Адам Бид.
Книга шестая.
Глава L. В коттедже Адама.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга шестая. Глава L. В коттедже Адама. (старая орфография)

ГЛАВА L.
В КОТТЕДЖЕ АДАМА.

Когда они сошли с дороги в поле, Адам не предложил Дине руки. Он никогда этого не делал, хотя они часто гуляли вместе, потому что замечал, что Дина никогда не ходила под руку с Сетом, и думал, что, может быть, это ей вообще неприятно. И так, они шли порознь, хоть и рядом, и низкия поля маленькой черной за тяпки Дины совершенно скрывали от Адама её лицо.

-- Значит, вы таки едете, Дина? Вы не чувствуете себя счастливой, живя на Большой Ферме? сказал Адам тоном спокойного, братского участия, в котором не было и тени сердечной тревоги. - Как это жаль! они так вас любят.

-- Вы знаете, Адам, что и я их люблю, как только способна любить, и горячо принимаю к сердцу все их тревоги и нужды. Но теперь я им не нужна: их горести миновали, и я чувствую, что должна вернуться к тому делу, в котором я всегда черпала силу; я чувствую, что здесь, среди обилия благ земных, она уже начала мне изменять. Я знаю, что грешно бросать дело, ниспосланное нам Богом, в надежде обрести нечто лучшее, более полезное для души; я понимаю, что в этом мало смирения, ибо человек не может знать, что для него лучше и где он всего полнее почувствует присутствие Божества, а должен искать его там, где его только и можно найти, - в повиновении воле Божией. Но мне кажется, что на этот раз я имею положительное указание удалиться отсюда, - по крайней мере, на время. Впоследствии, если тетя будет хворать, или вообще я ей так или иначе понадоблюсь, я вернусь.

-- Вам лучше знать, Дина, как вам следует поступить. Не думаю, чтобы вы пошли против желания друзей, которые так вас любят, если-бы у вас не было на то основательных причин. Я не имею права говорить о том, как это будет тяжело для меня; вы сами знаете, как много у меня оснований считать вас самым дорогим другом, какой только у меня есть на земле, и если бы только вы согласились стать моей сестрой и навсегда остались-бы жить с нами, я почел-бы это величайшим счастием для нас, - величайшим счастием, на какое я могу еще разсчитывать. Но Сет говорить, что на это нет надежды: вы не любите его, и, может быть, я слишком много 6ejDy на себя, заговаривая с вами об этом предмете.

Дина не ответила. Так прошли они молча до небольшой каменной стенки со ступеньками, через которую им надо было перейти. Адам перешел первый, и когда он повернулся к Дине с протянутой рукой, чтобы помочь ей подняться на высокую ступеньку, она не могла помешать ему увидеть её лицо. Это лицо поразило его: серые глаза, всегда такие кроткие и спокойные, теперь глядели смущенно и блестели от сдерживаемого волнения, а слабый румянец щек, с каким она сошла вниз после слез, разгорелся, как зарево. Казалось, это была не Дина, а её сестра. Адам онемел от изумления и не знал, что ему делать. Наконец, он сказал:

-- Надеюсь, Дина, что я не разсердил и не огорчил вас. Может-быть, мне не следовало заговаривать с вами об этом. Ваши желания всегда будут моми; я, кажется, согласился-бы даже на веки с вами разстаться, еслибы вы сочли это нужным. Я всегда буду думать о вас, где бы вы не были, потому что с мыслью о вас для меня связано воспоминание, которое всегда будет со мною, пока не перестанет биться мое сердце.

Бедный Адам! Вот как заблуждаются люди! Дина и на этот раз ничего не ответила, но, спустя минуту, спросила:

-- Не знаете-ли вы, есть какие-нибудь известия об этом бедном молодом человеке с тех пор, как мы с вами в последний раз о нем говорили?

Дина всегда так называла Артура, образ которого запечатлелся в её памяти таким, как она его видела в тюрьме.

-- Какже, отвечал Адам. - Вчера мистер Ирвайн получил от него письмо и кое-что прочел мне. Говорить, скоро будет заключен мир, хотя едва-ли надолго; но он не думает возвращаться на родину, - пишет, что это былобы ему еще тяжело; да оно и лучше, - лучше для всех. То-же думает и мистер Ирвайн. Письмо очень грустное. По обыкновению спрашивает о вас и о Пойзерах. Но есть в нем одна фраза, которая особенно больно поразила меня. Он пишет: "Вы не поверите, каким я чувствую себя стариком; я уже больше не строю планов и не мечтаю. Теперь лучшая для меня перспектива - день усиленного перехода или близкое сражение впереди".

-- Да, у него горячая, пылкая натура, как у Исава, которого я всегда особенно жалела. Это свидание братьев, когда Исав выказывает такое любящее, великодушное сердце, а Иаков так робок и недоверчив, не смотря на свою уверенность в том, что на нем почиет благодать Божия, всегда несказанно меня волновало. Право, у меня бывало иногда искушение подумать, что Иаков - человек низкой души. Вот как испытывает нас Бог! Мы должны учиться различать добро даже в том, что покажется нам непривлекательным.

-- Нет, а я так больше всего люблю в Ветхом Завете все то, что касается Моисея. Он приводит к благополучному концу трудное предприятие и^умирает, предоставляя другим пожинать плоды его трудов. Человек должен иметь мужество смотреть на жизнь таким взглядом и думать о том, как будут жить другие люди, когда сам он умрет и истлеет в земле. Хорошо и добросовестно выполненная работа живет годы и годы. Пусть это будет самая простая, нехитрая работа - ну, хоть хорошо настланный пол; кому-нибудь она все-таки принесет пользу, не говоря уже о самом работнике.

-- Вот и Сет. Так я и думал, что он первым поспеет домой. Знает-ли он, что вы уезжаете, Дина?

-- Да, я сказала ему еще в воскресенье.

Тут Адам вспомнил, что в воскресенье Сет вернулся домой очень грустный. Этого с ним давно уж не случалось: счастье видеть Дину каждую неделю, казалось, примирило его с тою мыслью, что она никогда не будет его женой. Сегодня у него был его всегдашний спокойно-мечтательный вид. Но когда он подошел к Дине, он сейчас же заметил на её лице и длинных ресницах следы недавних слез. Он бросил быстрый взгляд на брата, но Адам, очевидно, не знал о причине её волнения: у него, как всегда в последнее время, был спокойно-равнодушный вид человека, который ничего не ждет от жизни. Сет постарался ничем не выдать Дине, что он заметил её волнение; он сказал только:

-- Как хорошо, что вы пришли, Дина; мама весь день охала и вздыхала, - так ей хотелось вас видеть; сегодня с утра её первые слова были о вас.

так ее утомила, что она была вынуждена отказать себе в этом удовольствии.

-- Вы больны, дорогой друг? промолвила Дина, взяв ее за руку. - Если-б я это знала, я пришла-бы раньше.

-- Как-же ты могла это знать, когда ты не приходила? Мальчики знают только то, что я им сама скажу, а пока женщина еще может двигаться, мужчины всегда будут думать, что она здорова. Впрочем, я не так уже больна; просто небольшая простуда. А тут еще мальчики ко мне пристают, чтобы я взяла кого-нибудь себе в подмогу, и это только хз^же меня разстраивает. Если ты побудешь со мной, они оставят меня в покое. Право, ты не так нужна Пойзерам, как мне. Снимай-же шляпу: дай на себя посмотреть.

Дина сделала было движение, чтобы отойти, но Лизбета ее не пустила, и все время, пока Дина снимала шляпу, она смотрела на нее, как смотрит отжившая старость на только-что сорванный подснежник, воскрешающий в ней полузабытые впечатления юности, - её свежесть и чистоту.

-- Так, пустяки, - маленькое огорчение, - оно скоро пройдет, ответила Дина, которой не хотелось в эту минуту выслушивать жалобы Лизбеты по поводу её отъезда из Гейслопа. - Я вам все потом разскажу, - мы с вами поболтаем вечерком: я ведь нынче ночую у вас.

Это обещание успокоило Лизбету; у нея целый вечер был впереди, и она могла отвести душу с Диной, потому что теперь в доме была лишняя комната, пристроенная, если вы помните, полтора года назад, в ожидании новой жилицы.

В этой комнате Адам всегда сидел, когда чертил свои планы или сводил счеты. В тот вечер и Сет сидел с братом, так как он знал, что матери хочется вполне завладеть Диной.

Таким образом, по обе стороны стены, разделявшей дом на две половины, вы могли видеть две прелестные картинки. По одну сторону - фигура широкоплечей, здоровой старухи, с крупными чертами лица, в синей домотканной кофте и желтой косынке на шее, но спускавшей жадного взгляда выцветших глаз с миленького личика и тоненькой, хрупкой фигурки в черном, которая, то безшумно двигалась по комнате, приводя все в порядок, то присаживалась поближе к креслу старухи, брала её сморщенную руку в обе свои и нежно с ней говорила. Дина говорила с Лизбетой таким языком, который был для нея понятнее библии и книги псалмов. Сегодня Лизбета не захотела даже слушать чтения. "Нет, нет, закрой книгу", сказала она. "Поговорим. Я хочу знать, о чем ты плакала. Неужто и у тебя есть свои огорчения, как у всех?"

вычисления; Сет - тоже с крупными чертами лица, - вылитый портрет брата, но с более светлыми, вьющимися волосами, редкими и волнистыми, и с глубокими мечтательными глазами. которые он безпрестанно, с разсеянным видом обращает к окну; во всяком случае, так же часто, как и на страницы лежавшей перед ним раскрытой книги, хотя это новая и очень для него интересная книга: "Краткая биография мистрис Гюйон" Уэсли.

-- Не могу-ли я помочь тебе чем-нибудь? сказал Сет Адаму. - Мне не хотелось бы стучать в мастерской.

-- Нет, голубчик, отвечал Адам; - я все должен сам сделать. Но ведь у тебя есть новая кн ига.

И часто, когда Сет погружен был в свои мысли, Адам, в промежутках между работой, проведя, например, по линейке черту на своем плане, украдкой поглядывал на брата, и глаза его сияли доброй улыбкой. Он знал, что "парень любит иногда сидеть и думать, сам не зная о чем, и хоть это ни к чему его не приведет, но за то делает счастливым". И за последний год старший брат становится все более и более снисходительным к младшему. Эта возростающая мягкость была последствием горя, которое не переставало точить его сердце. Ибо, хотя Адам, как вы видите, вполне справился с собой и много работал, находя удовольствие в работе, потому что любовь к труду была его натурой, - он не пережил своего горя, не стряхнул его с плеч, как временный гнет, чтобы стать прежним человеком. Да и многие-ли из нас способны на это? Нет, сохрани Бог! Печальный-бы это был результат нашей борьбы и страданий, если-бы мы не приобретали ими ничего, кроме нашего прежнего "я", если-бы мы могли возвращаться к нашей прежней слепой любви, к высокомерному осуждению ближняго, к легкому взгляду на человеческия страдания, к празднословию по поводу испорченной человеческой жизни, к слабому сознанию присутствия той высшей невидимой Силы, к которой мы так страстно взывали в горькой безпомощности нашей скорби. Поблагодарим лучше Бога за то, что наши печали так живучи, что оне остаются в нашей душе несокрушимые, меняя только форму, как всякая сила, и из личного страдания постепенно превращаясь в любовь к человеку, в которой заключены наши лучшия чувства, - лучшая наша любовь. Нельзя сказать, чтобы в душе Адама это превращение успело вполне завершиться. В ней осталось еще много страдания, и он чувствовал, что это всегда будет так, пока её страдания не отойдут в область прошлого, пока они будут действительностью, мысль о которой будет пробуждаться в его сознании вместе с лучами каждого нарождающагося дня. Но-человек привыкает к нравственному страданию, как и физическому, хотя это вовсе не значит, чтобы он перестал его чувствовать. Страдать как-бы входит в привычку всей жизни, и мы уже не можем себе представить такого состояния, когда мы могли-бы чувствовать себя вполне удовлетворенными. Нетерпеливое желание преображается в более чистое чувство - покорность судьбе, и мы довольны нашим днем, когда сознаем, что мы несли наше горе в молчании, ничем не обнаружив наших страданий. Ибо в такия эпохи нашей жизни укрепляется наше нравственное и религиозное чувство - все то, что не имеет непосредственного отношения к нашему я

Такое именно время переживал Адам в эту вторую осень после постигшого его горя. Работа, как вы уже знаете, всегда была частью его религии; он с детства твердо верил, что добросовестно исполняя свою плотничную работу, он исполняет волю Божию, выражающуюся по отношении к нему, Адаму, именно в этой форме труда. Но теперь для него уже не было области грез за этой холодной действительностью, не было праздников в этом мире труда, - ни одного мига в далекой перспективе, когда суровый долг снимает свою железную броню, и для усталого труженика настанет сладкий отдых. В будущем он не видел для себя ничего, кроме трудовых дней, какие он проводил и теперь, и которые давали ему некоторое удовлетворение и с каждым днем все возростающий к себе интерес. Он думал, что любовь может существовать для него только в воспоминании, которое будет жить вечно и вечно болеть, как болит отнятый член. Он не знал, что способность любить росла в нем и крепла, - что душа его, обновленная ценою тяжелого опыта, жаждала прилепиться к другой, близкой душе. Но он знал, что старые привязанности стали теперь для него дороже прежнего, что он стал нежнее любить мать и брата, и что для него было невыразимым наслаждением делать их счастливыми в каждой мелочи. То-же самое было и с Пойзерами: не проходило трех-четырех дней, чтобы он не почувствовал потребности повидать их, обменяться с ними дружеским словом. По всей вероятности, он чувствовал бы то-же даже в том случае, еслибы у них не было Дины, хотя он сказал только голую правду, когда говорил ей, что она - самый дорогой его друг на земле. Да и могло-ли быть иначе? В самые горькия минуты гнетущих воспоминаний мысль о ней являлась для него первым лучем утешения; первые дни безпросветного мрака на Большой Ферме, благодаря её присутствию, сменились мало по малу тихим светом - покорностью судьбе. То-же самое было и дома, потому-что в каждую свободную минуту она приходила утешать его бедную мать, которую до такой степени пугало изменившееся от горя лицо её дорогого Адама, что она забыла даже ныть и брюзжать. Часто бывая на ферме, он привык к её легкой походке, к её спокойным движениям, к её ласковой, милой манере с детьми, к её голосу, который был для него настоящею музыкой; он привык думать, что все, что она говорит и что делает, - хорошо, и лучше быть не может. Не смотря на всю свою разсудительность, он не мог найти ничего дурного даже в её снисходительности к детям, - снисходительности, доходившей до баловства. По крайней мере, её племянники ухитрились превратить ее, Дину проповедницу, пред которою, случалось, дрожали сильные, грубые люди, в покорную и очень удобную домашнюю рабу; впрочем, она и сама немножко стыдилась этой своей слабости и но без внутренней борьбы поставила крест на мудрых воспитательных советах Соломона. Одно только Адам хотел-бы в ней изменить: он хотел-бы, что бы она полюбила Сета и согласилась выйти за него. Конечно, прежде всего ему жаль было брата, но и помимо этого он но мог, думая о Дине, думать без сожаления о том, что, сделавшись женою Сета, она принесла-бы счастье им всем, насколько счастье было им доступно: ведь она была единственным существом в мире, которое умело успокаивать его мать и могло дать мир её душе в её последние дни. Просто непонятно, отчего она не любит его", думал иногда Адам:" посмотреть со стороны, так они как будто созданы друг для друга. Должно быть уж слишком мысли её заняты другим. Это одна из тех женщин, у которых нет личных чувств, которые не хотят иметь свою семью. Она боится, что муж и дети слишком наполнили-бы собой её жизнь, а она так привыкла жить заботой о других, что для нея невыносима одна эта мысль. Мне кажется, я понимаю, в чем тут дело: она иначе создана, чем большинство женщин, - я давно это вижу. Она только тогда и счастлива, когда помогает другим, и, конечно, в этом отношении, замужество было бы для нея только помехой. В сущности, я не имею никакого права решать за нее и думать, что было-бы лучше, если бы она вышла за Сета, как будто я умнее её или даже не самого Бога, создавшого ее такою, как она есть.

Я - да и не я один, - должен благодарить Его за то, что Он создал ее такою и даровал мне великое счастье встретить ее".

Эти слова самоосуждения выговорились в сознании Адама особенно ярко, когда по лицу Дины он догадался, что огорчил ее намеком на свое желание видеть ее женою Сета; потому-то он и постарался как можно сильнее выразить свою уверенность в непогрешимости всякого её решения, потому и сказал, что он готов даже разстаться с нею и помириться с тою мыслью, что она уже не будет составлять части его жизни, а будет жить только в его памяти, если только она находит эту разлуку необходимой. Он был уверен, что она знает, как он дорожит её дружбой, возможностью видеть ее постоянно и делить с нею без слов их общее роковое воспоминание. В его словах, в его одобрении её желания уехать, не было ничего кроме самоотверженной привязанности и уважения к ней; не может быть, чтобы она увидела в них что-нибудь другое. А между тем в душе его было такое чувство, как будто он сказал не совсем то, что следовало, - что Дина не так его поняла.

Поутру Дина поднялась, должно быть, до зари, потому-что не было еще пяти часов, когда она сошла вниз. Сет тоже встал рано. Благодаря упорному нежеланию матери взять себе помощницу но хозяйству, он превратился, по выражению Адама, в "опытную хозяйку", чтобы избавить мать от непосильной работы. Надеюсь, что вы не назовете его за это бабой, или по крайней мере признаете его не менее мужественным, чем, например, доблестного полковника Бата, собственноручно варившого кашку для своей больной сестры. Адам, который накануне поздно засиделся за своими счетами, еще спал и, по словам Сета, нельзя было разсчитывать, чтобы он сошел вниз раньше, как к завтраку. Как ни часто навещала Дина Лизбету в эти полтора года, она ни разу не ночевала у нея со дня смерти Тиаса, когда, если вы помните, Лизбета так хвалила ее за проворство и ловкость и даже соблаговолила высказать умеренное одобрение приготовленной ею похлебке. Но в этот долгий промежуток времени Дина сделала большие успехи в домашнем хозяйстве, и в это утро, с помощью Сета, принялась приводить весь дом в такой порядок, который удовлетворил бы, пожалуй, даже самое мистрис Пойзер. А в последнее время домику Видов было далеко до этого высокого образца, так как ревматизм Лизбеты принудил ее отказаться от её старой излюбленной привычки все мыть и скоблить. Когда кухня была доведена до удовлетворительной степени чистоты даже по понятиям Дины, она перешла в соседнюю комнату, где Адам сидел накануне за счетами, чтобы посмотреть, не надо-ли и там подмести и вытереть пыль. Она открыла окно, и в комнату пахнуло свежим воздухом и запахом шиповника. Яркие косые лучи восходящого солнца окружали ореолом её бледное лицо и светлорусые волосы, пока она подметала пол, напевая про себя таким тихим голосом, что надо было прислушиваться к её пению, как к шепоту летняго ветерка, чтобы услышать его. Она пела один из гимнов Чарльза Уэсли:

"Родник бесконечной любви,

"Источник вечного света,

"Ты, в Ком сияет слава Отца Твоего,

"Здесь, на земле, и на небесах,--

"Иисус! прибежище усталого путника!

"Облегчи мне мой крест,

"Вложи в мою душу терпение и силу,

"Чистую любовь и святое смирение.

"Скажи: "Молчи!" моим бунтующим страстям,

"Скажи моему трепещущему сердцу: "успокойся!"

"Ты - моя сила и крепость,

"Ибо все покорно одной Твоей воле!

Дина отставила в угол щетку и взяла метелочку для пыли, и еслибы вы видели, как производится уборка в доме мистрис Пойзер, вы поняли-бы, как действовала эта метелочка в проворных руках Дины, - как она пробиралась во все уголки, во все невидимые щели, как обходила вокруг ножек каждого стола и стула и скользила по всему, что лежало на столе, пока, наконец, не дошла очередь до открытой конторки Адама, где лежали его счеты, линейки и проч. рабочия принадлежности. Дойдя до этой конторки, Дина приостановилась, нерешительно поглядывая на лежавшия перед нею бумаги. Больно было смотреть, сколько накопилось здесь пыли. Пока она стояла таким образом, не решаясь трогать бумаг, в соседней комнате послышались мужские шаги, и Дина, стоя спиной к открытой двери и думая, что это Сет, окликнула его, слегка возвысив свой чистый грудной голос:

-- Сет, ваш брат очень сердится, когда трогают его бумаги?

-- Да, очень, когда их не кладут потом на место, - ответил густой, звучный голос, - только не голос Сета.

не смея обернуться назад, стояла не шевелясь и чувствуя себя совершенно несчастной оттого, что она не может даже сказать "доброе утро" простым, дружеским тоном. Видя, что она не оборачивается и, следовательно, не может догадаться по его улыбке, что он шутит, Адам испугался, как-бы она не приняла серьезно его слов, и подошел к ней так, что она должна была поневоле взглянуть на него.

-- Неужто вы и впрямь поверили, что я такой сердитый, Дина, сказал он, улыбаясь.

-- О, нет, отвечала она, поднимая на него робкий взгляд. - Но ведь, я в самом деле могла произвести безпорядок в ваших бумагах; вам пришлось-бы потом их разбирать. Даже Моисей, кротчайший из людей, - и тот иногда сердился.

-- Ну, так постойте, я вам помогу, сказал Адам, глядя на нее ласковым взглядом, - и тогда все будет в порядке. Я вижу, в отношении аккуратности вы становитесь настоящею племянницею вашей тетки.

-- Они принялись за дело вместе, но Дина была все еще так смущена, что не находила слов, и Адам с тревогой поглядывал на нее. С некоторых пор ему начинало казаться, что Дина за что-то им недовольна: она не была с ним так приветлива и откровенна, как прежде. Вот и теперь: ему так хотелось, чтобы она взглянула на него; и он мог-бы прочесть в её взгляде, что и ей эта их общая работа так-же приятна, как и ему. Но она как будто избегала смотреть на него, что было вовсе нетрудно, если принять в разсчет его большой рост. Когда, наконец, вся пыль была вытерта, и у Адама не было больше предлога оставаться возле нея, он не мог выносить далее этой неизвестности и сказал умоляющим тоном:

Этот вопрос удивил ее и принес ей облегчение, потому-что дал новое направление её мыслям. Теперь она взглянула ему в лицо, серьезно, почти со слезами, и сказала:

-- Сержусь на вас, Адам? Как вы могли это подумать?

что готов был-бы разстаться с вами навеки, если-бы вы сочли это нужным. Этим я хотел только сказать, что одна мысль о вас так мне дорога; что я не смею роптать, если бы даже вы осудили меня на разлуку с вами. Вы ведь знаете, что мне тяжело разставаться с вами, - не правда-ли, Дина?

-- Да, дорогой друг, отвечала Дина дрожа, но стараясь говорить спокойно; - я знаю, что вы меня любите, как брат, и мы с вами никогда не забудем друг друга. Но в настоящее время я очень измучена борьбою со всякого рода соблазнами; вы не должны обращать на это внимание. Я чувствую, что призвана уехать отсюда, по крайней мере, на время; но это большое для меня испытание: плоть наша немощна.

-- Простите, Дина, что я опять заговорил с вами об этом: больше я ничего не скажу. Пойдемте, узнаем, не готов-ли завтрак у Сета.

Очень простая сцена, читатель, не та к-ли? Но если - что весьма вероятно, - вы были когда-нибудь влюблены, и даже, может быть, не один раз, хотя едва-ли вы в этом сознаетесь всем вашим приятельницам, - вы не найдете ее незначительной и пустой. Эти простые слова, это смущение, эти робкие взгляды, постепенно незаметно сближающие два человеческия сердца, - так-же незаметно и несмело, как сближаются два ручейка, прежде чем слиться во-едино, вы не найдете их, говорю я, ничтожными и банальными, как не найдете банальными первые признаки приближающейся весны, - то, почти неуловимое, неосязаемое нечто, что разлито в воздухе, слышится в пении птиц, чуется в едва заметном на глаз наливании почек на ветвях придорожных кустов. Эти простые слова, эти робкие взгляды - язык души или, по крайней мере, часть его; а из чего-же слагается самая поэтическая речь, как не из простых слов, - таких, как "свет", "звезды", "музыка", - слов очень обыкновенных по своему виду и звуку и которые сами по себе, когда мы их слышим в отдельности или читаем, производят на нас не больше впечатления, чем слова "щепка" или "опилки", но которые действуют на нас потому, что они суть символы чего-то невыразимо великого и прекрасного. А я того мнения, что любовь - тоже прекрасная и великая вещь, и если вы со мной в этом согласны, то ни одно самое малейшее её проявление не будет для вас "щепками" и "опилками", а скорее одним из таких слов, как "свет" или "музыка", заставляющих трепетать самые глубокия фибры нашей памяти и обогащающих наше настоящее самым дорогим, что только было у нас в прошлом.