Адам Бид.
Книга пятая.
Глава XLII. Утром в день суда

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. Глава XLII. Утром в день суда (старая орфография)

ГЛАВА XLII.
УТРОМ В ДЕНЬ СУДА

На другой день, около часу пополудни, Адам сидел один на своей вышке; перед ним на столе лежали часы, как будто он считал томительно долгия минуты. Он не имел ни малейшого понятия о том, какие показания будут давать свидетели на суде, потому что с ужасом сторонился всяких подробностей, касавшихся ареста и обвинения Гетти. Этот энергичный и мужественный человек, который, не задумываясь, пошел-бы на всякую опасность и страдания, чтобы предохранить Гетти даже от тени несчастия, чувствовал себя неспособным стать лицом к лицу с непоправимым злом. Его деятельная натура, его неутомимая энергия, которая была страшной побудительной силой там, где представлялась возможность действовать, причиняла ему только лишь страдание теперь, когда он должен был оставаться пассивным, и если в чем выражалась, так только в страстной жажде наказать Артура.

Люди энергичные, способные на смелые подвиги, часто сторонятся непоправимого горя, как будто у них черствое сердце. Но в этом случае на них действует непреодолимый страх перед слишком сильным страданием. Они инстинктивно бегут от него, как бежали-бы от ударов бича. Адам решился наконец видеться с Гетти, если-бы она согласилась, потому что думал, что, может быть, это свидание благотворно подействует на нее, выведет ее из того состояния оцепенения, о котором ему говорили. Может быть, если-бы она убедилась, что он не помнит зла, которое она ему сделала, сердце её могло-бы смягчиться. Но это решение стоило ему неимоверных усилий. Он дрожал при одной мысли увидеть её изменившееся лицо, как дрожит слабая женщина при виде ланцета хирурга. И он решился лучше вынести эти долгие, томительные часы неизвестности, чем взять на себя то, что было для него невыносимым страданием, - чем видеть и слышать, как ее будут судить.

Глубокое страдание можно смело назвать вторым крещением, возрождением человека к новой жизни. Жгучия воспоминания прошлого, горькия сожаления, погибшая любовь, страстные воззвания к Высшему Правосудию, мучительное волнение, наполнявшее дни и ночи последней недели, - все это обступило Адам, давило его, теснилось в его разгоряченную голову в это томительное, бесконечное утро. Вся прежняя жизнь казалась ему чем-то туманным, далеким; он испытывалъ^такое чувство, как будто только-что пробудился от сна. Ему казалось, что до сих пор он слишком легко смотрел на людския страдания; что все, что пришлось вынести тяжелого ему самому, и что он называл горем, было не более, как мимолетное огорчение, не оставляющее даже следа... Да, великое страдание в один день старит человека на несколько лет; это - крещение огнем, из которого мы выходим с обновленной и просветленной душой.

-- О, Боже! простонал Адам, тяжело опираясь на стол и не спуская мутного взгляда с циферблата часов, - сколько людей до меня терзалось точно так-же... Сколько бедных, покинутых женщин страдало, как страдает она!.. Как еще недавно она была так невинно-прелестна, так счастлива, когда старый дед и все они поздравляли ее, желали ей счастья, и она целовала их всех!.. Бедная, бедная моя Гетти! Вспоминаешь-ли ты об этом теперь?

Адам вздрогнул и повернулся к двери. Ведьма завизжала: на лестнице послышались прихрамывающие шаги и постукиванье палки о ступени. Это возвращался Бартль Масси. Неужели все кончено?..

Бартль спокойно вошел в комнату, подошел к Адаму, взял его за руку и сказал:

-- Я воспользовался перерывом и пришел взглянуть на тебя, мой мальчик.

У Адама так сильно билось сердце, что он не мог говорить, он молча пожал руку друга. Бартль взял стул сел против него и снял шляпу и очки.

-- Никогда со мной этого не случалось, - сказал он; - я вышел на улицу в очках: совсем забыл снять.

Старик нарочно заговорил о пустяках, думая, что будет лучше не замечать волнения Адама: тогда парень сам поймет, что у него, Бартля, нет ничего определенного, что-бы он мог ему сообщить.

-- Однако надо тебе чего-нибудь перекусить и выпить стаканчик вина, которое прислал мистер Ирвайн, а то мне достанется от него, - сказал он, поднимаясь со стула. - Да мне и самому не мешает подкрепиться, - добавил он, положив на стол ковригу хлеба и наливая немного вина из бутылки в стакан. - На-ка, выпей, мой милый, выпей со мной.

Адам тихонько оттолкнул протянутый стакан и сказал умоляющими голосом:

-- Да, мой мальчик, да, - с самого утра; но они тянут, страшно тянут, да и адвокат, которого для нея взяли, цепляется за все, за что только можно уцепиться; чуть-ли не каждому свидетелю делает перекрестный допрос. Он там с ними со всеми зуб за зуб. Это все, что он может сделать за те деньги, которые получил, - сумма не малая, не малая сумма. Ловкий парень, что и говорить; ничего не упустит. Не будь у человека души, так, кажется, слушал-бы все эти судебные препирательства с таким-же интересом, как какой-нибудь научный доклад; но нежное сердце делает людей дураками. Я-бы охотно навсегда отказался от математики, лишь-бы быть в состоянии принести тебе добрые вести, мой бедный мальчик.

-- Разве дело принимает дурной оборот для нея? спросил Адам. - Разскажите мне, что говорилось на суде. Я должен все знать, - я должен знать, какие у них улики против нея.

-- До сих пор главная улика - это показания врачей. Других свидетелей еще не вызывали никого, кроме Мартина Пойзера. Бедный Мартин! Все его страшно жалеют, да и нельзя не жалеть... В публике рыдали навзрыд, когда он давал показание. Самое ужасное было, это когда ему велели взглянуть на подсудимую. Трудно ему это досталось бедняге, - очень трудно!.. Адам, дорогой мой, для него это тоже тяжелый удар, как и для тебя; помоги-же ему, покажи пример мужества. А пока выпей вина, - докажи, что ты все можешь вынести, как подобает мужчине.

-- Скажите мне, какая она... какой у нея вид, спросил он, немного погодя.

-- Вначале, когда ее привели, она казалась испуганной, очень испуганной; должно быть это вид судей и толпы так на нее подействовал, на бедняжку. К тому-же там набралось столько бабья, - и все это разряженное, расфуфыренное, в кольцах, браслетах и перьях... Право, можно было подумать, что оне нарочно вырядились такими вороньими пугалами, чтобы застращать всякого, кому могло-бы еще придти в голову иметь дело с женщиной. Все оне пялили на нее глаза сквозь лорнеты и шептались между собой. Но она скоро овладела собой, и с тех пор сидит, точно статуя, - все смотрит себе на руки и, кажется, не видит и не слышит, что делается кругом. Она очень бледна, буквально, как мертвец. Когда ее спросили, признает-ли она себя "виновной", она ничего не ответила, так-что пришлось записать, что виновною она себя не признала. Только когда она услыхала имя дяди, она сильно вздрогнула; когда-же ему велели взглянуть на нее, она низко нагнула голову и закрыла руками лицо. Бедный Мартин! Он едва мог говорить, так у него голос дрожал. Даже судьи - уж на что, кажется, кремни, - а и те щадили его, насколько могли. С ним был мистер Ирвайн; он и вывел его из залы суда. Ах, какая это великая вещь - иметь возможность поддерживать ближняго в таком тяжком горе!

-- Благослови его Боже, и вас также, мистер Масси! вымолвил Адам тихим голосом, положив руку на плечо Бартлю.

-- Да, да, наш пастор - золотой человек, самой чистой пробы, - человек с царем в голове, который никогда ничего не скажет некстати. Он не из тех пустомелей, что думают утешить вас своей болтовней, как будто, глядя со стороны на чужое горе, можно чувствовать его глубже того, кому приходится переживать его на себе. Знаю я этих людей, имел с ними дело в свое время, - там, на юге, когда надо мной вот так-то тоже стряслась беда... Скоро мистер Ирвайн будет давать свое показание - в её пользу, конечно: будет говорить, знаешь, о прежней её жизни и воспитании.

-- Да, милый мой, да; разумеется, правда лучше всего: все равно она выйдет наружу. Дело её пока очень плохо. Показания врачей служат важной, очень важной уликой против нея. Но она упорно это всего отпирается: с первой минуты и до сих пор она отрицает, что у нея был ребенок... Ах, эти бедные, безмозглые бабы! у них даже не хватает смекалки понять, что безполезно отрицать факт, который доказан, Боюсь, что это упорство сильно повредит ей во мнении судей; они ужо не так охотно будут просить о помиловании в том случае, если-бы приговор оказался против нея. Но мистер Ирвайн сделает все, что в его силах, чтобы смягчить судей, - на этот счет ты можешь быть покоен, Адам.

-- Есть-ли там с ней кто-нибудь, кто-бы о ней позаботился, в случае... если ее обвинят? спросил Адам.

-- С ней сидит тюремный священник; но у него противное, жесткое лицо с рысьими глазками: по всему видно, что он человек черствый, совсем из другого теста, чем мистер Ирвайн. Говорят, эти тюремные попы почти всегда такие, - худшее, что только есть в духовенстве.

-- А между тем есть человек, который должен был-бы быть с нею, сказал Адам с горечью. Он выпрямился и стал смотреть в окно, как будто обдумывая какую-то новую мысль.

сделала, я не отрекусь от нея. Её кровные от нея отвернулись, - они не имели права на это. Мы молим Бога умилосердиться над нами грешными, а сами не выказываем никакого милосердия к ближнему. Я сам часто бывал строг к людям; больше этого не будет со мной. Я пойду, - я пойду с вами, мистер Масси.

Голос Адама звучал такою решимостью, что Бартль не посмел-бы ему возразить, если-бы даже хотел. Он сказал только:

-- В таком случае, Адам, съешь что-нибудь и выпей еще немного вина. Сделай это для меня. Я и сам голоден; все равно тебе придется подождать, пока я поем. Ну, ешь-же, мой друг.

Подбодренный решимостью действовать, Адам съел кусок хлеба и выпил вина. Глаза его глядели все так-же растерянно; он был такой-же нечесаный и небритый, как и вчера; но теперь он держался её прямо и был больше похож на прежнего Адама.