В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга II. Старые и молодые.
Глава XXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга II. Старые и молодые. Глава XXI. (старая орфография)

ГЛАВА XXI.

Вот почему Доротея так горько расплакалась, оставшись одна в будуаре, по возвращении из Ватикана. Ее заставил очнуться легкий стук в дверь; она быстро отерла глаза и произнесла громко: "войдите!" Тантрип принесла карточку с известием, что в передней дожидается какой-то джентльмен.

-- Курьер доложил ему, сказала горничная, - что дома одна м-с Казобон; но он уверяет, что он родственник м-ра Казобона и спрашивает, не примете-ли вы его?

-- Да, приму, поспешно отвечала Доротея, - проведите его в гостиную.

Единственное воспоминание, сохраненное ею о Владиславе после встречи с ним в Ловике, состояло, в том, что он пользуется благодеяниями её мужа и затем, что ее очень заинтересовала тогда его нерешительность в отношении выбора для себя карьеры. Доротея радостно хваталась за всякий случай, который мог ее пробудить от нравственной апатии, и потому визит Виля показался ей в эту минуту чем-то в роде бладеяния, ниспосланного судьбой и именно с той целию, чтобы напомнить ей о великодушии её мужа и дать ей почувствовать, что она имеет полное право сделаться его помощницей, по крайней мере, хоть в добрых делах.

Выждав минуты две, Доротея перешла в следующую комнату; разрумянившееся от слез лицо её и блестящие от волнения глаза придавали что-то особенно юношеское и миловидное всей её физиономии. Она с радушной улыбкой встретила Владислава и ласково протянула ему руку. Виль был старше Доротеи несколькими годами, но в эту минуту он мог показаться моложе её, потому что нежное, прозрачное лицо его вспыхнуло, а голос робко задрожал, точно у застенчивой девушки. Доротея, при виде замешательства своего гостя, сделалась необыкновенно спокойна и всячески старалась ободрить его.

-- До сегодняшняго утра я никак не воображал, что вы и м-р Казобон находитесь здесь, в Риме, проговорил запинаясь Виль. Меня поразило ваше появление в ватиканском музее, однако я вас тотчас-же узнал и полагая... т. е. соображая, что на почте можно найдти адрес м-ра Казобона, я немедленно отправился туда за справками и поспешил сегодня-же явиться, чтобы засвидетельствовать вам и м-ру Казобону мое глубокое уважение.

-- Садитесь, пожалуйста, отвечала Доротея. - Мужа нет дома, но я уверена, что ему будет очень приятно услышать об вас.

С этими словами она села между камином и высоким окном и приветливым жестом указала Вилю на стоящий против себя стул. Роль домовитой матроны как-то не ладила с её заплаканным, девственным личиком.

-- М-р Казобон страшно занят, продолжала она; - но вы верно оставите ему свой адрес - не правда-ли? Он напишет к вам, когда мы будем дома.

-- Вы чрезвычайно добры! воскликнул Виль, мало-по-малу приходя в себя и чувствуя необыкновенный прилив сострадания к своей собеседнице, при виде её заплаканных глаз. - Адрес мой напечатан на визитной карточке. Но если вы позволите, и явлюсь завтра утром, в тот час, когда м-ра Казобона можно будет застать дома.

-- Он ходит каждый день читать в библиотеку Ватикана, сказала Доротея, - и его нельзя иначе видеть, как в назначенный час. Особенно теперь, когда мы собираемся уехать из Рима, у него накопилось много дел. От завтрака до обеда он положительно не бывает дома. Но я уверена, что он пригласит вас откушать когда нибудь с нами.

Несколько мгновений Виль молчал. Он вообще не чувствовал большой симпатии к м-ру Казобону, и если-бы не считал себя обязанным ему, то назвал-бы его непременно ученой, архивной крысой. Ему невольно представилась в эту минуту картина, возбудившая в нем и смех, и отвращение, как сухой педант, ученый изыскатель, весь погруженный в архивную пыль древних рукописей и классических сочинений, едва успел жениться на молодой, красивой девушке, и вместо того, чтобы наслаждаться медовым месяцем в обществе жены, корпит по целым дням в катакомбах и роется в гнилых древностях! (Виль любил гиперболы). Вилю вдруг захотелось или громко расхохотаться или хорошенько ругнуть Казобона. Подвижные губы юноши чуть не выдали его тайны и он должен был сделать большое усилие над собой, чтобы не оскорбить и-с Казобон своей неуместной насмешкой. Он только весело улыбнулся.

Доротея не поняла, что он нашел смешного в её словах, однако невольно и сама улыбнулась. Смех, сквозивший в каждой черте нежного Виля, сверкавший в его глазах, был до того заразителен, что Доротея вдруг повеселела. Точно Ариель коснулся их обоих своим крылом и отогнал от них печальные думы.

-- Вы верно вспомнили о чем-нибудь смешном? спросила Доротея.

-- Да, отвечал всегда находчивый Виль. - Я теперь вспомнил, какую глупую я сделал физиономию в первый день моего знакомства с вами, когда вы так немилосердно уничтожили мою картину своей критикой.

-- Моей критикой? повторила в изумлении Доротея. - Быть не может. Я по части живописи совершенный профан.

-- А я воображал, что вы удивительный знаток и можете одним словом подорвать чей угодно авторитет, продолжал Виль. - Я помню, как вы сказали, - очень может быть, что вы забыли эти слова, - что между моей картиной и природой, по вашему мнению, нет никакого сходства. По крайней мере, таков был смысл вашего приговора, заключил он и весела засмеялся;

-- Причиной этому все-таки мое невежество, отвечала Доротея, любуясь добродушием Виля. - Очень возможно, что я действительно так выразилась, но это потому, что я никогда не понимала достоинств даже таких картин, которые, по мнению моего дяди, могли назваться художественными. Я и в Рим приехала с тем-же непониманием искуства живописи. Для меня существует, сравнительно, очень небольшое количество картин, которыми я способна восхищаться. Входя в комнату, стены которой покрыты фресками или увешаны драгоценными произведениями живописи, я чувствую нечто похожее на страх ребенка, явившагося на какую нибудь торжественную церемонию или процессию, где все люди одеты в парадные платья. Я сознаю тогда, что меня ввели в новый, недоступный для меня мир, и по мере того, как я начинаю разсматривать картину за картиной, оне мертвеют в моих глазах, я ощущаю тяжесть в мозгу. Вероятно, я ужь родилась такой безтолковой. Видеть пред собой такое художественное богатство и не понимать половины того, что видишь - чрезвычайно неприятно. Поневоле начинаешь считать себя глупой. Когда все окружающие вас люди приходят в восторг от какой-нибудь картины или объясняют вам её красоты, а вы не в состоянии понять, где именно кроется эта красота - право, такое положение очень похоже на положение слепого, которому толкуют о прелести голубого неба.

-- О! воскликнул Виль, убедившийся, наконец, в искренности исповеди Доротеи, - но ведь понимание искуства приобретается временем, его нельзя приобрести сразу. Искуство - это древний язык, выражающийся образами и обладающий многоразличными стилями. Для иного любителя все наслаждение состоит только в том, чтобы уметь различать один стиль от другого. Я, например, наслаждаюсь в Риме искуством во всех его видах и отраслях; но если-бы я вздумал разбирать его по частям, то не собрал-бы концов всех безчисленных его нитей. Я нахожу, что есть своего рода выгода уметь малевать немного, потому что тогда начинаешь постигать процесс воспроизведения красот природы на холсте.

-- Вы, может быть, намерены сделаться художником? спросила Доротея, живо заинтересованная оборотом их разговора. - Вы хотите посвятить себя живописи? Как м-ру Казобону будет приятно услышать, что вы, наконец, остановились на определенном занятии!

-- Нет, о нет! возразил довольно холодно Виль. - Напротив, я совершенно отказался от живописи. Жизнь художника слишком одностороння. Я познакомился здесь со многими немецкими художниками; с одним из них я даже приехал из Франкфурта. Все это люди прекрасные, а про некоторых можно сказать, что они замечательные личности; но я не разделяю их образа мыслей. Они смотрят на весь мир только с художнической точки зрения.

-- В этом я с вами совершенно согласна, приветливо заметила Доротея. - В Риме только и сознаешь, что для полного наслаждения жизнию недостаточно одной живописи. Но если вы обладаете гениальным талантом по этой части, то не лучше-ли вам руководствоваться в таком случае своим призванием? Кто знает, быть может, вы создадите что-нибудь новое, оригинальное, так-что ваши картины не будут скучным подражанием тех однообразных оригиналов, которыми изобилует Рим.

Доротея говорила это так естественно и просто, что Виль невольно увлекся и высказался откровенно.

-- Человек должен обладать истинным гением, чтобы произвести реформы в искустве; с моим-же талантом далеко не уйдешь; я даже не буду в состоянии сравниться с знаменитыми учителями живописи, не только превзойти их. Я никогда не буду иметь успеха в таком деле, которое достается усидчивым трудом, поэтому я и не гонюсь за тем, что не легко дается.

-- Я слышала от м-ра Казобона, ласково заметила Доротея, - что у вас, к сожалению, очень нетерпеливый характер (ее шокировало то, что Виль смотрел на жизнь слишком легкомысленно).

Едва заметный оттенок презрения, слышавшийся в этом коротком ответе Виля, оскорбил Доротею. Утренняя ссора с мужем сделала ее еще более щекотливой во всем, что касалось его.

-- Конечно, между вами нет никакого сходства, возразила она очень надменно. - Но я и не думала сравнивать вас с ним. Сила характера м-ра Казобона и его неутомимость в труде - явления очень редкия.

Виль догадался, что молодая женщина оскорбилась; но это только усилило его антипатию к м-ру Казобону. Ему невыносимо было видеть это поклонение Доротеи достоинствам её мужа; такая слабость со стороны жены может быть очень приятна самому супругу, но ужь отнюдь не посторонним мужчинам. Мы, смертные, вообще, не прочь пощипать иногда перья у счастливого соседа, забывая, что такая жестокая мера почти равносильна убийству.

-- Да, ваша правда, поспешил ответить Виль. - Тем не менее нельзя не пожалеть, что его труды, равно как труды многих других, подобных ему английских ученых, пропадают по большей части даром, потому-что они не знакомы с открытиями, сделанными в других странах. Если-бы м-р Казобон умел читать по-немецки, он избавил-бы себя от многих затруднений.

-- Я вас не понимаю, прервала его Доротея, встревоженная и изумленная этими словами.

-- Я хочу вам только сказать, продолжал Виль тем-же тоном, - что немецкие археологи начали первые делать историческия изыскания и что они смеются над тружениками, которые напоминают собою путников, ищущих выхода из дремучого леса при помощи карманного компаса, тогда-как там уже давно проложены широкия дороги. Живя с м-ром Казобоном, я заметил, что он как будто с предубеждением смотрит на иностранных писателей; так, например, однажды, он должен был сделать усилие над собой, чтобы прочесть какой-то латинский трактат, потому только, что его написал немец. Мне было тогда очень досадно.

Говоря это, Виль хотел кольнуть слегка прославленное трудолюбие своего родственника; но ему и в голову не приходило, что Доротея примет близко к сердцу его насмешку. Сам Виль также не глубоко изучил немецких писателей; но для того, чтобы считать себя в праве соболезновать о недостатках ближняго, не требуется собственного совершенства.

был воздержаться от подобных замечаний. Она не могла выговорить ни слова и сидела скрестив руки на коленях, погруженная в свои скорбные думы.

С своей стороны Виль, удовлетворив желанию уколоть м-ра Казобона, вдруг сконфузился. Ему представилось, что Доротея молчит потому, что она вторично обиделась за мужа, но главное, ему стало совестно, что он позволил себе, так сказать, ощипать лучшия перья у своего благодетеля.

-- Мне потому было досадно, продолжал он, переходя из критического тона в хвалебный, - что я питаю глубокое уважение и искреннюю благодарность к моему кузену. Будь это человек с менее замечательными способностями, с менее твердой волей, подобный предразсудок не показался-бы мне слишком важным недостатком.

Доротея подняла свои блестящие от внутренняго волнения глаза на Биля и грустно проговорила:

-- Как жаль, что я не выучилась в Лозанне по-немецки. Там было так много хороших учителей! Теперь я уж положительно не могу быть ему полезной!

том смысле, что она сама, не смотря на свою красивую наружность, должна быть женщиной неприятного характера, - этот вопрос оказывался теперь неразрешенным. Нет, характер у Доротеи был прекрасный. Это женщина не с холодным умом, не с сатирическим направлением, но очаровательная своей простотой и задушевностью. Это обманутый ангел! Что за наслаждение следить за движениями её сердца и души, которые она выражает так откровенно и наивно! Эолова арфа снова вспомнилась Вилю.

Вероятно, она предвидела какой-нибудь оригинальный роман, выходя замуж за Казобона, разсуждал он. Если-же этот дракон унес ее в свое логовище насильно, без всякого на то права, то с моей стороны будет геройским подвигом освободить красавицу из плена и пасть в её ногам. Но увы! с мужем Доротеи было не так легко бороться, как с сказочным драконом: во-первых, он был благодетелем Виля, затем, на его стороне стояли общественные законы и, наконец, сам он, лично, своей особой, входил в эту минуту в гостиную, как олицетворение безукоризненного приличия и спокойствия, между тем, как Доротея сидела вся разрумяненная от недавняго волнения и тревог, а Виль казался необыкновенно оживленным, вследствие составленного им плана действий.

М-р Казобон был неприятно поражен встречей с неожиданным гостем; но когда Виль встал со стула и в кратких словах объяснил ему причину своего появления, он вежливо поздоровался с ним. Повидимому, м-р Казобон был в дурном расположении духа, потому-что он как-то потускнел и состарелся в это утро. Впрочем, очень может быть, что он только казался таким от сравнения с юношескою, свежею наружностию кузена. Лицо и вся фигура Виля, при первом взгляде на него, производили впечатление ясного весенняго утра. Редко можно было встретить такую подвижную физиономию, как его: она безпрестанно переходила от серьезного выражения в веселому, при чем на носу то появлялась, то исчезала маленькая морщинка. Когда в разговоре он быстро встряхивал головой, волоса его сверкали каким-то особенным блеском, что принималось некоторыми за отражение лучей гения. Волоса-же м-ра Казобона, напротив, были совершенно лишены блеска.

Взглянув с безпокойством на мрачное лицо мужа, Доротея не могла, конечно, не заметить разницы между ним и Вилем; но в то-же время она невольно почувствовала нежное сострадание к усталому труженику и совершенно забыла о своем недавнем неудовольствии на него. И все-таки присутствие Виля было для нея большой отрадой; может быть, одинаковость их лет, или все это вместе - очень благотворно подействовало на Доротею. Она уже давно чувствовала потребность поговорить с кем-нибудь откровенно, но до сих пор ей не удавалось встретить ни одной личности, которая могла-бы так быстро схватывать каждую её мысль и так сочувственно относиться во всему, как Виль.

М-р Казобон, несколько сухим тоном, выразил надежду, что Виль проведет время не только приятно, но и полезно в Риме; что он предполагал найдти его в южной Германии: затем пригласил его отобедать на завтрашний день, для того, чтобы иметь возможность хорошенько побеседовать на досуге и кончил свою речь замечанием, что он немного устал сегодня.

Глаза Доротеи озабоченно следили за мужем, когда тот, по уходе гостя, бросился в угол дивана и, опершись головой на руку, с видом тяжкого утомления, безцельно устремил глаза на пол. Молодая женщина, все еще румяная от волнения, тихо подошла к мужу и сев с ним рядом, кротко заговорила.

-- Простите меня за мою утреннюю вспышку. Я была виновата. Мне жаль, что я, может быть, вас оскорбила и испортила вам весь день.

-- Очень рад, душа моя, что вы поняли это, отвечал очень спокойно м-р Казобон, и при этом выразительно кивнул головой жене. Глаза его холодно остановились на Доротее.

-- Но вы прощаете меня! продолжала она, вдруг зарыдав. Чувствуя потребность чем-нибудь выразить свою жажду ласки, она с намерением преувеличила свою вину. Какой-же любящий муж не тронулся-бы этим искренним раскаянием и не заключил-бы ее в свои объятия!

подвергнуться такому строгому приговору.

Доротея молчала, но несколько непослушных слезинок выкатились у нея из глаз.

-- Вы в возбужденном состоянии, душа моя, продолжал Казобон. - Я также нахожусь под неприятным влиянием разных тревожных мыслей.

М-р Казобон говорил правду; ему сильно хотелось сказать жене, что ей не следовало-бы без него принимать Виля; но он удержался, во-первых потому, что ему казалось неделикатным делать замечание в ту минуту, когда Доротея каялась ему в своей вине; во-вторых, он боялся взволновать себя еще сильнее новым объяснением и, наконец, он был слишком горд, чтобы выказать свой ревнивый характер, которого не изменили ни годы, ни умственные занятия.

Супруги встали с дивана, и с этой минуты ни один из них уже не поминал о том, что происходило между жими утром.

Но Доротея до конца своей жизни сохранила живое воспоминание об этом столкновении с мужем. Кто из нас способен забыть день своего первого разочарования! А она в то утро впервые сознала, что до сих пор жила под странной иллюзией, ожидая от м-ра Казобона ответа на свои чувства; в ней впервые также проснулось горькое убеждение, что в жизни мужа, равно как и в её собственной, оказывается страшный пробел - недостаток взаимной любви и понимания друг друга. Каждый человек родится с глупой уверенностью, будто весь мир создан для него одного. Доротея с ранней молодости приучила себя глядеть иначе на жизнь; тем не менее, мечтая посвятить себя всецело м-ру Казобону, она все-таки разсчитывала воспользоваться его умом для собственного развития; но у нея не достало чуткости понять, что у мужа есть свой внутренний мир, совершенно различный от её мира, и что поэтому на нем должны отразиться совсем иначе все лучи и тени, чем на ней.