В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга I. Мисс Брук.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга I. Мисс Брук. Глава X. (старая орфография)

ГЛАВА X.

Владислав, не смотря на полученное приглашение, не был с визитом у м-ра Бруна, и только шесть дней спустя м-р Казобон холодно заявил, что его юный родственник отправился на континент, причем он, видино, уклонялся от дальнейших объяснений относительно цели его поездки. Действительно, Виль отказался избрать какой-либо определенный предмет для своих занятий, говоря, что круг его деятельности должна составлять вся Европа. Истинный гений, по его словам, тяготится всякими оковами; ему необходимо предоставить полную свободу действий, чтобы он мог проявить себя миру в каком-либо великом произведении, для создания которого он должен черпать свои вдохновения в усиленном возбуждении своих нравственных сил. Источники возбуждения разнообразны и Виль стал без разбору испытывать их действие на себе. Так, например, не чувствуя особенной склонности к вину, он не один раз напивался до пьяна, только ради опыта, для того, чтобы узнать, как действует на него опьянение; ему случалось истощать себя постом до обморока и затем ужинать одними морскими раками; наконец, он стал принимать опиум, все с тою-же целью испытания его действия на свой организм, и разстроил свое здоровье. Ничего великого, даже оригинального не произошло от этих опытов; действие опиума убедило Виля только в том, что между его организмом и организмом де-Кенсэ существует полное несходство. Гений спал, вселенная не призвала его. Впрочем, сам Цезарь, в равней молодости, не обещал сделаться тем, чем он был впоследствии. Кому из нас неизвестно, каким изменениям подвергается каждое развитие и какие великия сила кроются иногда в безпомощном зародыше. Но бывает и так, что некоторые аналогическия явления возбуждают огромные надежды, а на деле выходит, что эти надежды обращаются в красивые яйца - болтуны. Виль ясно видел в трудах м-ра Казобона горький результат долгого насиживанья, непроизводящого цыплят; и он от искренняго сердца смеялся-бы над стариком, если-бы его не. удерживало чувство благодарности. Усидчивое трудолюбие, полки, загроможденные целыми томами интервалов, и при этом слабый светоч научной теории, при помощи которых Казобон делал изыскания в разшатавшихся развалинах древняго мира, все это укрепляло веру Виля в свой собственный гений. Эту веру в самого себя он считал первым признаком гениальности и, повидимому, не совсем ошибался, потому-что истинный гений состоит не в самообольщении и не в самоуничижении, а в живой силе творчества, в уменьи создать что-нибудь необыкновенное. И так, простимся на время с Вилем, отпустим его за границу и не станем заранее разрешать вопроса о его будущем. Из всех человеческих заблуждений, самое неосновательное - вера в предсказания.

В настоящую минуту, нас гораздо больше интересует вопрос, не слишком-ли поспешно мы произнесли суждение о характере м-ра Казобона. Положим, что он первый воспламенил горючий материал, хранившийся в сердце Доротеи и что она увлеклась им, но следует-ли из этого заключить, чтобы суждение об нем, составленное людьми, совершенно к нему равнодушными, было, в свою очередь, безошибочно? Я, с своей стороны, положительно отрицаю возможность дат точный, ответ на этот вопрос, так-как все соседи м-ра Казобона были сильно предубеждены против него; м-с Кадваладер обижалась тем, что этот ученый священник выказывает какую-то особенную возвышенность души. Сэр Дженс Читам глумится над его тоненькими ножками; м-р Брук негодует на то, что не может проникнуть в его идеи; Целия, наконец, критикует всю наружность старого холостяка. Но скажите, пожалуйста, какой великий человек не подвергался неприятности видеть свое изуродованное изображение, смотрясь в различные дешевые зеркальца? Сам Мильтон, посмотрясь в выпуклую сторону столовой ложки, вероятно увидал-бы рожу дурака. Если м-р Казобон слишком усердно придерживался холодной риторики, то мы еще не имеем права сказать, что он был человек недобрый и безсердечный. Разве знаменитый ученый объяснител иероглифов не писал плохих стихов? Разве теория солнечной системы много выиграет, если ее станет объяснять человек светский, с изящными манерами? Отбросим лучше в сторону все наружные качества ж-ра Казобона и вникнем повнимательнее в суть его действий и в характер его способностей; мы увидим тогда, какие страшные препятствия он должен был преодолевать ежедневно, трудясь над своей работой; мы поймем, сколько разбитых надежд и горьких разочарований он испытывал с каждым годом своей жизни; мы убедимся, с какой энергией он бьется до последних сил против подавляющих его препятствий. Нет сомнения, что подобные труженники придают слишком иного значения себе и если нам кажется, что они требуют от нас преувеличенного уважения к себе, то это служит только доказательством, что мы не доросли до нхх.

М-р Казобон был, так сказать, центром своего собственного мира; если он имел слабость вообразить, что прочие люди созданы для него одного, если он смотрел на все человечество сквозь призму автора "Ключа ко всем нефологиям", то ни не должны осуждать его; такая черта в характере, более или менее, свойственна каждому из нас, и мечты м-ра Казобона, подобно всем несбыточным мечтам бедных смертных, заслуживают только искренняго сострадания.

Вопрос о женитьбе м-ра Казобона на мисс Брук естественным образом касался его гораздо ближе, чем его соседей и знакомых, которые поспешили громогласно высказаться, что предполагаемый брак им не по душе. Вот почему я с большим участием отношусь к успехам м-ра Казобона, и так мало выразил сочувствия скорби милейшого сэра Джемса, обманутого в своих лучших надеждах. Однакож я не могу умолчать, что по мере того, как приближался день сватьбы, м-р Казобон волновался духом все более и более; предстоящий брачный путь, усыпанный цветами, повидимому, не казался ему таким соблазнительным, после мрачного пути науки, по которому он привык ходить с факелом любознательности в руке. Он не смел признаться самому себе, тем более другому, что добившись любви красивой, достаточно знатной девушки, он не ощущает особенного восторга, естественного последствия исполнившихся надежд. Правда, он нашел в своих классиках разъяснение этого вопроса, но в настоящем случае, даже и классическая мудрость была не в состоянии удовлетворить его.

Бедный м-р Казобон воображал, что труженическая холостая жизнь подготовила его к воспринятые наслаждений и что он полными глотками будет пить из чаши любви; но он, как и все вообще люди, преувеличивал свой чувства. В настоящее время ему уже грозила опасность первого разочарования в убеждении, что он необыкновенно счастлив; не умея себе объяснить, чего ему не достает, он чувствовал, что его охватывает какая-то странная тоска, в те минуты, когда ему следовало-бы, напротив, радоваться, а именно, когда он покидал одинокий, мрачный свой кабинет в Ловике, собираясь ехать в Грэндж. Он испытывал что-то в роде сознания, что он осужден на вечное одиночество; ему припоминались те припадки отчаяния, которые овладевали им подчас, во время его трудных, авторских занятий, когда он чувствовал, что он вполне одинок, что ему нельзя ни от кого ожидать симпатии. Однакож, он искренно желал, чтобы Доротея не сомневалась в его счастии, тем более, что в свете не иначе смотрели на него, как на счастливого жениха. Доверенность и уважение молодой девушки поддерживали его в авторских трудах. Ему было особо оно приятно, когда Доротея слушала его; в её внимании он как-бы черпал себе поощрение; разговаривая с ней, он с доверием благоразумного педагога сообщал ей все свои тайны и намерения и на время жил настоящей жизнию, а не идеальной, когда, углубившись в размышления, он воображал себя окруженным какими-то фантастическими слушателями и находился под гнетом мрачных призраков.

Беседы с м-ром Казобоном о будущем его великом творении открывали Доротее совершенно новый взгляд на мир, особенно после тех детских курсов всеобщей истории, которыми угощали, в то время, всех благовоспитанных, молодых девушек. Она с удивлением слушала рассказы о стоиках и о последователях александрийской школы, и находила, что в идеях этих философов было много общого с её собственными идеями; надеясь, что истинное знание будет руководить теперь её действиями, она сдерживала на время свою обычную пылкость и старалась подчиниться новой для нея теории, служащей, так сказать, связью между принципами настоящей её жизни с давнопрошедшим временем. Что впоследствии она достигнет вершины знании, в этом Доротея была убеждена; м-р Казобон научит меня всему, говорила она, - и вот почему идеи о предстоящем супружестве и о высшем образовании слились у нея в голове в одно. С нашей стороны было-бы большою ошибкою предполагать, что Доротея жаждала принять участие в ученых трудах м-ра Казобона из одного желания усовершенствовать свое образование. Не смотря на то, что в фрешитском и типтонском околодках составилось о ней мнение, как об умной и ученой девушке, она была убеждена, что в кругу тех людей, которые составляют понятие об учености и уме по степени развития известной личности, ее не назовут ученой. Пылкое стремление Доротеи к приобретению новых познаний имело в своем основании одно чувство - безграничную любовь к человечеству, служившую постоянным двигателем её мыслей и побуждений. Она жаждала знания - все для одной и той-же цели - для пользы ближняго; ей хотелось посвятить всю свою жизнь какому-нибудь живому, разумному делу; видя, что восторженная мечта и красноречивые наставления различном лиц, к котором она обращалась за советом, не ведут туда, куда она стремится, Доротея обратилась в науке, ища в ней света и истина. "Люди ученые охраняют этот безценной светильник, думала она, а ученее м-ра Казобона, я не встречала ни одного человека!"

Вот почему Доротея с пылкостью принялась за научные занятия. Жених мог иногда жаловаться на слишком спокойное расположение духа невесты, но за то он ни разу не имел права сказать, чтобы она в беседах с ним выказала невнимательность.

Осень в этот год стояла очень теплая; Казобон вместе с Бруком и Доротеей порешили, что молодые тотчас после сватьбы отправятся в Рим, куда м-ра Казобона давно уже тянуло, так-как ему нужно было пересмотреть какие-то рукописи в Ватикане.

-- Мне очень жаль, что ваша сестра не поедет с нами в Италию, сказал однажды утром м-р Казобон своей невесте, когда он узнал, что Целия отказалась сопутствовать молодым и что Доротея сама не желает, чтобы её сестра ехала с ними.

-- Вам будет подчас очень скучно, продолжал жених, - потому-что мне придется много заниматься во время нашего пребывания в Риме, и я чувствовал-бы себя менее связанным, если-б у вас был товарищ.

Слова: я чувствовал-бы себя менее связанным, резнули ухо Доротеи. В первый раз со дня своего знакомства с м-ром Казобоном она вспыхнула от досады.

-- Вы меня совсем не понимаете, ответила она; - я вполне сознаю, что вы должны очень дорожить временем и никогда не позволю себе отнимать у вас свободные часы, ради собственного развлечения.

-- Это очень любезно с вашей стороны, дорогая Доротея, возразил Казобон, нимало не подозревая, что он оскорбил невесту; - но если бы при вас была подруга-товарищ, я мог-бы отдать вас на руки какому-нибудь опытному чичероне и тогда мы сделали-бы одним камнем два удара.

-- Пожалуйста, не поминайте об этом в другой раз, заметила несколько высокомерно Доротея, но в ту-же минуту она опомнилась, находя, что выразилась слишком резко, и, положив свою руку в руку жениха, прибавила совсем другим тоном: - Прошу вас обо мне не хлопотать. У меня найдутся занятия, когда вы будете оставлять меня одну. А ходить по городу я могу и с Тантрип - другого товарища мне не нужно. Целию я ни за что не возьму с собой, она пропадет от тоски.

Пора было одеваться. В этот день у м-ра Брука был назначен обед, - последний обед в Грэндже, устроиваемый в честь жениха и невесты, и потому Доротея, услышав звонок, поспешила удалиться; к этому обеду ей следовало заняться своим туалетом несколько долее обыкновенного.

Уходя в свою комнату, она начала бранить себя, зачем разсердилась из-за пустяков: но на дне её сердца все еще шевелилось какое-то неприятное чувство. От благоразумных слов м-ра Казобона веяло холодом.

-- Однако, какая я эгоистка! воскликнула молодая девушка, поднимаясь по лестнице. - Эгоистка и глупая девчонка в то-же самое время! Как я не пойму, что будущий мой муж несравненно выше меня по развитию и что он будет гораздо менее нуждаться в моем обществе, чем я в его.

Уверив себя наконец, что жених прав, Доротея успокоилась и когда входила в гостиную в своем серебристо-сером шелковом платье, то вся наружность её отличалась изяществом и достоинством. Густые, темные волосы её были гладко зачесаны назад и свернуты красивым узлом. Манеры, выражение лица, самый голос Доротеи дышали естественностию и простотой. В обществе она вообще держала себя чрезвычайно спокойно; но при малейшем волнении, вызванном каким-нибудь близко касавшихся её вопросом, она вдруг оживлялась и тогда энергическая речь, воодушевленные черты её лица невольно привлекали к ней общее внимание.

В этот вечер Доротея служила предметом разговора дли всем гостей. К обеду было приглашено смешанное общество мужчин; с тех пор, как в доме м-ра Брука поселились его племянницы, еще ни разу не собираюсь в нем так много разнородных лиц и потому не мудрено, что разговор не мог сделаться общим и в столовой стоял самый нестройный гул голосов. Тут были и вновь избранный мидльмарчский мэр - какой-то заводчик, и банкир филантроп, его зять, о котором очень много говорили в городе; одни называли его методистом, другие - лицемером, каждый соображался с характером своего умственного лексикона, и наконец, тут находилось множество представителей различных профессий.

Не даром м-с Кадваладер утверждала, что м-р Брук закармливает жителей Мидльмарча, и что ей гораздо приятнее обедать у своих фермеров в день сбора десятины, чем у него; "там по крайней мере, говорила леди, пьют за мое здоровье без всяких церемоний и никто не стыдится сидеть в комнатах с прадедовским убранством". В местности, где жили описываемые мною личности, в то время, когда реформа не повлияла еще на весь народ и не развила в нем здравого политического смысла, господствовало очень резкое сословное разделение; но характер партий был выяснен чрезвычайно слабо. Смешанное же знакомство м-ра Брука, повидимому, происходило от его привычки к распущенности, которою он заразился во время безпорядочных странствований по свету и от его наклонности придерживаться не столько самой идеи, сколько её формы.

-- Какая видная женщина, эта мисс Брук!.. Клянусь богом, она изумительная красавица! воскликнул вполголоса м-р Стэндиш, старик-юрист, так давно занимавшийся делами, туземных землевладельцев, что наконец сам купил себе землю по соседству и никак не мог отвыкнуть от привычки божиться. Он точно припечатывал каждую свою речь божбой.

М-р Бюльстрод, банкир, к которому отнесся с своим замечанием Стэндиш, терпеть не мог грубых выражений и кощунства и потому он смолчал и только наклонил голову в знак согласия. За то замечание юриста было немедленно подхвачено м-ром Чичли, холостяком средних лет, известным героем лошадиных скачек, по наружности смахивавшим на красное яйцо; на лысой голове его торчал хохолок, составленный из редких, но тщательно примазанных волос; во всей его осанке чувствовалось сознание собственного достоинства.

-- Да, она хороша, заметил он, но не в моем вкусе. Я люблю, чтобы женщина старалась нравиться. Во всякой женщине непременно должно быть хоть немного кокетства. Мужчины любят, когда их завлекают. Чем более женщина нас раздражает - тем лучше.

-- Пожалуй, что так, сказал м-р Стэндиш, выслушав одобрительно замечание своего собеседника. - Клянусь богом, все оне родятся кокетками. Вероятно, это устроено с какой-нибудь мудрой целью. Как вы думаете Бюльстрод?

-- Извините, возразил Бюльстрод, - я приписываю происхождение кокетства совсем другому источнику. Женщины не родятся кокетками, но делаются ими по наущению дьявола.

-- Так! так! в каждой из них непременно сидит по чортику, воскликнул весело м-р Чичли, благочестивым наклонностям которого, повидимому, много повредило близкое знакоство с прекрасным полом. - Я люблю женщин блондинок, стройных, с лебединой шеей. Между нами сказать, мне гораздо больше нравится дочь мэра, чем мисс Брук и сестра её Целия. Если-бы я намерен был жениться, то незадумавшись предпочел-бы мисс Винци всем прочим девушкам.

-- Ну, что-ж? дерзайте! дерзайте! шутливо заметил Стэндиш, - вы видите, что нынче старые холостяки в ходу.

М-р Чичли покачал головой и высокомерно улыбнулся; его улыбка ясно говорила, что он не намерен рисковать своей свободой, будучи заранее уверен в успехе.

Мисс Винци, удостоившаяся чести сделаться дамой сердца м-ра Чичли, в этот день не присутствовала за обедом у Брука, потому-что хозяин дома, всегда боявшийся зайдти слишком далеко, мог еще допустить, чтобы его племянницы встречались с дочерью какого-нибудь мидльмарчского фабриканта в общественном собрании, но никогда-бы не согласился, чтобы оне встретились с нею в его собственном доме. Дамы, приглашенные им на обед, принадлежали, к такому слою, что ни леди Читам, ни м-с Кадваладер не могли быть скандализированы плебейским соседством. Поэтому на сегодняшнем обеде присутствовала только м-с Ренфрью, вдова полковника; это была леди высокого происхождения, возбуждавшая к себе живейший интерес своим особенно замечательным недугом, сбивавшим с толку всех медиков, - недугом, для излечения которого недостаточно было иметь глубокия медицинския познания, а следовало еще обладать искуством шарлатанства. Леди Читам, которая приписывала прекрасное состояние своего здоровья действию домашних лекарств, соединенному с неусыпным медицинским надзором, принимала живейшее участие в описании симптомов болезни м-с Ренфрью и искренно удивлялась легкомыслию больной, прибегавшей к всевозможным подкрепительным средствам.

-- Ну, могут-ли подкрепить здоровье подобные лекарства, моя милая? спрашивала добродушная и очень почтенная старушка, леди Читам, обращаясь с своим вопросон к м-с Кадваладер, в то время, когда м-с Ренфрью кто-то отозвал в другой конец комнаты.

-- Эти лекарства вероятно подкрепляют самую болезнь, насмешливо заметила жена ректора, ненавидевшая, как и все благовоспитанные люди, медицину и её кухню. - Все зависит от свойства организма: одни люди страдают излишком жира, другие излишком крови, третьи - желчи... Лекарства служат жерновами, перемалывающими все эти излишки.

-- Судя по вашим словам, моя милая, ей-бы следовало лечиться средствами, уничтожающими болезнь; - понимаете? уничтожающими, а не подкрепляющими. У вас совершенно верный взгляд на эти вещи, моя милая.

-- Конечно, верный, подтвердила м-с Кадваладер. - Посмотрите на картофель - и тот родится неодинаково на одной и той-же почве. Один сорт водянистый...

-- Ах, да! точь в точь как наша бедная м-с Ренфрью. Именно так! У нее водяная, опухоли наружной нет, но вероятно вода внутри. Ей-бы следовало принимать осушающия лекарства.... как вы думаете? Сухия паровые ванны, например? Ей-бы можно было много посоветывать в этом роде, но только непременно из осушающих средств.

-- Посоветуйте-ка ей лучше прочитать несколько памфлетов известного господина, сказала леди Кадваладер, понижая голос, потому-что в эту минуту джентльмены начали входить в комнату. - Ему, вот, не нужно принимать изсушающих средств, достаточно сух...

-- Кто это, моя милая? спросила милейшая леди Читам, всегда доставлявшая удовольствие своим собеседникам объяснять ой каждый намек.

-- Жених... Казобон. Он со дня помолвки обратился в щепку... Вероятно горит пламенем страсти...

-- Мне сдается, что у него далеко не крепкое сложение, заметила почти шепотом леди Читам. - И притом он слишком много занимается науками - сохнет, говорят, над книгами.

-- Посмотрите вы на него теперь, продолжала леди Кадваладер тем-же шепотом, - ведь рядом с сэром Джемсом он настоящий скелет, адамова голова. Попомните мои слова, не пройдет году, девочка будет ненавидеть его. В настоящую минуту она глядит на него, как на оракула; но пройдет месяц - она запоет другую песню. Все это ветренность, и больше ничего!

-- Какая жалость! Мне кажется, что она сама очень упряма. Разскажите вы мне, пожалуйста, - вы ведь его хорошо знаете, - что он очень плох? Скажите мне правду.

-- Правду вам сказать? повторила леди Кадваладер. - Извольте. Он так-же плох, как скверное лекарство: на вкус оно противно, а примешь - еще хуже сделается.

-- Чего ужь тут ждать хорошого! заметила леди Читам, так сильно тронутая сравнением жениха с лекарством, точно она чрез это узнала что-нибудь действительно невыгодное на счет характера м-ра Казобона. - А мой-то Джемс никому не позволяет осудить при себе мисс Брук. По его мнению, она до сих пор может служить примером для всех женщин.

-- Очень благородно с его стороны, возразила леди Кадваладер, - но, со всем тем, я знаю, что он Целию любит больше, чем Доротею, и что та, в свою очередь, очень ценить его. Надеюсь, леди Читам, что и вы любите мою малютку Целию!

о новом нашем докторе, м-ре Лейдгате. Я слышала, что он человек необыкновенного ума - выглядывает, по крайней мере, таким. Какой у него великолепный лоб!

-- Он, как видно, настоящий джентльмен, сказала м-с Кадваладер. - Я слышала его разговор с Гумфри - говорит хорошо.

медики попроще происхождением, с которыми не нужно очень церемониться. Между ними встречаются иногда люди чрезвычайно дельные. Мой Гик, например, отлично лечил: всегда прямо попадал на настоящую болезнь. Правда, манеры у него были грубы и он очень смахивал на мясника, зато натуру мою он знал, как свои пять пальцев. Я в нем чрезвычайно много потеряла; очень жалею, что он так неожиданно уехал от нас. Боже мой! заключила вдовствующая леди, - посмотрите, с каким одушевлением мисс Брук разговаривает с этим Лейдгатом!

-- Они толкуют о коттеджах и о больницах, отвечала м-с Кадваладер, у которой слух и сметка были поразительны. - Мне кажется, что он что-то в роде филантропа и мисс Брук намерена пустить его в ход.

-- Джемс, сказала леди Читам, когда её сын подошел к ней, - приведи сюда м-ра Лейдгата и представь его мне. Я хочу поближе на него посмотреть.

Добродушная леди чрезвычайно приветливо поклонилась доктору, когда сын подвел его к ней, и сказала, что она очень рада с ним познакомиться, тем более, что она слышала, будто он знает новый способ лечения лихорадки.

М-р Лейдгат обладал необыкновенной докторской способностью - сохранять совершенно серьезный вид, какие-бы глупости ему ни говорили, и слушая, он не спускал своих темных, выразительных глаз с своего собеседника. Между его наружностью и наружностью оплакиваемого леди Читам Гика была огромная разница: особенным изяществом отличались его туалет и произношение, немудрено, что он с первого раза внушил большое доверие к себе в леди Читав. Он вполне согласился с мнением леди, что в её комплекции есть что-то особенное.

ослабляющия средства, как, например, частые кровопускания, приемы хины в портвейне и т. д.

Молодой врач произнес слова я думаю с таким почтительным видом и вместе с тем так убедительно, что леди Читам составила самое выгодное понятие об его искустве.

-- Я чрезвычайно довольна вашим protégé, сказала старуха м-ру Бруку, собираясь уезжать.

-- Как, кто? Молодой Лейдгат, новый доктор. Он, повидимому, отлично знает свое дело, сказала леди.

-- А-а, Лейдгат! Но ведь он не мой протеже, понимаете? Я был только знаком с его дядей, который прислал мне рекомендательное письмо о нем. Впрочем, он, кажется, человек с головой - учился в Париже, знает Бруссе, имеет кой-какие идеи, понимаете? Мечтает об усовершенствовании медицины.

Усаживая леди Читам в карету, - м-р Брук заключил начатую в передней речь следующими словами:

Сказав это, любезный хозяин откланялся и вернулся в гостиную толковать с мидльмарчскими обывателями.

-- Чорт возьми! так это по вашему основательно уничтожать старую систему лечения, по милости которой мы, англичане, такой здоровый народ? спрашивал мистер Стэндиш у целой группы мужчин, разговаривавших с ним посреди гостиной.

-- Медицина, как наука, стоит у нас на весьма низкой степени, заметил м-р Бюльстрод, у которого голос был очень тихий и вся наружность обличала человека больного. - Что до меня касается, то я приветствую с радостью появление такого доктора, как м-р Лейдгат. Теперь мне остается только найдти удобный предлог, чтобы отдать ему на руки мою новую больницу.

-- С Богом, возразил м-р Стэндиш, не очень долюбливавший Бюльстрода, - если вы намерены делать опыты над вашими больными и не считаете грехом отправить на тот свет несколько человек из чувства милосердия... о! в таком случае я и спорить не буду. Но платить деньги из своего собственного кармана ради того, чтобы надо мной делали медицинские опыты, - извините, этого я не допущу. Я люблю лечиться уже испытанными средствами.

-- О! если ужь так смотреть на медицину... сказал м-р Стэндиш, - то и толковать нечего.

-- Я готов лечиться чем угодно, лишь-бы только лекарства не превратили меня в скелета, похожого на бедного Грэнжера, вмешался м-р Винци, мэр, человек цветущого здоровья, который мог-бы, по своему сложению, служить натурщиком для любого художника, особенно рядом с монашеской фигурой м-ра Бюльстрода. - Кто-то однажды выразился, продолжал он, - что человеку, наклонному в чахотке, нужно непременно носить платье на вате, и я совершенно согласен с этим; против болезни необходимы предохранительные меры. Кому вата, кому лекарства.

М-р Лейдгат не слыхал ни слова из всех этих разговоров. Он уехал с обеда очень рано и сильно-бы скучал, если-бы его не представили нескольких гостям, а также, конечно, и хозяйке, мисс Брук, разговор с которой несколько развлек его. Знакомство с этой молодой девушкой чрезвычайно заинтересовало его; её красота, свежесть, близкая её сватьба с поблекшим ученым, живое участие, принимаеное ею в вопросах, которые касались общественной пользы - все вместе придавало ей что-то особенно привлекательное.

так-как их недостаточное образование не позволяет их сразу понять значение выраженной мысли; оне любят разсуждать и толкуют обо всем по своему.

Повидимому, доктор находил, точно также, как и м-р Чичли, что мисс Брук не принадлежит к числу женщин в его вкусе. Что м-р Чичли мог так смотреть на Доротею - это неудивительно: краснолицым, зрелым холостякам трудно разсчитывать на успех у хорошеньких молодых женщин; но Лейдгат был еще юн; впереди его лежала целая будущность, и он легко мог изменить свой взгляд на истинные достоинства в женщине.

Как-бы то ни было, но ни доктор, ни м-р Чичли, после этого обеда, уже не видели более мисс Брук, как девушку. Вскоре после данного дядей обеда, она сделалась м-с Казобон и поехала в Рим.