В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга II. Старые и молодые.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга II. Старые и молодые. Глава XV. (старая орфография)

XV.

Один великий историк, как он сам себя величал, имевший счастие умереть 120 лет тому назад и вследствие того попавший в число древних мифов, перед громадными образами которых, мы, живущее поколение, кажемся пигмеями, - гордился своими безчисленными отметками и выносками, считая их образцовой частью своих творений, - в особенности ценил те из них, которыми наполнены начальные главы его знаменитой истории, где он, как-бы сидя на аван-сцене в покойных креслах, разговаривает с нами своим ясным, изящным английским языком. Но Фильдинг жил в то время, когда дни были длинные (время, как деньги, меряется нашими нуждами), когда летнее после-обеда тянулось бесконечно и когда часовая стрелка в зимние вечера двигалась с медленностью черепахи. Мы, позднейшие историки, не можем подражать примеру Фильдинга; вздумай мы только это сделать, наша речь оказалась-бы жалкой, пустой болтовней попугая. Мне, например, приходится распутывать такое множество человеческих судеб, что я должна внимательно разсмотреть, как сотканы их уток и основа; весь свет моего рабочого кабинета должен быть сосредоточен исключительно на этой ткани и я не могу раскидываться по обширному полю интересного ряда подробностей, называемых общим взглядом или образом.

В настоящее время мне приходится знакомить с читателем нового мидльмарчского поселенца Лейдгата, и знакомить даже ближе, чем сколько его знают многие из городских обывателей. Нельзя не признать того факта, что человек может быть превознесен до небес, расхвален до нельзя, что ему будут иные завидовать, другие смеяться над ним, про него будут распускать сплетни, будто_у он влюбился и наконец женился, а все-таки личность его останется неизвестной обществу; это будет какая-то тень, о которой каждый сосед может составить себе самое ложное понятие.

В мидльмарчском обществе составилось мнение, что Лейдгат не простой сельский доктор, и мнение это в городе означало то, что от него ждут чего-то необыкновенного. Каждое семейство считало своего домашняго врача замечательно умным и безгранично-искусным по части лечения опасных поветрий и других серьезных недугов. Неоспоримость ума этих господ доказывалась глубоких доверием к ним знатных пациенток, из которых каждая твердо держалась за своего доктора и за его систену лечения. Портизанки теории укрепляющих лекарств смотрели на разслабляющия средства, как на упадок медицины. Период героической системы обильных кровопусканий и шпанских пушек не совсем еще кончился в то время; эпидемии же, как нравственные, так и физическия, наводили такой ужас, что лечить от них не находили другого способа, как выпустив из больного почти всю кровь. Итак, последователи укрепляющей и разслабляющей системы лечения считались, каждый в свою очередь, умными людьми в среде своих пациентов. До такой степени доживают немногие из современных нам талантов. Никому из жителей Мидльмарча и в голову не приходила мысль предположить, чтобы м-р Лейдгат мог столько-же знать по части медицины, сколько знали доктор Спрэд и доктор Минчин, которых призывали на помощь к больным тогда уже, когда оставалась только слабая надежда на спасение и когда за эту слабую надежду требовалось заплатить не менее гинеи. И не смотря на то, повторяю, в мидльмарчском обществе составилось мнение, что Лейдгат есть нечто выходящее из ряда обыкновенных врачей в Мидльмарче. И это была правда. Молодому врачу было всего 27 лет; в этом возрасте многие юноши являются недюжинными натурами; они тогда стремятся к совершенству, верят в успех, смело идут на борьбу с препятствиями, не впрягают себя в колесницу золотого тельца, а напротив, при первом удобном случае, стараются впречь его в телегу своей жизни.

образование, то его опекуны, не находя возможности вполне удовлетворить его желанию и в то-же время опасаясь оскорбить его фамильную гордость отказом, нашли более удобным подготовить его к званию сельского врача. Лейдгат принадлежал к числу тех редких молодых людей, которые с ранних пор выказывают какое-нибудь решительное направление в известной цели и подготовляют себя к мысли, что им в жизни предстоит сделать что-нибудь новое, свое, а не повторять только то, что делали их отцы и деды. Кто из нас, страстно преданный какому-нибудь предмету, не помнит в своем прошедшем утра или вечера, когда взгромоздившись на высокий стул, мы карабкались на верхнюю полку шкапа, силясь достать нечитанную еще книгу, или как, раскрыв рот, мы внимали речам какого-нибудь ученого рассказчика, или как, наконец, за недостатком книг, предавались размышлению, прислушиваясь в внутреннему голосу, впервые назвавшему по имени предмет наших стремлений. С Лейдгатом случилось то-же самое. Это был мальчик необыкновенно живого характера; нередко бывало, что в самый разгар игры с товарищами, он вдруг бросался куда-нибудь в угол и через пять минут сидел уже погруженный по уши в чтение первой попавшейся ему под руку книги: будь это Раселас или Гулливер, лексикон Бейли или Библия, все равно. Ему во что бы то ни стало нужно было читать, если только он не катался верхом, не бегал, не охотился или не слушал, что говорят взрослые. Таков, был Лейдгат 10 лет от роду; он тогда прочел от доски до доски книгу "Chrysal or the Adventures of а Guinea", непохожую ни на детскую сказку, ни на серьезное чтение и ему вдруг пришло в голову, что все книги вздор и что жизнь - глупость. Школьные науки немного изменили этот взгляд и хотя мальчик прошел всех классиков и всю математику, из него не вышло замечательного ученика. Учителя говорили про Лейдгата, что он может сделать все, что захочет; но видно, ему не хотелось отличиться чем-нибудь необыкновенным. Это был юноша сильного телосложения, с большим запасом понимания; но никакая искра не разожгла еще в нем страсти к интеллектуальному развитию. Науки он считал делом неважным, с которым легко справиться; из окружающей его среды он, повидимому, вынес такия понятия и взгляды, которые были совершенно еще лишними для мальчика. Вероятно, на нем не на первом отразилось влияние свободного воспитания той эпохи фраков с короткими тальяни и других мод, теперь уже исчезнувших. Но раз, во время вакации, в дождливой день, мальчик забрался дома в небольшую библиотеку и начал рыться между книгами, ища себе чего-нибудь нового. Увы! все было ему известно, за исключением одной полки каких-то книг в серой бумажной обложке с грязными ярлыками. То была старинная энциклопедия, до которой он никогда не доурогивался. Все-таки новинка, подумал он. Книги лежали на самой верхней полке шкапа и потому мальчик встал на стул, чтобы достать их оттуда. Взяв первую часть, он раскрыл ее тут-же, наудачу (с кем из нас не случалось, что мы зачитывались иногда в самом неловком положении); страница была озаглавлена словом: Анатомия, и глаза Лейдгата остановились на том месте, где говорится о клапанах сердца. О клапанах вообще он мало имел понятия, хотя знал, что клапаны похожи на дверь или заслонку, которую можно отпирать и запирать по желанию. Сквозь эту маленькую щель науки, в мозг мальчика внезапно проник луч сознания о правильном устройстве механизма человеческого тела. Благодаря либеральному воспитанию, Лейдгат совершенно свободно перечитал в школе все неприличные места древних классиков, но кроме темного чувства сознания, что есть что-то тайное и непристойное в приобретенных им сведениях о некоторых внутренних органах человеческого тела, он ничему полезному не научился; однако воображение его осталось чистым. Он знал еще, что мозг в его голове помещается в небольших отделениях черепа близь висков, но ему никогда не приходило на мысль справиться, как, например, кровь обращается в его жилах или как бумажные деньги могут заменить золото. Наконец настал час откровения для юноши и прежде чем он сошел со стула в библиотеке, его глазам представился ряд бесконечных физических процессов, ясное и точное описание которых доказало ему наконец, что все то, что он почитал в себе за истинное знание, в настоящую минуту оказалось только невежественным пустословием, почерпнутым из различных книг. С этой минуты Лейдгат почувствовал жажду умственного развития.

или избытку глупости - но только мы никогда не устаем воспевать красоту лица и роскошь сложения женщины; мы никогда не устаем слушать бряцание арф древних трубадуров, и, сравнительно, чрезвычайно равнодушно относимся к изображению борьбы человеческого ума с препятствиями и к описанию случаев геройского самоотвержения человека, трудящагося из-за страсти в науке. Страсть эта, как и всякая другая страсть, подчиняется общим законам; иногда она оканчивается блестящим браком ученого с обожаемой им наукой, иногда встречаются измены и даже окончательный разрыв, а нередко наука бывает убита другой страстью - страстью, воспетой трубадурами. В этой многочисленной толпе мужчин средняго возраста, исполняющих ежедневные служебные обязанности так-же равнодушно, как они завязывают галстук, найдется не мало таких, которые когда-то мечтали создать что-нибудь новое или изменить законы мира. Такой процесс превращения людей энергических в людей дюжинных едва-ли совершается приметным образом для них самих; очень может быть, что их великодушные порывы к безвозмездному труду охладели так-же быстро и незаметно, как охладевает пыл первой юношеской любви, и что в устаревшем теле сделалось тесно духу прежнего человека. Да, на свете нет ничего неуловимее процесса постепенного изменения человека! Сначала он совершенно безсознательно вдыхает, так сказать, чуждое влияние; очень может быть, что вы или я одним ошибочным взглядом, одним фальшивым выводом уже подействовали на него тлетворно; но чаще всего эти изменения в человеке зарождаются от первого выразительного взгляда женщины.

Лейдгат не считал себя способным к такому внезапному перерождению; он с юношеским пылом верил в силу и значение своих медицинских трудов и никак не хотел задохнуться в тесной рамке сельского врача. Слушая лекции в Лондоне, Эдинбурге, Париже, он всюду носил в себе убеждение, что профессия врача есть лучшая в мире; что она служит представительницей науки и искуства, взятых вместе, что она есть, так сказать, звено соединения высших интеллектуальных стремлений с стремлениями приносить материальную пользу. Натура Лейдгата требовала такого слияния; это был человек впечатлительный, живой, искренно преданный человечеству, принявший в свою плоть и кровь эти принципы, стоявший выше отвлеченностей сухой, специальной науки. Его не столько интересовали болезни, сколько самые больные - какой-нибудь Джон или Лизбета - в особенности Лизбета.

себя самостоятельной, хотя-бы и скромной деятельности. Он отправился слушать лекции в Париж, с твердым намерением, по возвращении домой, устроиться где-нибудь в провинции частным практиком и, ради успеха своих научных исследований, равно как, ради общого блага, противиться неблагоразумному разъединению хирургии от медицины и быть практиком той и другой специальности. Лейдгат дал себе слово держаться в стороне от столичных интриг, зависти и общественного раболепства и хотя медленно, подобно Дженнеру, но, рано или поздно, прославиться каким-нибудь самостоятельным трудом.

Не надо забывать, что это было время невежества; не смотря на несколько почтенных учебных заведений, употреблявших громадные усилия для того, чтобы сохранить знание во всей его чистоте, и с этою целью выпускавших докторов в самом небольшом числе, назначая им жалованье и награды с строжайшей разборчивостью, - не смотря на все это, очень часто случалось так, что недоучившиеся молодые джентльмены получали вдруг в столице важные посты или законное право практиковать в звании сельских врачей, в огромном районе сельских участков. Итак, высокое значение, которым пользовалось в то время медицинское училище, санкционировавшее, так сказать, дипломы стипендиатов, окончивших обширный курс высшого медицинского образования в оксфордском и кэмбриджском университетах, не помешало шарлатанству искусно прокрасться туда, куда не следует. В то время в медицине вообще господствовала система давать больному очень много лекарств; из этого вывели заключение, что чем больше человек примет лекарств, тем лучше будет для его здоровья, лишь-бы лекарства стоили недорого; вот публика и принялась глотать лошадиные дозы, прописываемые ей нестесняющимися ничем невеждами, никогда неполучавшими диплома. Так-как по статистическим сведениям медицинских отчетов нельзя было составить себе точного итога всех невежд и шарлатанов докторов, неизбежно являвшихся при каждой реформе в медицине, то Лейдгат вообразил, что стоит только измениться единичным личностям, чтобы к единицам присоединились тотчас десятки и сотни. Он стремился олицетворить в себе ту единицу, около которой мало-по-малу могли-бы сгруппроваться люди, стремящиеся к одной с ним цели, и общими силами произвести какую-нибудь важную перемену. В то-же самое время ему хотелось доставить себе удовольствие успокоить немного желудки бедных своих больных, обремененные безчисленными лекарствами. Но Лейдгат не ограничивался одним желанием изменить форму практического лечения: его честолюбие шло дальше - он жаждал собственными трудами дойти до какой-нибудь неизвестной еще истины в анатомии и прибавить, так сказать, свое звено к длинной цепи открытий.

Если читателю покажется странным, чтобы какой-нибудь мидльмарчский доктор смел мечтать о себе как об изобретателе, то пусть он вспомнит, что имена многих великих людей положительно не были известны миру, пока они не сделались звездами первой величины и не начали управлять судьбами человечества. Тот-же Гершель, например, который "разбил преграды, отделяющия нас от неба" - разве он не играл на органе в провинциальной церкви и не давал первоначальных уроков музыки начинающим? Кто из великих людей не странствовал по земле, подобно всем нам, смертным людям, и сталкиваясь с ближним, не обращал его внимания гораздо более на свою наружность или покрой платья, чем на ту причину, которая впоследствии обезсмертила его имя славой.

порогов, но он в тоже время глубоко верил в свои силы, и решившись во чтобы-то ни стало избегать соблазнов, в 27 лет от роду чувствовал себя человеком опытным. Вот почему он не захотел раздражать своего самолюбия зрелищем роскошной обстановки столичных жителей и поселился вдали от света, в скромной среде небольшого городка, где у него не могло быть соперника в преследовании великой идеи, которую он ни на минуту не отделял от своих обыденных врачебных занятий. Молодой врач льстил себя надеждой, что труды для достижения обеих целей будут взаимно влиять друг на друга: тщательные наблюдения и выводы из ежедневной практики, употребление микроскопа в специальных случаях, все это должно было расширит его взгляд и приготовить ум к дальнейшим открытиям. Не в этом-ли именно и заключалось важное значение докторского призвания? Он мог сделаться хорошим, дельным врачем в Мидльмарче и таким образом ступить твердой ногой на путь, ведущий к дальнейшему совершенству. С одной стороны, Лейдгата нельзя было не похвалить за то, что он избрал такое поприще для своей карьеры. Он далеко не был похож на тех образцовых филантропов, которые из экономии питаются дома ядовитыми пикулями, а между-тем гласно порицают несвежесть продуктов, или на тех, которые берут акции игорных домов, публично проповедуя об общественной безнравственности. Он решился начать с мелких реформ, более ему доступных и гораздо менее проблематических, чем будущия его анатомическия открытия. Главное, с чего ему хотелось начать свои нововведения, - это с рецептов; он намеревался прописывать своим больным дешевые лекарства и не хотел вовсе брать известного процента с аптекарей. Это был геройский шаг для официального сельского врача, - шаг, который должен был задеть самолюбие его собратов по профессии. Но Лейдгат, кроме того, предположил даже совершенно изменить методу своего лечения, а для этого находил необходимым отрешиться от всех старых предразсудков.

В ту эпоху, наблюдателям и теоретикам, представлялось гораздо более обширное поле деятельности, чем в настоящее время. Нам кажется, что замечательнейшей эрой человеческой истории следует считать начало открытия Нового Света, потому-что тогда каждый более или менее смелый матрос, испытав кораблекрушение, мог попасть в какую-нибудь неизвестную дотоле страну. В 1829 году темная страна патологии представлялась таким-же Новым Светом для юных энергических ученых. Лейдгату страшно хотелось содействовать разширению научного основного базиса своей профессии. Чем более он углублялся в специальное изучение вопроса о лихорадках и горячках вообще, тем сильнее чувствовал потребность в основательном изучении строения человеческого тела - науки впервые озаренной краткой, но блестящей медицинской карьерой доктора Бише, который умер 81 года от роду, оставив, подобно Александру Македонскому, громадное царство многочисленным своим наследникам. Этот великий француз первый открыл, что тело человека, основательно разсмотренное, не есть соединение органов, значение которых может быть определено отдельным изучением каждого из них, и потом в связи с другими; но что на него нужно смотреть как на состав первичных нитей или тканей, из которых образовались: мозг, сердце, легкие и т. д., точно так, как различные части здания составлены из дерева, железа, камня, кирпича и цинка, при чем каждый из этих материалов имеет свой собственный состав и известный размер. Из этого следует, что никто не может ни понять, ни представить себе общей конструкции человеческого тела с его недугами, ни назначить соответственного лекарства больному, не выяснив себе прежде свойств тканей тела. Открытие, сделанное Бише и его подробное изучение различных тканей естественным образом внесло новый свет в медицину, осветив некоторые её стороны точно так, как яркий газовой фонарь освещает темную улицу; оно обогатило науку новыми сведениями, выяснило совершенно скрытые до тех пор факты, которые следовало непременно принимать во внимание при разсмотрении симптомов болезней и действий на них лекарств. Но результаты, которые зависят от человеческого понимания и интеллектуального развития, достигаются очень медленно; поэтому немудрено, что в конце 1829 г. многие доктора-практики все еще шли спотыкаясь по старой дороге, и для человека, любящого науку, предстояло впереди много работы на том пути, который был указан открытием Биши. Этот великий ученый не пошел далее определения тканей, которые он принимал за основание человеческого организма, ставя этим границу для своего анатомического анализа. Другим умам, после него, предстояло решить вопрос - не имеют-ли самые эти ткани общого базиса, от которого они исходят, точно так, как из грубых кокон выделываются: газ, тюль, атлас и бархат. Решение этого вопроса могло пролить новый свет, в роде друмондова, с помощью которого можно разглядеть каждую точку предмета и тогда вняснились-бы прежние выводы ученых. Лейдгат был влюблен в мысль разднинуть пределы открытия Биши, открытия, взволновавшого весь ученый мир в Европе. Молодому врачу сильно хотелось самому отыскать тесное соотношение между каждой частью человеческого тела и выяснить как можно точнее все предположения, сделанные на этот счет другими учеными. Труд такого рода еще не был предпринят, но подготовления к нему были уже сделаны и наука ждала только человека, который съумел-бы воспользоваться готовыми материалами. Что такое первичная ткань? Вот в какой форме Лейдгат поставил перед собой вопрос, а между тем ответ на этот вопрос требовал совсем другой формы. Впрочем, многие ученые изследователи часто впадают в ту-же ошибку. Лейдгат разсчитывал, что ему в провинции будет достаточно свободного времени, чтобы заняться своими исследованиями при помощи скальпеля и микроскопа, за которые он снова взялся с юношеским увлечением. Словом, Лейдгат составил себе следующий план действий: усердно исполнять свои маленькия обязанности в Мидльмарче и в то-же время подготовлять свое великое всемирное дело.

В то-же время он мог назваться вполне счастливым человеком; ему было 27 лет, особенными пороками он не отличался, готовности делать добро в нем было много, в голове его роились идеи, придававшия его жизни интерес, вовсе не схожий с интересами других людей, цель которых заключалась в скачках и прочих культах наслаждения. Да он и не имел средств тратиться на эти прихоти, потому-что после покупки для себя места провинциального врача-практика, у него оставался на лицо капитал в какие-нибудь 800 фун. стерл. Лейдгат стоял теперь на той точке, с которой он должен был ринуться вперед; но вряд-ли нашлись-бы охотники держать пари выиграет он или нет первый приз в этой скачке с препятствиями. Поручиться заранее за его успех не могли-бы даже люди, близко знавшие его характер, тем более, что вместе с множеством неотъемлемых достоинств, он имел и недостатки, но я надеюсь, что эти недостатки не охладят участия к нему читателя; кто из людей может назваться человеком совершенным? Возьмем для примера наших лучших друзей: разве между ними не найдется человека черезъчур самонадеянного или гордого в отношении к другим, разве нет в числе их умных людей с оттенком пошлости; людей чопорных или зараженных местными предразсудками; людей энергических, с сильною волей, но которые, под влиянием временных побуждений, готовы перескочит в противный лагерь? Лейдгат страдал, как мы и прежде сказали, многими человеческими слабостями, но взваливать на него за это большую ответственность мы не вправе. Он был самолюбив, но не высокомерен, он не умел улыбаться подобострастно, не был никогда дерзок, не заявлял очень решительно своих требований, и при случае умел быть даже презрительно благосклонен. Он готов был многое сделать для дураков, искренно сожалея их, и твердо зная, что им никогда не удастся подчинить его своей власти; однажды, когда он был в Париже, ему пришло в голову вступить в секту Сенсимонистов, с целью заставить их отказаться от некоторых их доктрин. Все недостатки Лейдгата смягчались его внешностью; голос у него был свежий, чистый баритон, платье сидело на нем ловко; каждый его жест отличался врожденным изяществом.

человек с каким-то особенным взглядом на все общественные обязанности? Может, ответим мы и точно также легко, как легко показаться пошлым человеку гениальному, если вы вдруг открыли; что он не знает самой обыкновенной вещи или как легко человеку, стремящемуся двинуть общество на целое тысячелетие вперед, вдруг увлечься Оффенбаховской музыкой и блестящим остроумием какого-нибудь вульгарного фарса. Пошлые стороны характера Лейдгата заключались в его малодушии - недостатке свойственном всем светских людям. Его блестящий ум не предохранил его от увлечений внешнею обстановкой и женщинами и от желания, чтобы об нем говорили, что он происходит от лучшей фамилии, чем прочие сельские врачи. В настоящее время ему, конечно, было не до того; но если-бы ему пришлось устраивать себе помещение, то едва-ли биология и медицинския реформы спасли-бы его от мелочных забот, чтобы у него было все лучше, чем у других.

Что касается женщин, то Лейдгат, по милости одной из них, ринулся однажды прямо с головой в омут и едва не погиб, если только можно назвать гибелью вступление в брак. Читателю, желающему поближе ознакомиться с молодым доктором, необходимо знать причину такого безумства с его стороны, так-как из случившагося с ним обстоятельства можно составить себе верное понятие о том, к каким страшным порывам он был способен, и вместе с тем о его рыцарских чувствах, под влиянием которых он сохранял всегда нравственную чистоту в любви. Вся эта история может быть рассказана в нескольких словах. Она случилась в то время, когда доктор учился в Париже, и занятый по горло, трудился сверх того над некоторыми гальваническими опытами. Однажды вечером, он до того измучился усиленной мозговой работой, что не был в состоянии сделать какой-либо вывод из всего пройденного им в этот день, и потому решился дать отдохнуть своим лягушкам и воронам, судорожно передергивавшимся неведомой силой гальванизма, и отправился закончить вечер в театре Forte St-Martin, где в тот день давалась мелодрама, виденная Лейдгатом уже несколько раз. Его притягивало собственно не остроумное творение нескольких авторов-сетрудинков, а актриса, которая умерщвляет на сцене своего любовника, приняв его ошибкою за коварного герцога, героя пьесы. Лейдгат был так влюблен в эту актрису, как влюбляются мужчины в женщину, с которой они никогда не надеются даже слова сказать. Актриса была родом из Прованса; она отличалась темными глазами, греческим профилем, бюстом и поступью королевы, словом, это была такая красавица, которая в летах ранней молодости уже являет из себя величественную матрону. Голос её напоминал воркованье голубя. Она только-что приехала тогда в Париж и пользовалась отличной репутацией; муж её брал на себя всегда роль любовника в известной мелодраме. Сама актриса играла довольно посредственно, но публика приходила от нея в восторг. В этот вечер Лейдгат, чтобы освежить свою голову, не нашел другого более действительного средства, как идти в театр, хоть издали посмотреть на любимую им женщину и мысленно перенестись на южный берег Франции с его душистыми фиалками. На этот раз в драме произошла настоящая катастрофа. В ту минуту, когда героиня пьесы должна была заколоть кинжалом своего любовника, а тот должен был грациозно упасть к её ногам, жена не на шутку заколола своего мужа и он упал мертвый. Дикий вопль раздался в театре, а провансалка лишилась чувств: крик и обморок следовали по ходу драмы, но на этот раз обморок был непритворный. Лейдгат, сам не зная как, одним прыжком очутился на сцене и деятельно принялся подавать помощь молодой женщине, у которой голова оказалась разшибленной. Знакомство их началось с того, что молодой доктор нежно поднял ее на руки. Происшествие это облетело весь Париж; раздался вопрос: умышленное было это убийство или нет? Некоторым из пламенных обожателей актрисы хотелось во что бы то ни стало верить в её виновность, на том основании, что преступление придавало ей в их глазах особенную пикантность (таков был вкус того времени); но Лейдгат сильно возстал против обвинения её в умышленном убийстве. Он горячо отстаивал молодую вдову и его глубокая, страстная любовь к ней, как к красивой женщине, превратилась в какое-то благоговейное, нежное чувство сострадания к несчастной жертве судьбы. "Обвинять ее в злодеянии невозможно, восклицал Лейдгат; нельзя даже найдти причина подобному убийству; молодые супруги, как говорят, жили душа в душу; нет никакого сомнения, что она нечаянно поскользнулась и от этого последовало убийство". Следствие, произведенное над молодой подсудимой, окончилось тем, что m-me Лауру оправдали. В течение этого времени, Лейдгат несколько раз виделся с нею и находил ее все более и более очаровательной. Лаура была молчалива, но это придавало ей еще более прелести. Она постоянно была грустна и ласкова и её присутствие производило впечатление тихого, ясного вечера. Лейдгат ревновал ее до безумия, трепеща при одной мысли, чтобы кто-нибудь другой не овладел её сердцем и не женился на ней. Вместо того, чтобы возобновить свой контракт с театром Porte St-Martin, где она приобрела известного рода популярность, вследствие последняго кровавого эпизода своей жизни, Лаура уехала из Парижа, не предупредив никого и скрыв свой отъезд даже от небольшого кружка верных обожателей; впрочем, никто из них, кроме Лейдгата, и не подумал наводить справок, куда девалась Лаура; но для Лейдгата самая наука отдалилась на задний план, когда ему представилась ужасная картина, как бедная молодая женщина бродит по свету одна, без покровителя, не находя нигде ни утешения в своей скорби, ни опоры. Актрис, скрывающихся от людей, гораздо легче найдти, чем кого-нибудь другого, и потому не прошло нескольких недель, как Лейдгат напал на след беглянки: оказалось, что Лаура отправилась по дороге в Лион. Наш доктор пустился за ней в погоню и застал ее играющую с большим успехом на сцене авиньонского театра. Имени своего она не переменила. На новой сцене, в роли покинутой жены с ребенком на руках, она показалась ему еще величественней. По окончании спектакля, Лейдгат отправился за кулисы и был встречен Лаурой с тем обычным спокойствием, которое он бывало сравнивал с кристальной поверхностью чистой реки. Он получил приглашение навестить ее дома на следующий день. Тут-то он решился сделать Лауре признание в любви и предложит ей свою руку и сердце. Сознавая вполне, что это очень смахивало на безумие, превосходившее все до сих пор сделанные им глупости, пылкий юноша махнул на все рукою и решился не отступать от предвзятого им намерения. В нем, повидимому, боролись две противоположные силы, старавшияся ладить между собою и преодолевать встречающияся препятствия. Странное дело, почему многие из нас, подобно Лейдгату, одарены какой-то двойственной внутренней жизнью; пока воображение и чувства наши витают в мире фантазии, спокойное, невозмутимое "я" - стоит внизу на земле и как-бы ждет своих товарищей. Лейдгат не мог говорить с Лаурой иначе, как с благоговением и с нежностью.

-- И вы это из Парижа нарочно приехали, чтобы только отыскать меня? сказала она ему на другой день, сидя перед ним на диване с сложенными на груди руками и не спуская с него вопросительных черных глаз, в эту минуту напоминавших глаза дикой арабской лошади. - Неужели все англичане похожи на вас?

-- Я приехал сюда потому, что жить без вас не могу, отвечал Лейдгат. - Вы так одиноки, я так сильно люблю вас; я-бы желал попросить вашей руки; я готов ждать, ждать сколько угодно, обещайте мне только, что вы ни за кого но выйдете замуж, кроме меня!..

Лаура молча посмотрела на него и грустные глаза её блеснули из-под густых ресниц. Ответ был ясен и восторженный юноша страстно припал к самым коленам актрисы,

-- Знаю! знаю! воскликнул горячо Лейдгат. - Это был роковой случай, несчастный этот удар именно и привязал меня к вам.

Лаура помолчала с минуту и потом медленно произнесла:

-- Я сделала это с намерением!

Лейдгат, не смотря на свое атлетическое сложение, помертвел и вздрогнул: ему показалось, что прошел целый час, пока он вставал с колен и отодвигался от Лауры.

-- Нет! он мне надоел; слишком был ко мне нежен, ему хотелось жить в Париже, а не в Провансе, а это мне было неприятно.

-- Великий Господи! воскликнул Лейдгат, застонав от ужаса. - Неужели вы заранее обдумали это убийство? спросил он.

-- Нет, я его не обдумывала. Мысль пришла мне в голову во время игры. Я с намерением поскользнулась, отвечала Лаура.

преступников.

Три дня спустя Лейдгат очутился снова в Париже, на своей квартире, и снова принялся за. гальванизм, вполне убежденный, что его иллюзиям - конец. Любящее мягкое сердце спасло его однако от полного ожесточения к людям, и он продолжал все-таки верить, что счастие на земле возможно. Но горький опыт дал ему право теперь более, чем когда-либо доверят своему собственному разсудку; он решился с этой минуты смотреть на женщин только с научной точки зрения и не ждать от них ничего, кроме простого внимания.

В Мидльмарче никто, конечно, и не догадывался о происходившей драме в жизни Лейдгата и почтенные городские обыватели, как и все вообще смертные, судили о нем только по тем признакаи, которые подходили под уровень их собственного разумения. Не только молодые девственницы города, но даже седобородые мужи, глядя на Лейдгата, делали поспешные заключения о том, как-бы извлечь всевозможную для себя пользу от нового знакового; они не давали даже себе труда собрать нужные сведения для того, чтобы убедиться, подготовилали его достаточно жизнь для того, чтобы сделать из него орудие их прихоти. Мидльмарчския жители преспокойно разсчитывали поглотит Лейдгата или превратить его в себе подобного человека.