхождением. Пока я вам напомню только, что власть карать его не в наших руках.

Мистеру Ирвайну было очень тяжело, что именно ему приходилось разглашать о грустной роли Артура в этой истории греха и несчастия, ему, - любившему этого юношу почти отеческой любовью, смотревшему на него с отеческой гордостью. Но он понимал, что, даже помимо желания Адама, факт не замедлит разгласиться, так как едва-ли Гетти станет упорствовать в своем молчании до конца. И так, мистер Ирвайн решил ничего не скрывать от Пойзеров: он сразу скажет им всю правду; смягчать и подготовлять теперь было поздно. Дело Гетти будет разбираться в Стонитоне, в ближайшую сессию, которая должна состояться на будущей неделе. Едва-ли можно было разсчитывать, что Мартин Пойзер будет избавлен от тягостной необходимости явиться в суд свидетелем, - так пусть-же лучше узнает всю правду заранее.

в сердце добродушного Мартина Пойзера младшого не нашлось места для сострадания к Гетти.

Они с отцом были простые поселяне, гордившиеся своей незапятнанной репутацией, гордившиеся тем, что вся их семья всегда с тех пор, как имя её стояло в списках прихода, - высоко несла голову; а Гетти навлекла на них безчестие, которого ничем нельзя смыть. Таково было всепоглощающее чувство обоих - и сына, и отца; жгучее сознание позора убивало в них все другия чувства, и мистер Ирвайн был поражен тем фактом, что мистрис Пойзер отнеслась к Гетти мягче, чем её муж. Нас часто поражает черствость мягких людей в исключительных случаях; эта черствость объясняется тем, что человек с мягкой натурой легче подчиняется игу традиционных понятий.

Когда мистер Ирвайн уехал, Мартин-младший сказал отцу, который сидел против него в своем кресле и плакал.

-- Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы выручить ее из беды; я не пожалею денег и щедро заплачу адвокату; но я не пойду к ней, - я не хочу ее видеть. Она отравила всю нашу жизнь; по её милости хлеб будет нам горек, и никогда больше нам не поднять головы - ни здесь, ни в другом месте. Ректор говорит, что все нас жалеют, - да что нам пользы в их жалости? - разве нам от этого легче?

-- Жалеют! - повторил старый дед с горьким сарказмом. - Я никогда не нуждался ни в чьем сожалении во всю мою жизнь, и вот теперь, на восьмом десятке, приходится привыкать... Ведь мне семьдесят два года минуло на Святого Фому... Я думал - умру в этом приходе: даже назначил сам с собой, кому нести мой гроб, кому провожать меня на кладбище... Да видно этому не бывать!.. Придется умирать в чужом месте, - чужие понесут до могилы... чужие засыплют землей.

-- Полно, отец, не сокрушайся так, - сказала мистрис Пойзер, которая до сих пор говорила очень мало, ошеломленная непривычной суровостью и решительным тоном своего мужа. Дети твои будут с тобой, а внучата и в новом приходе выростут такими-же молодцами, - вот увидишь.

-- Нельзя нам оставаться здесь, - сказал мистер Пойзер, и тяжелые слезы медленно покатились по его круглым щекам. Мы думали, плохо нам будет, если старый сквайр на Благовещенье откажет нам от аренды, а вот теперь приходится отказываться самим. Надо будет поискать, не согласится-ли кто-нибудь взять нашу землю и выростить хлеб, который я посеял, потому-что я ни одного лишняго дня не останусь на земле этого человека... А я то, дурак, считал его таким честным, таким прямодушным молодым джентльменом... мечтал о том времени, когда он будет нашим хозяином... Никогда больше не дождется он от меня поклона... в одну церковь с ним не стану ходить... Безсовестный негодяй! - опозорил честную семью, а еще прикидывался общим другом... И этот бедняга Адам! - хорошо он доказал ему свою дружбу! Говорил сладкия речи, подъезжал с лестными предложениями, а сам отравил жизнь бедному малому, так-что теперь тому, как:i нам, приходится без оглядки бежать из здешних мест.

-- А каково тебе будет признаваться на суде, что ты ей родня! - прибавил старик. И вот увидишь - когда-нибудь все это отразится на твоей дочери - на этой бедной крошке, которой и четырех лет еще нет; люди не простят ей, что у нея была двоюродная сестра, которую судили за убийство.

-- Если люди так злы, тем хуже для них, - проговорила мистрис Пойзер с рыданием в голосе. Что нам бояться людей? - Тот, Кто на небесах, защитит невинное дитя, только очень уж тяжело будет мне умирать и знать, что дети остаются без матери и некому за них заступиться.

-- Хорошо-бы нам послать за Диной, кабы знать, где искать ее в Лидсе, - сказал мистер Пойзер; но Адам говорит, что она не оставила своего адреса.

Да она наверное у той женщины, что была другом её тетки Юдифи, - подхватила мистрис Пойзер, которую предложение мужа немного ободрило. - Дина часто говорила с ней, только я не могу припомнить, как она ее называла... Не знает-ли Сет Бид? Я думаю, он должен знать, потому что все методисты знают друг друга, а она у них проповедница.

-- Я пошлю к Сету, - сказал мистер Пойзер. - Пошлю Алика сказать, чтоб он пришел сюда или написал-бы, как зовут эту женщину, а ты пока приготовь письмо к Дине, и как узнаем адрес, так и пошлем его в Треддльстон.

-- Плохое это утешение - писать письма, когда пришла беда, и ты нуждаешься в поддержке, - сказала мистрис Пойзер. - Кто знает, сколько времени это письмо пробудет в дороге, да и дойдет-ли еще до нея.

Еще прежде, чем Алик успел придти к Видам со своим поручением, мысли Лизбеты тоже обратились к Дине, и она говорила Сету:

-- Нет больше для нас на этом свете ни счастья, ни радости... Ах, если бы Дина Моррис пришла к нам, как тогда, когда умер мой старик!.. Хоть-бы ты уговорил ее приехать. Как-бы я хотела, чтоб она была теперь подле меня, держала-бы меня за руку и говорила со мной! Может быть она научила-бы меня верить, что есть еще правда на земле, что есть добро и во всем этом горе, свалившемся на моего бедного мальчика, который никому в жизни зла не сделал, который был всегда таким хорошим сыном, что другого такого и не найти... Ох, бедный мой мальчик! Бедный Адам!..

И Лизбета, рыдая, закачалась на своем стуле.

-- Мама, если ты хочешь, я съезжу за Диной, - сказал Сет.

-- Съездишь? - повторила Лизбета, поднимая голову и перестав на минуту рыдать, как плачущий ребенок, которому пообещали игрушку. - А где она теперь! Далеко?

-- Довольно далеко отсюда, - в большом городе, в Лидсе. Но я обернусь в три дня, если ты согласна меня отпустить.

-- Нет, нет, я не могу тебя отпустить. Ты должен съездить к брату и рассказать мне, что он там делает. Хоть мистер Ирвайн и обещал, что он мне все разскажет, как съездит туда, да я не так хорошо понимаю, когда он говорит. Поезжай лучше ты, раз уж Адам не позволяет мне приехать самой. А Дине можно и написать. Разве не можешь ты ей написать? - ведь ты такой охотник писать письма, когда в этом никто не нуждается.

-- Да я не знаю хорошенько, куда ей адресовать, - сказал Сет. - Город большой... Кабы я сам поехал, тогда другое дело: я мог бы разспросить у членов общины и разыскал-бы ее. Но может быть, если адресовать Саре Вилльямсов, методистской проповеднице в Лидсе, письмо и дойдет, так как Дина, по всей вероятности, остановилась у Сары.

В это время явился Алик, и Сет, узнав, что мистрис Пойзер собирается писать Дине, решил, что ему теперь незачем писать; но он сейчас-же пошел на Большую Ферму, чтобы сообщить там все, что ему было известно о местопребывании Дины, и предупредить, что может произойти задержка в доставке письма, так как точный её адрес ему неизвестен.

вечера в Брокстоне и Гейслопе едва ли оставался хоть один человек, до которого печальная новость не дошла-бы В том или другом виде. Говоря с Бурджем, мистер Ирвайн не назвал Артура; тем не менее история его отношений к Гетти, со всеми черными тенями, какие набрасывали на нее её ужасные последствия, была в тот-же день так же доподлинно известна всему околотку, как и тот факт, что дед Артура умер, и что он сделался хозяином поместья. Мартин ИТойзер не видел причины умалчивать о ней перед двумя-тремя приятелями из ближайших соседей, завернувшими к нему в первый-же день посетившого его горя, чтобы сочувственно пожать ему руку. С своей стороны и Карроль. чутко прислушивавшийся ко всему, происходившему в ректорском доме, не преминул сообщить, кому только мог, свой собственный вариант этой истории.

Одним из таких приятелей-соседей, навестивших Мартина Пойзера в этот день и особенно долго и безмолвно жавших ему руку, был Бартль Масси. Мистер Масси запер свою школу и завернул к Пойзерам по дороге в ректорский дом, куда он и явился в половине восьмого. Он послал сказать мистеру Ирвайну, что просит у него извинения в том, что обезпокоил его в такой поздний час, но желал-бы тем не менее побеседовать с ним. Его ввели в кабинет, куда к нему вскоре вышел хозяин.

-- Ну что, Бартль?.. Садитесь, - сказал мистер Ирвайн, протягивая ему руку. Это не было его обычной манерой здороваться со школьным учителем, но в трудные минуты всякия различия как-то сглаживаются, и все, кто сочувствует нам, становятся для нас одинаково близки.

-- Вы, конечно, догадываетесь, сэр, зачем я пришел? - сказал Бартль.

-- Вероятно, до вас дошла печальная новость, и вы желаете знать, насколько она справедлива? - я говорю о Гетти Соррель.

-- Нет, сэр, я собственно желаю знать не о ней, а об Адаме Виде. Я слышал, что он остался в Стонитоне, и буду вам очень признателен, если вы разскажете мне, в каком состоянии духа вы оставили бедного малого, и что он намерен делать. Что же до этой смазливой девчонки, которую они нашли нужным в тюрьму посадить, - о ней я и не думал; ей вся цена - медный грош... медный грош. Не стоило-бы и говорить-то о ней, кабы не зло, которое она сделала честному человеку... Новерите-ли, сэр, ведь он - единственный из моих учеников в этом тупоумном краю, у которого была любовь к математике и голова, способная ее вместить. Не будь от, бедняга, так завален черной работой, он мог-бы далеко пойти в этой области, и тогда, может быть, ничего подобного с ним бы не случилось... Не случилось*бы ничего...

-- И без того взволнованный, Бартль еще больше разгорячился от быстрой ходьбы и был не в силах сдержаться, когда ему наконец представился случай излить свои чувства. Но теперь он умолк и вытер платком свой мокрый лоб и глаза (по всей вероятности тоже мокрые).

-- Простите меня, сэр, - заговорил он опять после этого перерыва, который дал ему время собрать свои мысли, - простите, что я распространяюсь о моих собственных чувствах - точь-в-точь моя глупая собака, которая всегда воет на ветер, - когда никому не интересно слушать меня. Я пришел вас послушать, а не говорить. Будьте так добры, разскажите мне, что делает там наш бедный парень.

-- Вы напрасно стараетесь сдержать свои чувства, Бартль, - сказал мистер Ирвайн; - не стесняйтесь меня. Я и сам почти в таком-же состоянии, как вы; у меня тоже много тяжелого на душе, и мне очень трудно молчать о моих чувствах. Я вполне разделяю вашу тревогу за Адама, хоть он и не единственный, чьи страдания и принимаю близко к сердцу... Он решил остаться в Стонитоне до окончания процесса (разбирательство дела назначено через неделю). Он нанял там комнату. Я одобрил его решение, так как нахожу, что в настоящее время для него лучше быть подальше от родных и всех, кто его знает. Бедняга! - он все еще верит в её невинность, Он надеется, что со временем у него достанет мужества увидеться с ней, а пока хочет быть вблизи от нея.

-- Так, значит, вы считаете ее виновной? - спросил Бартль. - Вы думаете, что ее повесят.

-- Боюсь, что её дело примет дурной оборот: улики очень сильны. Но хуже всего то, что она ни в чем не сознается, - не сознается даже, что у нея был ребенок, вопреки самым положительным доказательствам. Я видел ее; она и со мной упорно молчала: увидев меня, она вся как-то съежилась, точно испуганный зверек. Она страшно переменилась, - я был просто поражен... Надеюсь, что в худшем случае нам все таки удастся испросить помилование ради тех, ни в чем неповинных людей, которые страдают из за нея.

-- Какая безсмыслица! - вырвалось у Бартля, забывшого в своем раздражении, с кем он говорит. - Прошу прощенья, сэр; я хотел сказать: какая безсмыслица, что честные, хорошие люди могут страдать оттого, что повесят какую-то дрянь. По моему, чем скорее освободят мир от такой женщины, тем лучше. Да и мужчин, которые помогают этим тварям грешить, не мешало-бы отправлять на тот свет вместе с ними. Какая польза оставлять в живых таких гадин? - только зря скармливать хлеб, который пригодился-бы разумным существам... Но, разумеется, уж раз Адам так глуп, что страдает из за нея, я не хотел-бы для него лишних страданий... Очень он горюет, бедняга?

Тут Бартль вынул из кармана очки и надел на нос, как будто они могли помочь его воображению.

-- Да, я боюсь, что рана его глубокая, - сказал мистер Ирвайн. - Он смотрит совсем разбитым, и вчера на него несколько раз находили припадки какого-то изступления, так-что я даже жалел, что не мог с ним остаться. Впрочем, завтра я опять туда еду, да и вера моя в твердость принципов Адама так крепка, что я надеюсь, он вынесет самое худшее, не допустив себя ни до какого безумного шага.

принимало эту опасную форму, - заставят последняго искать встречи, которая может оказаться роковой. Эта мысль только усиливала тревогу, с какою мистер Ирвайн ожидал приезда Артура. Но Бартль подумал, что он намекает на самоубийство, и на лице его выразился испуг.

-- Я вам скажу, сэр, что я придумал, и я надеюсь, вы одобрите мой план, - заговорил он. - Прикрою я свою школу (это ничего, что ученики мои соберутся: разойдутся по домам - вот и все), поеду в Стонитон и присмотрю за Адамом, пока не кончится вся эта история с судом. Ему я скажу, что приехал послушать судебные прения; против этого ему будет нечего возразить.

-- Так как-же вы об этом полагаете, сэр?

-- Что-ж, - проговорил мистер Ирвайн нерешительно, - пожалуй, что это было-бы хорошо с одной стороны... и я уважаю вас, Бартль, за вашу дружбу к Адаму. Но предупреждаю вас: будьте осторожны, говоря с ним о Гетти. Я, видите-ли, боюсь, что у вас слишком мало сочувствия к его слабости, как вы это называете.

-- Положитесь на меня, сэр... положитесь на меня. Я понимаю, что вы хотите сказать. Я и сам был таким-же дураком в свое время, но это между нами. Я не стану навязываться со своими мнениями, - я буду только присматривать за ним, позабочусь, чтобы он ел что-нибудь, да кое-когда перекинусь с ним словечком.

что едете туда.

- но, во всяком случае, она не то, что все эти шлюхи; она опрятная, честная женщина, и ни перед кем не гнет спины... Позвольте пожелать вам доброго вечера, сэр, и поблагодарить вас за то, что вы уделили мне часок для беседы. Вы общий наш друг в этом печальном деле... общий наш друг; вам тоже приходится нести тяжелое бремя.

-- Прощайте, Бартль, до свиданья; мы скоро увидимся в Стопитоне.

Бартль чуть не бегом выбежал из ректорского дома, решительно уклонившись от всех авансов Карроля, желавшого вступить с ним в беседу. За то по дороге он т се время беседовал с Ведьмой, коротенькия ножки которой семенили рядом с ним по песку.

-- Ну, вот, теперь мне придется брать тебя с собой, - говорил он ей, голосом, в котором звучало отчаяние. - Что ты станешь тут делать одна, без меня? Ты ведь баба, - ты ни на что не годна. Ты до смерти стоскуешься тут, если я оставлю тебя, - ты и сама это знаешь. А то еще, чего доброго, какой нибудь бродяга сманит тебя, или - еще того хуже, - примешься бегать по улицам чорт знает с кем, да совать свой нос, где тебя не спрашивают, - во всякую дырочку, во всякую щелку, - я ведь знаю тебя! Только смотрите, мадам, если вы опозорите себя каким-нибудь безчестным поступком, я отрекаюсь от вас - так вы и знайте!