Адам Бид.
Книга пятая.
Глава XLVIII. Новая встреча в лесу.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга пятая. Глава XLVIII. Новая встреча в лесу. (старая орфография)

ГЛАВА XLVIII.
НОВАЯ ВСТРЕЧА В ЛЕСУ.

На другой день вечером два человека шли с двух противуположных сторон к одному и тому же месту, куда их влекло общее воспоминание.

Этим местом была роща у Донниторнского замка. Вы уже знаете, кто были эти люди.

Утром похоронили старого сквайра; потом прочли духовную, и теперь Артур, воспользовавшись первой свободной минутой, искал уединения в прогулке, чтобы взглянуть, наконец, прямо в глаза своему новому будущему и утвердиться в принятом грустном решении.

Адам тоже вернулся из Стонитона в понедельник вечером и весь день не выходил из дому, если не считать визита на Большую Ферму, куда он ходил рассказать о Гетти все то, чего еще не успел сообщить там мистер Ирвайн. У них с Пойзером было решено, что он, Адам, переедет туда, куда переедут они, как-бы это ни было далеко. Он положил отказаться от места лесничого, при первой возможности расторгнуть контракт с Джонатаном Бурджем и устроиться с Сетом и матерью где-нибудь по близости от друзей, с которыми он был теперь связан одним общим горем.

-- Мы с Сетом везде найдем работу, сказал он. - Человеку, у которого все его имущество - в здоровых руках, будет везде хорошо; мы с ним начнем дело сначала. Мать нам не будет помехой: когда я вернулся домой, она мне сказала, что пусть ее похоронят в чужом приходе, что теперь она примирилась с этой мыслью, если только я думаю, что мне будет лучше где-нибудь в другом месте. Просто удивительно, какая она сделалась кроткая и сговорчивая в последние дни. Можно подумать, что горе смирило се именно тем, что очень уж оно велико. Нам всем будет лучше на новом месте, хотя мне и жаль разставаться кое с кем из друзей. Но с вами и с вашей семьей, мистер Пойзер, я никогда не разстанусь: общая беда нас породнила.

-- Да, парень, отвечал Мартин. - И то уж утешение, что мы не будем слышать имени этого человека. Боюсь только, что как-бы далеко мы ни ушли, люди все-таки когда-нибудь узнают, что в нашей родне есть ссыльно-каторжные, что мою племянницу чуть-было не повесили. Нам всегда будут в праве бросить это в лицо, да и детям нашим после нас.

Этот продолжительный визит на Большую Ферму так взволновал Адама, что он не мог даже подумать видеться еще с кем-нибудь в этот день или приняться за обычные свои занятия раньше завтрашняго утра. "Но завтра я примусь за работу", сказал он себе. "Может быть, со временем я опять научусь любить свое дело; но с охотой-ли, или без охоты, а надо работать".

Это был последний вечер, который он позволил себе отдать своему горю: теперь неизвестности больше не было, и надо покориться тому, чего нельзя изменить. Он решил не встречаться с Артуром Донниторном, если только ему удастся избежать этой встречи. У него не было больше поручения к Артуру от Гетти, так как она сама виделась с ним, а Адам не полагался на себя; он боялся силы своего гнева: слишком еще памятны ему были слова мистера Ирвайна: "Вспомните, что вы чувствовали, когда ударили его в роще".

Эта мысль об Артуре, как и всякая мысль, соединенная с сильным чувством, безпрестанно возвращалась к нему, вызывая в его воображении все ту-же картину рощи и того места, где его охватила безумная ярость, при виде двух, близко склонившихся друг к другу фигур под зеленым сводом ветвей.

"Сегодня схожу туда в последний раз, решил он". Мне будет полезно хорошенько припомнит и перечувствовать все, что я испытал, когда ударил его. Я тогда же почувствовал, как это глупо с моей стороны и как безполезно, - почувствовал раньше, чем успел подумать, что я его убил".

Вот как случилось, что Артур и Адам подходили одновременно к одному и тому-же месту.

Адам был опять в своей рабочей куртке: вернувшись домой, он сейчас-же, с чувством облегчения, сбросил свой парадный костюм, и еслибы в эту минуту у него была на плечах корзина с инструментами, его, с его осунувшимся, бледным лицом, можно было-бы принять за призрак того Адама Бида, который вошел в рощу в тот августовский вечер, восемь месяцев назад. Но корзины с ним не было, и он шел, не так, как тогда, выпрямив стан, твердой походкой, зорко оглядывась по сторонам; теперь он шел, заложив руки в карманы и почти не поднимая глаз от земли. Он вошел в рощу и остановился пред огромным, развесистым буком. Он хорошо знал это дерево; это был межевой столб, за которым кончалась его молодость, - указатель того времени, когда его покинуло одно из лучших юношеских его чувств. Он знал, что оно никогда уже не вернется. А между тем, даже теперь, в душе его шевельнулось что-то в роде нежности при воспоминании о том Артуре Донниторне, которому он так верил до той самой минуты, когда остановился у этого самого бука восемь месяцев тому назад. Это была нежность к умершему: тот Артур уже больше не существовал.

Вскоре внимание Адама было привлечено шумом приближающихся шагов; но дерево стояло на повороте дороги, и он не мог видеть, кто идет, до тех пор, пока в двух шагах перед ним не выросла высокая, стройная фигура в глубоком трауре. Оба вздрогнули и молча смотрели друг на друга. Часто, очень часто за последния две недели Адам представлял себе эту встречу, - бросал в лицо Артуру слова язвительные, как упрек совести, заставлял его принять на себя заслуженную долю несчастия, которого он был причиной. И так-же часто он говорил себе, что лучше-бы этой встрече никогда не бывать. По, представляя себе свою встречу с Артуром, он всегда видел Артура таким, каким встретил его в последний раз, в роще, - цветущим, беззаботным, с легкомысленною речью на устах, - и лицо, которое он увидел теперь, поразило его выражением страдания. Адам знал, что такое страдание: у него не хватило-бы духу дотронуться до открытой раны грубой рукой. В нем не было теперь ни гнева, ни ненависти, - ничего такого, против чего ему приходилось бы бороться. Молчание было лучше упреков... Артур заговорил первый.

-- Адам, сказал он спокойно, - может быть вышло к лучшему, что мы с вами встретились. Я хотел вас видеть: хотел писать вам завтра и просить, чтобы вы мне назначили, когда я могу вас застать.

Он замолчал; молчал и Адам.

-- Я знаю, что вам тяжело меня видеть, продолжал Артур, - но, вероятно, пройдет много лет прежде, чем мы опять встретимся.

-- Да, сэр, холодно ответил Адам; - я завтра-же хотел вам писать, что будет лучше, если всякия сношения между нами прекратятся, и вы возьмете на мое место кого-нибудь другого.

Артур живо почувствовал всю суровость этого ответа и должен был сделать усилие, чтобы продолжать.

-- По этому-то поводу отчасти я и хотел вас видеть. Я не стану стараться ни смягчить ваше негодование против меня, ни просить вас что-нибудь для меня сделать. Я только хотел вас спросить, не согласитесь-ли вы помочь мне ослабить, насколько возможно, роковые последствия прошлого, которого нельзя изменить. Я хлопочу не о себе, а о других. Я знаю, что я могу сделать очень немногое - что худшия последствия непоправимы; но кое-что можно сделать, и вы можете мне помочь: Согласны вы выслушать меня терпеливо?

-- Да, сэр, отвечал Адам после минутного колебания; - я вас выслушаю, и если могу помочь что-нибудь уладить, я это сделаю. Гнев ничего не исправит, - я в этом убедился по опыту.

Эрмитаж не отпирался с того дня, как они в последний раз вышли оттуда вдвоем; ключ от него лежал под замком, в столе у Артура. И теперь, когда Артур отпер дверь, они увидели подсвечник с догоревшей свечей на том-же самом месте; на том-же самом месте стоял и стул, на котором сидел тогда Адам; там-же была и корзинка с ненужными бумагами, на дне которой, как сейчас-же вспомнил Артур, лежала розовая шелковая косыночка. Обоим было-бы тяжело очутиться в этом месте, если-бы осаждавшия их мысли были менее тяжелы.

Они сели друг против друга, как и тогда, и Артур сказал:

-- Я уезжаю. Адам; я еду в армию.

Бедный Артур думал, что Адам будет тронут этим известием и чем-нибудь - движением, если не словами, - выразит ему свое сочувствие, но губы Адама были крепко сжаты, и лицо оставалось суровым попрежнему.

Так вот, что я хотел вам сказать, продолжал Артур, - одна из причин, заставивших меня принять это решение, то, что я не хочу, чтобы кто-нибудь принужден был разстаться с Гейслопом и с родным домом из-за-меня. Я готов сделать все на свете, - нет такой жертвы, на которую-бы я не пошел, лишь-бы предотвратить дальнейшее зло, какое может пасть на других, благодаря моему... благодаря тому, что случилось.

Слова Артура произвели действие, как раз обратное тому, какого он ожидал. Адаму почудилось в них слишком легкое отношение к серьезному вопросу, - желание утешиться сознанием, что он, Артур, своей жертвой искупает сделанное им непоправимое зло; а ничто не возбуждало в Адаме такого негодования, как подобная попытка самоутешения. Адам был настолько-же склонен смотреть прямо в глаза трудным вопросам, насколько Артур - отворачиваться от них. К тому-же в нем была доля той чуткой, подозрительной гордости, которая часто подымается в душе бедняка в присутствии богатого человека. Он почувствовал, что все его негодование возвращается к нему, и сказал:

-- Поздно хватились, сэр. О жертвах надо думать тогда, когда оне еще могут удержать тебя от дурного поступка; никакия жертвы не переделают того, что уже сделано. Когда чувству человека нанесена смертельная обида, его не вылечишь милостями.

-- Милостями! с негодованием воскликнул Артур. - Как вам могло придти в голову, что я об этом говорю? Я говорю о Пойзерах. Мистер Ирвайн сказал мне, что Пойзеры намерены бросить дом, где прожило столько поколений их предков. Неужели же вы не находите, как находит мистер Ирвайн, что если-бы была какая-нибудь возможность убедить их побороть в себе то чувство, которое их гонит отсюда, для них в конце-концов было-бы лучше всего остаться на старом месте, среди старых друзей и соседей?

-- Да, это правда, - холодно ответил Адам. - Но не так-то легко бывает, сэр, иногда побороть свое чувство. Конечно, Мартину Пойзеру будет тяжело на новом месте, среди чужих людей: ведь он родился и вырос на Большой Ферме, как и отец его, но для таких людей, как они, было-бы еще тяжелее остаться. Я не вижу, что тут можно уладить. Бывают обиды, сэр, которых нельзя искупить.

Несколько минут Артур молчал. Вопреки всем добрым чувствам, преобладавшим в его душе в этот вечер, гордость его была уязвлена обращением с ним Адама. Да разве сам он не страдал? Разве не отказывался и он тоже от самых дорогих своих надежд? Теперь было то-же, что и восемь месяцев тому назад: Адам как-будто хотел заставить Артура сильнее почувствовать всю непоправимость его вины. Он боролся с ним оружием, глубже всякого другого уязвлявшим его пылкую, живую натуру. Но гнев его скоро потух, смиряясь перед тем-же влиянием, которое недавно смирило и Адама, - перед выражением страдания на знакомом, некогда милом лице. Минутная борьба разрешилась сознанием, что он, Артур, должен все стерпеть от Адама, который столько из за него выстрадал. Тем не менее, в голосе его слышался оттенок детской досады, когда он сказал:

-- Да, но мы только усугубляем зло своим неразумным к нему отношением, повинуясь голосу страсти и удовлетворяя ее в настоящем, вместо того, чтобы подумать, к чему это приведет в будущем... Если-бы я еще оставался здесь распоряжаться хозяйством, - горячо продолжал он, помолчав; - если-бы я отнесся легкомысленно, равнодушно, к тому, что я сделал... к несчастию, которого а был причиной, - вы имели-бы хоть какое-нибудь извинение, Адам, в вашем желании уйти и в ваших страданиях склонить к тому-же и других. Вам было-бы простительно тогда стараться ухудшить зло новым злом. Но когда я говорю вам, что я уезжаю совсем, когда вы знаете, что значит для меня такое решение, разбивающее все мои лучшия мечты и надежды, - не может быть, чтобы вы такой умный, здравомыслящий человек, - могли думать, что существует хоть сколько нибудь разумная причина, но которой Пойзеры должны-бы отказаться остаться. Я знаю их понятия о чести: мистер Ирвайн мне все сказал; тем не менее он думает, что их можно было-бы убедить, доказать им, что они не понесли никакого безчестия в глазах своих соседей, и что ничто не мешает им остаться. Но для этого необходимо, чтобы вы согласились помочь ему в его усилиях, чтобы вы остались на вашем месте лесничого.

Артур помолчал и затем продолжал еще горячее.

-- Вы сами знаете, что, Оставаясь на этом месте, вы можете быть полезны не одному только владельцу земли. И - как знать? - может быть у вас скоро будет новый, более достойный хозяин, на которого вы станете работать охотно. Если я умру, мой двоюродный брат Траджетт примет мое имя и будет моим наследником. Он славный малый.

Адам был тронут: в этих словах, - он не мог этого не почувствовать, - слышался голос того честного, доброго Артура, которого он так любил когда-то и которым гордился. Но воспоминания недавняго прошлого брали надо всем перевес. Он молчал; но Артур уже прочел на лице его ответ, заставивший его продолжать еще настойчивее:

они не захотели-бы принять от меня никакой милости, - ничего подобного я и не имею в виду, но я уверен, что в конце-концов им будет легче, если они останутся здесь. Ирвайн тоже так думает. Он берет на себя верховный надзор за имением, - он уже согласился. Значит, в сущности, они будут иметь дело с человеком, которого любят и уважают. То-же самое можно сказать и о вас, Адам; и только одно желание причинить мне новое горе может заставить вас уйти.

Артур опять замолчал и через минуту прибавил взволнованным голосом:

-- Я знаю одно: я никогда не поступил-бы так с вами. Будь я на вашем месте, а вы на моем, я постарался-бы помочь вам уладить все к лучшему, насколько это возможно.

Адам сделал было быстрое движение, точно хотел встать, но сдержался и не поднял глаз от земли. Артур продолжал:

-- Верно вы никогда в жизни не делали ничего такого, в чем вам пришлось-бы потом горько каяться, иначе вы были-бы великодушнее: вы поняли-бы, что мне, во всяком случае, хуже, чем вам.

вы были виновником её гибели?

Несколько минут длилось молчание; борьба в душе Адама не могла разрешиться так скоро. Легковесные натуры, у которых все впечатления мимолетны, едва-ли поймут, какое упорное внутреннее сопротивление ему пришлось превозмочь, прежде чем он встал с места и повернулся к Артуру. Артур услышал это движение, обернулся и встретил его грустный, смягчившийся взгляд. Адам сказал;

-- Вы правы, сэр; я - человек жесткий, в моей натуре нет мягкости. Я был суров с отцом, - я не прощал ему его слабостей. Я был всегда со всеми суров - кроме нея. я выстрадал за нее, сделало меня, может быть, несправедливым по отношению к вам. Я тоже испытал в жизни, что значит раскаяться слишком поздно; когда умер отец, я почувствовал, что был к нему безпощаден; я чувствую это и теперь, когда вспоминаю о нем. Я не имею права не прощать человеку, когда он сознает свою вину и кается в ней.

Адам выговорил эти слова твердо и отчетливо, как человек, решившийся высказать до конца все, что он считает своим долгом сказать; но затем продолжал с некоторым колебанием;

-- Было время, сэр, когда я не захотел пожать руки, которую вы мне протянули; но если бы вы пожелали пожать мне руку теперь хотя я тогда отказался...

В тот-же миг выхоленная, белая рука Артура очутилась в широкой ладони Адама, и в этом горячем пожатии оба почувствовали возврат старого, могучого чувства - привязанности с детства.

-- Адам, - сказал Артур, поддаваясь внезапному порыву принести другу полную исповедь, этого никогда-бы не случилось, еслиб я знал, что вы ее любите: это помогло-бы мне устоять от соблазна. Я боролся; у меня и в помышлении не было сделать ей зло. Потом я обманул вас, и из этого вышло еще худшее зло, но я думал, что иначе я не могу поступить, что это лучшее, что я мог сделать, и в том письме я ее просил дать мне знать, если с нею случится какая-нибудь беда; поверьте, что я сделал бы для нея все, что мог. Но я поступил дурно с самого начала, и вот к чему это привело! Бог мне свидетель, что я с радостью отдал-бы жизнь, если-бы это могло что-нибудь исправить.

-- Какая она была, сэр, когда вы с ной разставались?

-- Лучше не спрашивайте, Адам. Минутами, когда я вспоминаю, как она на меня смотрела и что говорила, мне начинает казаться, что я сойду съума... когда я думаю о том, что я не мог добиться полного помилования, - не мог спасти ее от страшной участи быть сосланной на каторгу, что я ничего не могу для нея сделать все эти годы, и что она может умереть, не изведав больше ни покоя, ни счастья.

-- Ах, сэр, - сказал Адам, чувствуя в первый раз, что собственное его горе бледнеет перед его жалостью к Артуру, - мы с вами часто будем думать об одном и том-же, когда будем далеко друг от друга. Я буду всегда молиться Богу за вас, чтоб Он поддержал вас в вашем горе, как я молюсь за себя.

-- С нею была эта святая женщина - Дина Моррис, - сказал Артур, продолжая нить своих мыслей и не вдумываясь в смысл того, что говорил Адам, - она мне сказала, что останется с нею до последней минуты, - пока ее отошлют; бедняжка цепляется за Дину, как за последнее свое утешение и поддержку. Я готов боготворить эту женщину; не знаю, что бы я делал, если бы не она. Адам, вы ее увидите, когда она приедет сюда; вчера я не мог ничего ей сказать, т. е., что я о ней думаю и как я ей благодарен. Скажите ей, - продолжал Артур все быстрей и быстрей, как будто стараясь скрыть овладевшее им волнение, и с этими словами вынул из кармана свои часы и цепочку, - скажите ей, что я прошу ее принять это на память о человеке, для которого она вечно будет источником утешения, когда он будет думать о... Я знаю, что она не дорожит такими вещами ради вещей, но пусть она носит эти часы, - мне будет приятно думать, что она их носит.

-- И вы убедите Пойзеров остаться, Адам? спросил Артур, возвращаясь к первоначальному предмету разговора, о котором оба забыли в эти первые мгновения сердечных излияний воскресшей старой дружбы. - И сами останетесь?

-- Есть еще один пункт, сэр, которого вы, может быть, не приняли в разсчет, - отвечал Адам нерешительно, - и больше всего меня заставляет колебаться именно это. Вот видите-ли (это точно так-же относится и к Пойзерам, как и ко мне), если мы останемся, то, так как в этом замешана наша выгода, со стороны может показаться, что нами руководит разсчет, что ради своих интересов мы забыли все остальное. Я знаю, что им придет это в голову, да я и сам не могу вполне отделаться от этой мысли. Человек честный и независимый не любит подавать людям повода считать его негодяем.

-- Но из тех, кто вас знает, Адам, никому не придет в голову подобная вещь. Нет, это еще не причина для того, чтобы из двух способов действия человек выбрал менее великодушный и более эгоистичный. К тому-же, все будут знать, - я позабочусь об этом, - что и вы, и Пойзеры остаетесь по моей просьбе, - Адам, не прибавляйте мне горя, - я уже и так довольно наказан.

-- Нет, нет, сэр, - проговорил Адам грустно и мягко, - сохрани меня Бог прибавлять вам страданий. Я желал этого прежде в своем гневе, - я желал заставить вас страдать; но я думал тогда, что вы относитесь к случившемуся с легким сердцем. Я останусь, сэр, и сделаю все, что могу. Единственная цель в жизни, какая у меня осталась, это - добросовестно работать и стараться облегчив жизнь тем, кого она еще манит.

-- Да. как только успею сделать все необходимые распоряжения. Прощайте, Адам. Я буду утешаться мыслью, что хоть вы остались на старом пепелище.

-- Прощайте, сэр. Храни вас Бог!

Еще одно сердечное рукопожатие, и Адам вышел из Эрмитажа, чувствуя, что ему легче нести свое горе теперь, когда в сердце его не было ненависти.

Как только дверь за ним затворилась, Артур подошел к корзине с бумагами и вынул из нея розовую шелковую косыночку.