Адам Бид.
Книга пятая.
Глава XLIII. Приговор.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. Глава XLIII. Приговор. (старая орфография)

ГЛАВА XLIII.
ПРИГОВОР.

В этот день для заседания суда была отведена огромная, старинная зала, которая впоследствии была уничтожена пожаром. Яркий свет полдня падал на колеблющееся море человеческих голов из длинного ряда высоких, стрельчатых окон и, прохода сквозь старинные цветные стекла, окрашивали их теплыми, мягкими тонами. На темной дубовой баллюстраде галлереи, в одном конце залы, выступали, в виде горельефов, грозные доспехи, покрытые пылью, а прямо, насупротив, огромное сводчатое окно было задернуто старинной драпировкой с изображением каких-то мрачных, выцветших фигур, казавшихся смутным сном давно прошедших времен. Все остальные дни в году в этом месте витали бледные тени несчастных королей и королев, свергнутых с престола, заключенных в тюрьму, но нынче все эти тени улетели, и ни одна душа в этой обширной зале не чувствовала ничего, кроме присутствия живого страдания, заставлявшого трепетать все сердца.

Но это страдание, казалось, лишь слабо чувствовалось до той минуты, когда подле скамьи подсудимых появилась высокая фигура Адама Бида. В этой огромной зале, при ярком свете дня, среди всех этих выбритых, приглаженных физиономий, следы страданий на его лице были так явны, что поразили даже мистера Ирвайна, видевшого его за последние дни только в его полутемной каморке. А земляки его из Гейслопа, присутствовавшие на суде, никогда не забывали, рассказывая под старость у камелька, историю Гетти Соррель, упомянуть о том впечатлении, какое произвело на всех появление в зале суда бедняги Адама Бида, - как глубоко все были тронуты, когда этот рослый детина, чуть-ли не головой выше всех окружающих, вошел в залу и опустился на указанное ему место подле скамьи подсудимых.

Но Гетти его не видала. Она сидела в той позе, как описывал Бартль Масси, скрестив на коленях руки и упорно глядя на них. В первую минуту Адам не решился поднять на нее глаз; но потом, когда внимание публики было опять поглощено разбирательством дела, он тихонько повернул голову,с твердой решимостью взглянуть на нее.

Почему они уверяли, что она там изменилась? В мертвом лице человека, которого мы любили, мы не видим ничего, кроме сходства с тем новым лицом, каким оно было недавно; только это сходство мы чувствуем, и чувствуем тем живее, что не находим в дорогом лице чего-то такого, что было в нем прежде. Вот они - это прелестное личико, тонкая шейка, густые кудри темных волос, длинные ресницы, пухленькия, капризные губки. Прелестные губки побледнели, лицо исхудало - это правда, но это было лицо Гетти и ничье больше. Другие находили, что теперь у нея такой вид, как будто ею овладел дьявол, как будто он убил в ней её женскую душу и оставил ей только жесткое упорство отчаяния. Но видит же материнская любовь - этот совершеннейший тип любви человеческой, живущей в другом и для другого, - видит же она свое любимое дитя даже в последнем, всеми отверженном негодяе, а для Адама эта бледная, закоренелая на вид преступница была все та же Гетти, улыбавшаяся ему в саду под яблоней, - дорогой труп прежней Гетти, на который он сначала боялся взглянуть, и от которого теперь не мог оторвать глаз.

-- Мое имя Сара Стон. Я вдова и держу небольшую чайную и табачную лавочку на Церковной улице в Стонитоне. Подсудимая - та самая молодая женщина, которая пришла ко мне в субботу двадцать седьмого февраля. На руке у нея висела корзинка; вид был больной и усталый, и она просила, чтобы я приютила ее. Она увидала вывеску над дверью и приняла мой дом за таверну. Когда я ей объяснила, что у меня не гостинница, она заплакала и сказала, что она страшно устала и не может идти дальше, и чтобы я пустила ее только переночевать. Её положение, хорошенькое личико, что-то порядочное во всей её наружности и манерах, и отчаяние её, когда я сказала, что не могу ее приютить, так меня тронуло, что я не решилась ей сразу отказать. Я усадила ее, дала ей чаю и стала разспрашивать, куда она едет и где её родные. Она мне сказала, что идет домой, что её родственники - фермеры, и что идти ей еще далеко. Ока уже много прошла, прибавила она, и путешествие обошлось ей дороже, чем она разсчитывала, так что теперь у нея не осталось почти ни гроша, и она боится заходить в такия места, где с нея могут много спросить. Она сказала, что ей пришлось продать почти все вещи, какие у нея были с собой, но что она охотно даст шиллинг за ночлег. Я не видела причины, почему бы мне не приютить ее на ночь; у меня всего одна комната, но в ней две кровати, и я сказала ей, что она может остаться. Я так и подумала, что это какая-нибудь бедная, обманутая девушка, но что коль скоро она идет к родным, я сделаю доброе дело, если приду ей на помощь в её трудном положении и, быть может, уберегу ее от новой беды.

Затем, свидетельница рассказала, как у подсудимой ночью родился ребенок, и когда ей показали детское белье, сейчас-же признала его за то самое, в которое она собственноручно завернула новорожденного.

-- Да, это мои вещи, сказала она, - я сама все это шила, когда ожидала рождения моего последняго мальчика, а потом сохранила... Всю ночь я провозилась с матерью и ребенком. Сама не знаю отчего, я очень жалела бедного малютку и тревожилась за него. Я не посылала за докторомт, потому что не видела в этом надобности. Поутру я сказала матери, чтобы она продиктовала мне адрес своих родных, и что я им напишу; но она ответила, что напишет сама, только не сегодня. Как я ее ни уговаривала поберечься, она решительно обч^явила, что оденется и встанет сейчас-же. Она уверяла, что чувствует себя совсем хорошо, и она в самом деле казалась удивительно бодрой. Но я все-таки немного тревожилась, как мне с нею быть, и решила вечером, после вечерни, сходить посоветоваться с нашим пастором. Я вышла из дому около половины девятого. Вышла я не через лавку, а черным ходом, в переулок. Я занимаю только нижний этаж, и моя спальня и кухня выходит окнами в этот переулок. Я оставила подсудимую в кухне, у огня, с ребенком на коленях. Весь этот день она не плакала и казалась совершенно спокойной. Только глаза были подозрительны, да еще то, что к вечеру лицо у нея разгорелось, Я боялась, как-бы у нея не сделалась лихорадка, и решила, что на обратном пути зайду к одной своей знакомой, очень опытной в этих вещах женщине, и попрошу ее придти взглянуть на больную. Вечер был очень темный. Я не заперла за собой двери, потому что в ней нет замка, а только щеколда и задвижка изнутри, и обыкновенно, когда я одна, я выхожу через лавку. Но я думала, что нет никакой опасности оставить ее на несколько минут одну. Однако, я пробыла в отсутствии дольше, чем разсчитывала, потому что мне пришлось подождать мою знакомую. С моего ухода прошло часа полтора, и когда мы вошли, свеча горела на том самом месте, где я ее оставила, но женщина и ребенок исчезли. Она захватила свой плащ и шляпу, но корзинку с вещами оставила. Я страшно перепугалась и разсердилась, что она ушла, но в полицию не заявила, потому что не подозревала ее ни в каком злом умысле и знала, что у нея есть с собою деньги, чтобы заплатит за еду и ночлег. Мне не хотелось натравливать на её следы полицейских, так как она имела полное право уйдти от меня, если хотела.

Это показание подействовало на Адама, как электрический ток: оно придало ему новые силы. Гетти не могла быть детоубийцей: она любила своего ребенка, иначе зачем ей было брать его с собой? Она могла его оставить. Дело ясное: ребенок умер естественной смертью, а она его спрятала. Много-ли надо ребенку, чтобы умереть, и мало ли возникает подозрений, которые оказываются впоследствии совершенно неосновательными? Он был до такой степени поглощен придумыванием аргументов в опровержение такого рода подозрения, что не заметил, как адвокат Гетти приступил к передопросу свидетельницы, безуспешно стараясь добиться от нея показания, что подсудимая проявляла признаки материнской любви. Все время, пока длился этот допрос, Гетти сидела в прежней неподвижной позе: слова как будто не доходили до нея. Но когда заговорил следующий свидетель, его голос, очевидно, задел в ней какую то, еще чувствительную струну: она вздрогнула и бросила на него испуганный взгляд, но сейчас же снова потупилась и стала но прежнему смотреть на свои скрещенные руки. Этот свидетель был мужчина - простой крестьянин. Вот, что он показал.

мили от рощи, увидел подсудимую. На ней был красный плащ. Она сидела под стогом сена, неподалеку от изгороди. Когда она увидела меня, она встала и пошла в противоположную сторону. Она шла через поля, но по торной дороге, где все у нас ходят, так-что не было ничего необыкновенного в том, что я ее встретил; но я заметил ее потому, что она показалась мне очень бледной и как будто испуганной. Я принял-бы ее за нищую, но она была слишком хорошо одета для нищей. Мне показалось, что она была какая-то странная, но это было не мое дело. Немного отойдя, я остановился и обернулся посмотреть на нее: она шла по дороге, не останавливаясь, пока не скрылась из вида. Тогда я пошел по своему делу через рощу. Рощу пересекает дорога; местами там попадаются просеки, и на лих сложен срубленный лес, который еще не успели свезти; но я пошел не по дороге, а напрямик к тому месту, где мне нужно было нарубить жердей. Недалеко от дороги, на одной из прогалин, я услышал какой-то странный писк. Сначала я было подумал, что это какое-нибудь животное, и даже не остановился. Но писк продолжался и показался мне таким страшным, что я стал прислушиваться. Мне пришло в голову, что если это какой-нибудь редкий зверек, я могу на нем кое-что заработать. Только я никак не мог разобрать, откуда доносятся звуки, и все смотрел вверх, на деревья. Потом мне показалось, что они идут из-под земли. В том месте было навалено много щепы, и было много травы и моху около пней. Я долго искал в траве и под щепой, но ничего на нашел. Наконец, писк прекратился, и я пошел дальше. Но когда, час спустя, я возвращался той-же дорогой, я решил поискать еще. Я положил на землю свои жерди и только-что нагнулся, чтобы заглянуть под куст орешника, как мне бросилось в глаза что-то странное: маленькое, круглое и белое. Я присел на корточки, чтобы поднять эту вещь, и увидел, что это детская ручка.

Трепет ужаса пробежал по всей зале при этих словах. Гетти дрожала всем телом; казалось, только теперь она в первый раз прислушилась к тому, что говорил свидетель.

-- Под самым кустом была навалена куча щепы; оттуда и торчала ручка. Но в одном месте, между щепой, оставалось небольшое отверстие; в него я разсмотрел детскую головку. Я разгреб поскорее щепки и вынул ребенка. Он был завернут в хорошее белье, но тельце было совсем холодное, и я подумал, что он умер Я взял его и побежал домой к жене. Жена сказала, что ребенок мертвый, я что лучше всего снести его в приход и заявить полиции, как я его нашел. Тут я сказал жене: "Я уверен, что это ребенок от молоденькой женщины, которую я встретил у рощи; но теперь она наверное уже далеко". Я снес ребенка в Геттонскии приход, все рассказал констэблю, и мы вместе пошли к судье Гарди. Потом мы пустились в догонку за женщиной и проискали ее до ночи. Мы заходили и в Стонитон заявить о ней в полицию, чтобы ее могли задержать. На другое утро за мной пришел констэбль, чтобы я показал ему место, где нашел ребенка. Когда мы пришли в рощу, мы застали там подсудимую; она сидела у того самого куста, где я его нашел. Увидев нас, она даже не сделала попытки бежать, а только заплакала. На коленях у нея была краюха хлеба.

Когда свидетель кончил свое показание, Адам застонал, как от боли, и упал головой на руку, которою опирался на перила скамьи. Горе осилило его: Гетти была виновна, и он мысленно взывал к Богу о помощи. Он больше ничего не слыхал. Он не заметил, что вызов свидетелей со стороны обвинительной власти окончился, и что со свидетельской скамьи встал мистер Ирвайн; не слышал, как мистер Ирвайн говорил о прежней жизни Гетти, об её воспитании и семье и о той безупречной репутации, какою она всегда пользовалась. Это показание не могло повлиять на приговор, но оно могло послужить основанием для просьбы о снисхождении, - милость, которую так редко оказывали преступникам в те суровые времена.

Но вот в зале произошло общее движение, и Адам поднял голову. Председатель сказал свою заключительную речь, и присяжные удалились. Решительная минута приближалась, Дрожь ужаса овладела Адамом; он не мог решиться взглянуть на Гетти. Она давно уже впала опять в свое прежнее состояние столбняка. Все глаза были устремлены на нее, но она сидела, как статуя отчаяния.

собой и ничего не видя, - на адвоката, который с деловым видом беседовал о чем то с атторнеем, на мистера Ирвайна, что-то оживленно говорившого судье. Не видел он и того, как мистер Ирвайн, очень взволнованный, сел опять на свое место и грустно качал головой, когда кто-нибудь к нему подходил и шепотом вступал с ним в беседу. Внутренняя работа мысли и чувства была в нем слишком сильна, чтобы он мог замечать окружающее. Нужен был какой-нибудь сильный толчек, чтобы вернуть его к действительности.

Прошло не более четверти часа, когда раздался звонок, возвещавший, что совешание присяжных окончено. Это было сигналом к наступлению тишины. Как торжественна бывает эта тишина, внезапно воцаряющаяся среди огромной толпы - тишина, которая говорит нам, что во всех этих людях волнуется и трепещет одна душа. Все торжественнее и торжественнее становилось безмолвие; оно как-будто сгущалось, охватывая все предметы, точно надвигающаяся черная ночь. Но вот началась и кончилась перекличка присяжных, подсудимой приказали встать и поднять руку, и старшина присяжных прочел приговор, "Да, виновна".

"виновна" не последовало: "но заслуживает снисхождения". А между тем нельзя сказать, чтобы симпатии публики были на стороне подсудимой: противуестественность её преступления выступала еще рельефнее в сопоставлении с её нераскаянностью и упорным молчанием.. Даже приговор не произвел на нее, повидимому, ни малейшого впечатления, - так, по крайней мере, думали сидевшие далеко от нея; но те, кто был ближе, видели, как она вздрогнула.

Тишина сделалась еще жутче, когда судья надел свою черную мантию, и рядом с ним появилась фигура священника. Среди гробового безмолвия громко раздался голос пристава, призывавший к порядку. Если и слышен был какой-нибудь звук, то разве биение взволнованных сердец.

-- "Эстер Соррель!..." - произнес председатель.

не решался взглянуть на нее: глубокий ужас, охвативший его, вырыл между ними непроходимую пропасть. Но когда раздались слова: "и быть повешенной за шею, пока не последует смерть", - пронзительный крик пронесся по зале. Это вскрикнула Гетти. Адам вскочил на ноги и протянул к ней руки. Но он стоял слишком далеко: Гетти упала без чувств, и ее вынесли.