Адам Бид.
Книга шестая.
Глава LIII. Пожинки.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга шестая. Глава LIII. Пожинки. (старая орфография)

LIII.
ПОЖИНКИ.

В среду, около шести часов вечеру, возвращаясь домой, Адам видел издали, как последний воз ячменя въезжал в ворота Большой Фермы, и слышал, как пели "Песню жатвы". Мелодичный напев то подымался, то опускался, точно волна; смягченные разстоянием и постепенно замирая по мере того, как Адам подвигался вперед, эти звуки все еще долетали до него, когда он уже дошел до из у ручья. Солнце садилось, заливая багровым светом склоны Бинтонских холмов и превращая овец в блестящия белые точки, искрилось и сверкало в окнах коттеджа лучше всяких алмазов. Этого было довольно, чтобы преисполнить благоговейным восторгом душу Адама; он почувствовал себя в великом храме природы, и далекое пение звучало в его ушах священным гимном.

"Удивительно, как проникает в душу это пение", подумал он, "и сколько в нем грустного, - почти как в похоронном звоне, хотя оно говорит о самой радостной поре года для большинства людей. Должно быть вообще мысль о конце тяжела человеку; тяжело думать, что что-нибудь ушло из твоей жизни, вычеркнуто из нея навсегда; на дне каждой человеческой радости лежит горечь разлуки. Вот хоть-бы мое чувство к Дине. Я никогда не понял-бы, что значит её любовь для меня, еслибы то, что я считал величайшим для себя благополучием, не было вырвано из моей жизни, заставив меня жаждать утешения и более полного, лучшого счастья".

Адам разсчитывал вечером увидеться с Диной и выпросить у нея позволение проводить ее до Окбурна. Ему хотелось добиться, чтобы она назначила время, когда он может приехать в Сноуфильд узнать, должен-ли он отказаться и от этой своей последней, лучшей надежды на счастье, как уже отказался от других. Дома у него оказалась кое-какая работа; затем надо было переодеться, так-что пробило семь часов, когда он вышел из дому, и было очень сомнительно, поспеет-ли он на ферму, даже шагая самым скорым своим шагом, хотя-бы только к ростбифу, который подавался после плум-пуддинга, ибо относительно часов трапезы мистрис Пойзер была весьма пунктуальна.

Громко стучали ножи и звенели жестяные тарелки и кружки, когда Адам входил в кухню; но разговоров совсем не было слышно: уничтожение превосходного ростбифа, да притом еще на даровщину, было слишком серьезным занятием для этих честных тружеников, чтобы что-либо постороннее могло отвлечь от него их внимание даже в том случае, еслибы у них было что сообщить друг другу, - а этого не было, - и мистер Пойзер во главе стола был слишком занят разрезыванием жаркого, чтобы принять участие в болтовне своих соседей - Бартля Масси и Крега.

-- Сюда, Адам, - сказала мистрис Пойзер, которая в эту минуту встала взглянуть, хорошо-ли прислуживают за столом Нанси и Молли; вот вам местечко между мистером Масси и мальчиками. Как жаль, что вы опоздали и не видели пуднига, когда он был еще целый.

Адам с тревогой искал глазами четвертой женской фигуры, но за столом Дины не было. Чувство, близкое к страху, удерживало его спросить о ней; к тому-же внимание его было отвлечено обращенными к нему приветствиями, и таким образом у него оставалась надежда, что Дина, может быть, еще дома, но, вероятно, не расположена принять участие в празднике, который пришелся накануне её отъезда.

Приятно было взглянуть на этот длинный стол с возседавшей во главе его дородной фигурой круглолицого, сиявшого добродушием Мартина Пойзера. С верхняго конца стола, где он сидел, он раздавал своим слугам порции душистого, сочного ростбифа, еле поспевая накладывать то и дело возвращавшияся к нему за новым подкреплением пустые тарелки. В этот вечер Мартин, всегда отличавшийся прекрасным аппетитом, забыл даже доесть свою собственную порцию, так приятно ему было смотреть, в промежуток между главным его занятием - разрезыванием ростбифа, как наслаждаются своим ужином другие. Ведь все это были люди, которые круглый год, кроме святок и воскресных дней, съедали свой холодный обед на лету, между делом, где-нибудь под плетнем, и запивали его домашним пивом прямо из горлышка бутылки - без сомнения, с большим удовольствием, но не с большим удобством, запрокинув голову назад, скорее на подобие уток, чем разумных двуногих, какими они были. Мартин Пойзер лучше всякого другого понимал, как должны были наслаждаться такие люди горячим ростбифом и только-что нацеженным пенистым пивом. Скривив голову на бок и крепко сжав губы, он подтолкнул локтем Бартля Масси, чтобы обратить его внимание на "дурачка" Тома Толера в ту минуту, когда тот принимал вторую, верхом наложенную тарелку с жарким. Блаженная улыбка разлилась но лицу Тома, когда тарелку поставили перед ним, между его ножом и вилкой, которые он держал наготове, приподнятыми вверх, как свечи на стенах. Но восторг его был слишком полон, чтобы выразиться одною улыбкой: в тот-же миг с губ его сорвалось протяжное: "Ого-го!", после чего он мгновенно впал в состояние невозмутимой серьезности, а его нож и пилка жадно вонзились в добычу. Тучное тело Мартина Пойзера заколыхалось от сдержанного смеха; он повернулся к жене взглянуть, обратила-ли она внимание на Тома, встретился с нею глазами, и взгляд обоих супругов выразил одно и то же чувство добродушного удовольствия,

Том - дурачек был общим любимцем на ферме, где он играл роль шута и пополнял свои промахи в практических делах более или менее удачными остротами, которыми он выстреливал на манер того, как молотят цепом, т. е. бил куда попало, не целясь, что не мешало ему попадать иногда в цель. Во время стрижки овец и в сенокос его остроты усиленно цитировались, но я воздержусь от повторения их на этих страницах, ибо, подобно остроумию других отошедших в вечность шутов, знаменитых в свое время, и остроумие Тома окажется, пожалуй, слишком скоропреходящого свойства, в сравнении с более глубокими и прочными явлениями в природе вещей.

За исключением Тома, Мартин Пойзер решительно гордился составом своих рабочих и с чувством удовлетворения говорил себе, что у него самые ловкие и добросовестные работники в целом округе. Взять хоть-бы Кестера Бэма, старика в плоском кожаном картузе и с изрытым морщинами, почерневшим от солнца лицом. Был-ли в Ломшире хоть один человек, который так хорошо понимал-бы "суть" каждой работы? Он был один из тех незаменимых работников, которые не только знают, как взяться за всякое дело, но и в совершенстве делают все, за что-бы они ни взялись. Правда, что к тому времени, о котором мы здесь говорим, колени Кестера заметно согнулись, и он постоянно приседал на ходу, как будто находился в обществе почетных особ, которым считал нужным кланяться. Да так оно, впрочем, и было, хотя я должен сознаться, что объектом таких почтительных реверансов мистера Кестера было собственное его искусство в работе, перед которым он выполнял очень трогательные обряды поклонения божеству. Он всегда собственноручно вершил стоги - работа, в которой он особенно отличался, - и когда последний верх последняго стога был сложен, Кестер, живший довольно далеко от фермы, в первое-же воскресенье путешествовал в своем праздничном платье к хлебному двору, останавливался где-нибудь на лугу, на приличной дистанции, и любовался своим произведением, переходя с места на место, дабы видеть стог с надлежащого пункта. И когда он ходил таким образом вокруг своих стогов, подняв глаза на золотые верхушки и почтительно им приседая, его положительно можно было принять за язычника, поклоняющагося своим идолам. Кестер был старый холостяк и слыл за скрягу, у которого чулки полны золота. И аккуратно каждую субботу, во время расплаты с рабочими, хозяин отпускал на его счет шуточку по поводу этих слухов, - не какую-нибудь новую неуместную остроту, а старую верную шутку, много раз испытанную, долго служившую, но не отслужившую свой век. "Большой шутник наш молодой хозяин", говорил в таких случаях Кестер, ибо, начав свою карьеру еще при покойном Мартине Пойзере, у которого он гонял на огороде ворона, старик не мог привыкнуть к мысли, что ныне царствующий Мартин давно уже перестал быть парнишкой - подростком. Я не стыжусь вспоминать старика Кестера: и я, и вы, читатели, многим обязаны грубым рукам таких тружеников, - рукам, давно обратившимся в прах, смешавшийся с землей, над которою они некогда так верно трудились, и шлепая из нея все, что было в их силах, и довольствуясь самой скромной долей от своих трудов, уделяемой им в виде жалованья.

На другом конце стола, насупротив хозяина, сидел Алик, пастух и старший работник, широкоплечий парень с румяным лицом. Нельзя сказать, чтобы Алик был в самых лучших отношениях с Кестером: все их отношения, собственно говоря, ограничивались случайными стычками, ибо хотя в деле кладки стогов, возведения изгородей и ухода за ягнятами они, по всей вероятности, придерживались одинаковых взглядов, мнения их совершенно расходились во взаимной сравнительной оценке их заслуг. Алика ни в каком случае нельзя было упрекнуть в преувеличенной мягкости обращения: говорил он, точно рычал, а его плотная, коренастая фигура напоминала бульдога.

"Не троньте меня, и я вас не трону" - говорила, казалось, вся его внешность. Но за то он был так щепетильно честен, что скорее, кажется, расколол-бы пополам лишнее зернышко овса, чем присвоить себе что-либо сверх законной своей части, и так "прижимист" насчет хозяйского добра, как еслибы оно было его собственным. Курам он всегда бросал подмоченный ячмень, да и то самыми маленькими горсточками, потому-что раскидывать зерно полными горстями было в его глазах непростительной расточительностью, от одного вида которой у него щемило сердце. Добродушный конюх Тим, очень любивший своих лошадей, имел зуб против Алика за овес; они редко говорили между собою и никогда не смотрели друг на друга, даже сидя за общим блюдом холодного картофеля; но так как это была общая им обоим манера обращаться с людьми, то из этого вовсе не следует заключать, чтобы они были непримиримыми врагами и питали друг к другу закоренелую ненависть. Буколический характер Гейслопа имел, как видите, мало общого с тою непосредственно-веселой, широко-улыбающейся идиллией, которая была, как кажется, наблюдаема в большинстве округов, посещаемых художниками. В Гейслопе тихий свет улыбки на лице пахаря был редким явлением, и между бычачьей угрюмостью и грубым хохотом было весьма мало промежуточных степеней. И далеко не все рабочие были так честны, как наш приятель Алик. За этим самым столом, между людьми мистера Пойзера, сидел великан Бен Толовей, один из лучших молотильщиков, но не один раз попадавшийся почти на месте преступления - с карманами набитыми хозяйской пшеницей, - проступок, которой во всяком случае трудно приписать разсеянности, так как Бен не был ни ученым, ни даже мыслителем. Как бы то ни было, Мартин прощал ему эту слабость и продолжал брать его на молотьбу, потому-что Толовей с незапамятных времен жили в деревне и всегда работали на Пойзеров. Сказать и то, едва ли общество много выиграло-бы от того, что Бен отсидел-бы полгода в тюрьме, ибо взгляды его на присвоение чужой собственности были весьма узки, а исправительный дом мог-бы их только расширить. Итак, Бен не попал в тюрьму и в этот вечер уплетал свой ростбиф с чистым сердцем, ибо с последних пожинок он не чувствовал за собой никакой вины, кроме утайки для собственного огорода горсти-другой бобов и гороха, вследствие чего упорно преследовавший его подозрительный взгляд Алика был для него кровной обидой.

Но вот с жарким покончили, скатерть убрали и на длинном сосновом столе появились блестящия кружки, темные кувшины с пенящимся пивом и медные подсвечники, сверкающие такой чистотой, что-любо было смотреть. Теперь наступил главный момент церемонии всего вечера - хоровое исполнение "Песни жатвы", в котором должны были принимать участие решительно все. Кто желал особенно отличиться - мог петь и не фальшивить, но никому не дозволялось сидеть с закрытым ртом. Размер песни был в три темпа и должен был обязательно соблюдаться; остальное предоставлялось на усмотрение каждого отдельного исполнителя.

Что касается происхождения этой песни, я не могу в точности сказать, сложилась-ли она в настоящем своем виде в мозгу какого-нибудь одного композитора, или была последовательно усовершенствована несколькими поколениями бардов. В ней чувствуется печать единства, индивидуального гения, что заставляет меня склоняться к первой гипотезе, хотя я вполне допускаю, что эта цельность могла явиться результатом той общности взглядов и мнений, которая составляет отличительную черту примитивных умов, совершенно чуждую нашим современникам.

Церемония пения дополнялась церемонией возлияний, - факт сам по себе, быть может, и прискорбный, но так повелось изстари; так пели наши прапрадеды, а вы, конечно, знаете пословицу: яйца курицу не учат. Покуда пелись первая и вторая строфы, исполненные несомненно полным голосом, кружки оставались пустыми.

"Пьем за здоровье хозяина

Который задал нам пир!

Пьем за здоровье хозяина

И за хозяюшку пьем!

Пошли ему, Господи, всякого счастья,

Удачу в делах и во всем!

Ему - удачу, а нам, его слугам,

".

Но перед тем, как затянуть третий куплет, который поется fortissimo, при чем каждый из певцов энергично отбивает такт кулаком по столу, что производит эффект целого оркестра цимбалов и барабанов, кружку Алика наполнили до краев, и он был обязан опорожнить ее прежде, чем хор замолчит.

Пейте-же, братцы, пейте дружнее,

Да смотрите - на пол не лить.

А кто прольет, так того наш хозяин

Заставит вчетверо пить.

Когда Алик благополучно выдержал испытание, не пролив ни капли пива и доказав таким образом твердость своей руки, настал черед старика Кастера, сидевшого по правую руку, а там и других, пока каждый не осушил под веселое пение хора своей первой пинты пива. Том-дурачек - ведь этакий хитрец! - постарался было "нечаянно" пролить часть своей порции, но мистер Пойзер подоспела как раз во время (с совершенно излишней услужливостью, по мнению Тома), чтобы помешать выполнению кары, налагаемой за такого рода проступки.

Тот, кому случилось-бы услышать это пение с улицы, едва-ли понял-бы, отчего так часто повторялось это настойчивое приглашение "выпить". Но если-бы он вышел в залу пира, он убедился-бы, что все здесь были пока вполне трезвы, а большинство сохраняло на своих лицах самое серьезное выражение. Сохранять полнейшую серьезность в данном случае было для этих скромных тружеников таким-же общеприятным требованием приличии, как для изящных дам и джентльменов - кланяться и любезно улыбаться, принимая предложенный тост. Бартль Масси, у которого были чувствительные уши, как только началось пение, вышел из за стола "взглянуть на погоду", и наблюдения его продолжались до тех пор, пока воцарившееся молчание, по нарушавшееся в течение пяти минут, не убедило его, что до будущого года он уже не услышит больше этого громогласного приглашения "выпить". И так, песня смолкла к великому огорчению Тотти и мальчиков: наступившая тишина показалась им очень скучной после великолепного треска и грохота, которому Тотти, сидевшая у отца на коленях, способствовала очень деятельно, барабаня по столу своим маленьким кулачком из всех своих маленьких сил.

Когда Бартль вернулся на кухню, все общество, наслушавшись пения хором, проявляло единодушное желание прослушать соло. Нанси уверяла, что конюх Тим знает чудесную песню и что вообще он "всегда поет в конюшне, словно жаворонок". На это мистер Пойзер сказал, желая одобрить певца: "Ну что-же, Тим, спой нам, братец, а мы послушаем". Тим застыдился, потупился и отвечал, что он не умеет петь. Но тут все подхватили просьбу хозяина: это был прекрасный случай поддержать разговор. Каждый мог сказать: "Ну, что-же, Тим, спой нам что-нибудь", и все это сказали, за исключением Алика, который никогда не позволял себе без особенной надобности такой роскоши, как слова. Наконец сосед Тима, Бен Толовей, попробовал было с помощью локтя придать убедительности своей просьбе, но тут Тим неожиданно разсвирепел: "оставь меня в покое, - слышишь ты!" накинулся он на Бена, "а не то я тебя заставлю запеть на такой голос, который навряд-ли придется тебе по вкусу". У каждого человека есть граница терпения, и к Тиму никто уже больше не приставал.

-- Ну, Давид, в таком случае теперь твой черед, - сказал Бен, желая показать, что он ничуть не смущен своим поражением. - Спой-ка нам твою "Розу без шипов".

косоглазию, ибо он был весьма польщен просьбою Бена; он покраснел, засмеялся и провел по губам рукавом с таким видом, как будто собирался сейчас-же открыть рот и запеть. Некоторое время все общество с большим интересом ожидало песни Давида, но тщетно. Главный лиризм вечера сидел пока в погребе с пивом, и еще не настала минута извлечь его из этого убежища.

Между тем на верхнем конце стола разговор принял политическое направление. Мистер Крег снисходил иногда до обсуждения вопросов политики, в которой впрочем отличался скорее мудрой прозорливостью, нежели специальными сведениями. Он провидел в будущее настолько дальше фактов, что знать факты оказывалось для него совершенно излишним.

-- Я никогда не читаю газет, - говорил мистер Крег, набивая свою трубку, - хотя мог-бы читать их десятками, потому-что мисс Лидди получает очень много газет и просматривает их все чуть-что не в минуту. Мильс - тот с утра до ночи сидит где-нибудь у камина с газетой в руках, и к концу чтения голова у него всегда еще больше запутается, и он окончательно перестает что-нибудь понимать. Теперь он весь поглощен этим миром с Францией, о котором столько трубят; вот он и читает целые дни, думает проникнуть в самую суть. "--Помилуй вас Господи, Мильс!" говорю я ему; вы так-же много смыслите во всем этом, как свинья в апельсинах. А я вам вот что скажу. Вы полагаете, что мир для нас нивесть какое блого? Ну что-ж, я не противник мира, - я не противник мира, заметьте себе. Но я нахожу, что те, кто стоит во главе нашего государства, - горшие наши враги, чем сам Бонапарт со всеми его мусью-генералами, потому-что - что они? - щелкоперы, которых можно нанизывать на саблю по полудюжине зараз, как лягушек.

-- Еще-бы! - вставил свое слово Мартин Пойзер, который слушал оратора с глубокомысленным видом знатока и с неподдельным восторгом; - ведь они в жизнь свою не нюхали мяса; кажется, они питаются все больше салатом.

-- Вот я и говорю Мильсу, - продолжал Крег: - "неужто вы хотите уверить меня, что такие щелкоперы могут нам повредить? Да они не наделают нам и вполовину столько вреда, как наши министры своим дурным управлением. Если-бы король Георг разогнал их всех помелом, да стал бы управлять сам, он живо увидел-бы, как чудесно все-бы уладилось. Он мог-бы, пожалуй, взять себе опять Вилли Питта; но лично я придерживаюсь того мнения, что никого нам не надо, кроме короля да парламента. Все зло идет от министров, - все зло из их гнезда, поверьте!

-- А что касается до мира, - сказал мистер Пойзер. склонив голову на бок с видом сомнения и выпуская с каждой фразой по большому клубу дыма, - так я и сам не знаю, что сказать. Война - полезная вещь для страны: любопытно, как без нея вы поддержите цены? Ну, а французы, я слышал, подлый народ, и значит бить их нет никакого греха.

-- В этом вы отчасти правы, Пойзер, - сказал мистер Крег; - но все-таки я ничего но имею против мира: надо-же дать людям отдохнуть. Мы всегда можем нарушить мир, когда захотим, и лично я ничуть не боюсь Бонапарта, хоть и много толкуют про его ум. То же самое говорил я нынче утром и Мильсу (то-есть ничего-то он не смыслит в политике, этот Мильс, - Христос с ним! У меня он в три минуты поймет больше, чем читай он газеты хоть круглый год). Ну вот, я ему и говорю: "Как вы про меня скажете, Мильс: хороший я садовник? Знаю я свое дело? Ответьте мне только на этот вопрос." - "Конечно, Крег, вы хороший садовник, говорит (он не дурной человек, этот Мильс, для дворецкого; вот только головой слабоват). - "Прекрасно", говорю я; "вы вот толкуете про ум Бонапарта. А как вы думаете, послужило-бы мне к чему-нибудь то, что я первоклассный садовник, если-бы мне пришлось разводить сад на болоте?" "Конечно, нет", говорит. "Ну так вот, совершенно в таком же положении и ваш Бонапарт", говорю я. "Я не отрицаю - смекалка у него есть, - ведь он, кажется, не француз по рождению. Но что у него за душой? Кто его помощники? - Никого, кроме этих мусью".

Мистер Крег на минуту умолк, с торжеством оглядывая присутствующих после своего последняго, чисто Сократовского аргумента, и затем добавил, свирепо ударив по столу кулаком:

-- Да что там говорить! Вот вам факт (есть люди которые могут его засвидетельствовать): когда у них не хватило человека в каком-то полку, они нарядили в полную форму большую обезьяну, и этот наряд так ей пристал, что ее нельзя было отличить от самих мусью.

-- Полноте, Крег, вы слишком далеко хватили, - заметил Адам. - Вы сами не верите тому, что говорите. Все это вздор, будто французы так уже плохи. Мистер Ирвайн их видел во Франции и говорит, что между ними есть настоящие молодцы. А что до науки, всяких изобретений и фабричной промышленности, так они во многом оставили нас далеко позади. Унижать врагов всегда глупо. Велика: ли была-бы заслуга Нельсона и всех, кто бил французов, если-бы они и в самом деле были такою дрянью, как вы говорите?

Мистер Пойзер поднял вопросительный взгляд на мистера Крега в полнейшем недоумении перед таким разногласием двух авторитетов. Свидетельство мистера Ирвайна значило очень много; но с другой стороны и Крег был не дурак; к тому же его взгляд на вещи не так сильно поражал новизной. Мартин никогда не слыхал, чтобы французы были к чему-нибудь годны. Мистер Крег даже не нашелся, что ответить; он только отхлебнул большой глоток пива из своей кружки и углубился в созерцание своей ноги, которую для этой цели слегка вывернул наружу. Тут к столу подошел Бартль Масси, докуривавший у камина свою первую трубку, и, притушив в ней остатки табачной золы, сказал:

-- Адам, отчего это в воскресенье тебя не было в церкви? Отвечай-ка мне правду, разбойник. Пение без тебя сильно хромало. Уж не собираешься-ли ты заставить краснеть за себя твоего учителя на старости лет?

-- Нет, мистер Масси; мистер и мистрис Пойзер могут вам сказать, где я был. Я был не в дурном обществе.

она уехала еще вчера поутру. Моя хозяйка никак но может с этим помириться. Уж я боялся, что ей сегодня и праздник будет не в праздник.

Мистрис Пойзер не раз вспоминала о Дине с той минуты, как явился Адам, но у нея не хватало духу сообщить ему печальную новость.

-- Эге, да тут, кажется, замешана баба! пробурчал Бартль с величайшим презрением. - Если так, - я от тебя отрекаюсь, Адам.

-- Постойте, Бартль, сказал мистер Пойзер; - об этой бабе вы сами хорошо отзывались. А что, попались? Нечего, нечего, - теперь отступать уже поздно. Не вы-ли как-то сказали, что женщины были-бы недурным изобретением, еслибы все походили на Дину?

-- Я говорил об её голосе, милый друг, только о голосе, сказал Бартль. - Ее надоедать людям.

-- Ну да, послушать иных людей, так подумаешь, что мужчина только взглянет на мешок с пшеницей и сразу скажет вам, сколько в нем зерен, - до того они все проницательны. О, мужчины! да они все видят насквозь, с тем возьмите! Оттого-то, должно быть, они так плохо видят, что делается у них под носом.

Мартин Пойзер, в восторге от находчивости жены, весь затрясся от смеха и подмигнул Адаму, как будто! говоря: "Что, попался теперь твой учитель"!

-- Ну, еще-бы, куда-же нам до баб, куда нам до баб возразил насмешливо Бартль. - Баба еще не слыхала, о чем говорят, а уж знает, в чем дело. Баба скажет мужчине, о чем он думает, - прежде, чем он сам догадался - о чем.

-- Что-ж, в этом нет ничего невозможного, отрезала мистрис Пойзер: - мужчины все такие увальни, что их мысли всегда их перегоняют, так-что, если они и успевают когда поймать свою мысль, так разве за хвост. Я успею счесть петли в моем чулке, прежде чем мужчина повернет языком; да и даже тогда, когда он наконец чем-нибудь разрешится, много-ли выжмешь из того, что он тебе сказал? Известное дело: куры больше высиживают болтунов. Я впрочем не отрицаю, что женщины глупы: недаром Всемогущий Господь дал их в подруги мужчинам.

свинины; развеселился он в недобрую минуту, - она постарается отравить его веселье своим хныканьем. Да, да, подруга, - добрый товарищ, - такой-же, как слепень для коня: всегда знает, в какое место лучше ужалить, - всегда знает, как сделать человеку больней.

-- Ну да, я знаю, что нравится мужчинам, сказала мистрис Пойзер: - мужчине нужна жена - дура, которая, что-бы ни проделывал муж, будет на все улыбаться ему, как красному солнышку, будет говорить "спасибо" за каждый пинок и притворяться, что она даже не знала, на голове она стоит, или на ногах, пока муж не научил ее уму-разуму. Вот что мужчины, - если не все, так почти все, - любят в жене; им нужно, чтобы подле них был дурака", который твердил-бы им, что они необыкновенно умны. Впрочем, иные могут и без этого обойтись: они и так достаточно высокого мнения о себе. Вот почему на свете есть старые холостяки.

-- Послушайте, Крег, сказал мистер Пойзер шутливо, - надо вам поскорее жениться, не то как раз угодите в старые холостяки, - а вы видите, как женщины их честят.

-- Что-ж, я не прочь, еслибы нашлась другая такая умная женщина и домовитая хозяйка, как ваша жена, отвечал Крег, желая польстить мистрис Пойзер и высоко ценя свои комплименты.

-- И жестоко попадетесь, Крег, заметил Бартль сухо, - жестоко попадетесь. Сейчас видно, что в садоводстве вы лучший судья, чем в вопросе о браке: там вы цените вещи за то, что в них действительно ценно. Ведь не станете-же вы, отбирая горох, смотреть, какой у него корень, а морковь выбирать по цветам. Совершенно так-же надо выбирать и жену. Из женского ума все равно не выкроишь многого, - не выкроишь многого; а вот женская глупость действительно зреет с годами.

-- Что я скажу? отозвалась мистрис Пойзер, и глаза её сверкнули опасным огоньком. - Я скажу, что у иных людей языки, как испорченные часы, которые бьют не затем, чтобы указывать время, а просто потому, что у них внутри не все ладно...

Мистрис Пойзер, по всей вероятности, развила-бы свою мысль более обстоятельно, еслибы в эту минуту общее внимание не было отвлечено происходившим на другом конце стола, где поэтическое настроение, выразившееся сначала лишь скромным исполнением "Розы без шипов", пропетой Давидом в полголоса, приняло постепенно довольно оглушительный и сложный характер. Тим, будучи невысокого мнения о вокальных упражнениях Давида, счел своим долгом заглушить его мурлыканье и затянул весьма оживленно "Трех веселых косарей". Но Давида было не такч, легко осадить: он выказал способность к такому необычайному crescendo, что оставалось еще под сомнением, кто кого победит, "Роза"-ли "Косарей", или "Косари" - "Розу", как вдруг старик Кестер, сидевший до сих пор с неподвижным лицом и хранивший гробовое молчание, пустил такую трель фальцетом, точно он был вестовой колокол, и ему пришло время звонить.

Почтенная компания на том конце стола, где во главе возседал Алик, отнеслась к этому музыкальному развлечению, как к самой естественной вещи, ибо в области музыки она была свободна от всяких предразсудков. Но Бартль Масси положил трубку на стол и заткнул уши. Тут поднялся Адам, давно уже - с той минуты, как он узнал, что Дина уехала, помышлявший, как бы ему ускользнуть, и сказал, что он должен пожелать хозяевам и гостям доброго вечера.

-- И я пойду с тобой, парень, сказал Бартль; - уйду, пока меня еще не окончательно оглушили.

-- Чудесно! Мы с тобой поболтаем дорогой. Нынче ведь тебя никак не поймать.

-- Жаль, что вы не хотите еще посидеть, сказал Мартин Пойзер. - А то оставались-бы... Скоро они разойдутся: жена никогда не позволяет им засиживаться дольше десяти.

Но Адам решительно отказался остаться. И так, друзья, распростились с хозяевами и вышли на дорогу, под светлое звездное небо.

-- Эта дура Ведьма небось ноет дома по мне, сказал Бартль. - Когда я хожу сюда, я никогда не беру ее с собой; боюсь, как бы мистрис Пойзер не прострелила ее своим взглядом. Еще, чего доброго, на всю жизнь искалечит Божью тварь.

-- Да. да, ужасная женщина! Вся из иголок; - вся из иголок! Но у меня сердце лежит к Мартину, - очень лежит. А он-таки любит иголки, храни его Бог! Вот уж истинно подушка для иголок, нарочно и сделанная для того.

-- А все-таки она хорошая женщина, - добрая, и с честной душой, заметил Адам. - Такая уж не обманет. Правда, она не слишком нежно принимает собак, когда оне заходят к ней в дом; но будь оне на её попечении, она-бы заботилась о них и хорошо бы их кормила. Язык у нея острый - это правда, но за то сердце золотое; я в этом убедился по опыту, когда мне трудно жилось. Это одна из тех женщин, о которых нельзя судить по тому, что оне говорят.

-- Ну ладно, ладно, пусть так. Я ведь и не говорю, что это яблоко гнилое: но оно мне набивает оскомину, - оно мне набивает оскомину.