В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга II. Старые и молодые.
Глава XXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга II. Старые и молодые. Глава XXII. (старая орфография)

ГЛАВА XXII.

На следующий день за обедом Виль был, до того увлекательно любезен, что м-ру Казобону не представлялось поводов к неудовольствию на своего родственника. Доротея заметила даже, что Вилю посчастливилось увлечь её мужа в разговор, впродолжении которого он с благоговением выслушивал кузена каждый раз, когда тот пускался в разсуждения. Конечно, в Типтоне нельзя было разсчитывать встретить такого развитого слушателя. Виль говорил о самом себе как-то вскользь, слегка, так что его слова скорее походили на шутку, чем на что-нибудь серьезное; на некоторые недостатки его теперь не обращалось внимания. Вообще, этот день оказался особенно удачным для молодого человека. Его рассказы из народной жизни Рима дышали такой естественностию, что сейчас можно было догадаться, что он сам толкался между народом. Коснувшись вопроса об отношении еврейской религии к католической, Виль провел совершенно одинаковый взгляд с м-ром Казобоном, горячо возстававшим против мнения мидльтонских жителей на этот счет; затем молодой гость полу-шутя, полу-восторженно перешел к описанию разнообразных удовольствий, которыми он пользовался в Риме.

-- Здесь невольно развиваешься, говорил он; - богатство по части произведений искуства так велико, что каждый имеет возможность делать постоянные сравнения между ними; здесь всякий видит не мертвую букву, а живые образы прошедших веков. Вы, м-р Казобон, может быть, слишком преданы серьезным занятиям, чтобы чувствовать на себе это влияние Рима; но на меня он действует необыкновенно живительно. Бродя среди его развалин, я представляю себе совершенно иначе древнюю историю и из всех этих живописных руин я, при помощи воображения, создаю себе целые дворцы и храмы.

Время от времени Виль обращался с вопросами к Доротее и вступал с нею в серьезные прения по поводу Мадонны di Foligno или группы Лаокаона, точно он принимал её суждения за окончательный приговор этим произведениям. Уменье кстати коснуться мировых вопросов придает разговору необыкновенное оживление и потому м-р Казобон не без гордости слушал, как говорила его жена, обладавшая редким в женщине даром красноречия. Обед шел весело; м-р Казобон объявил, что он прервет дня на два свои чтения в публичной библиотеке и что, поработав еще несколько времени после того, он не намерен уже оставаться более в Риме. Это побудило Виля упросить м-с Казобон, чтобы она не уезжала из Рима, не посетив двух или трех мастерских художников.

-- Неужели м-р Казобон не сводит вас туда? говорил он с одушевлением. - Такого рода вещи нужно непременно видеть; это, так сказать, специальная школа искуства. Я готов сопровождать вас во время этого обзора. Нам не нужно утомлять себя осмотром всех мастерских, но мы посетим только некоторые из них, по выбору.

М-р Казобон, заметив, что Доротея выразительно смотрит на него, спросил, будет-ли это ее интересовать, и если да, то он к её услугам на весь следующий день.

Решено было тут-же, что Виль явится к ним завтра и поедет вместе с ними.

Обойти мастерскую Торвальдсена, - этой современной знаменитости, о которой даже м-р Казобон первый вспомнил, - было немыслимо. Осмотрев ее, наши туристы, руководимые Вилем, отправились в студию Адольфа Наумана, художника, который, по словам Виля, стоял во главе последователей возрождения христианского искуства и был одним из живописцев, олицетворявших на полотне таинства древняго мира и воспроизводивших для настоящого поколения образы великих людей.

-- Я сам под его руководством написал несколько эскизов масляными красками, сказал Виль. - Но я ненавижу снимать копии с чужих оригиналов; мне непременно хочется вставить в них что нибудь свое, самобытное. Так, например, Науман написал картину "Святые мужи, везущие колесницу церкви", а я, в подражание ему, набросал эскиз в роде известной картины Марио, "Тамбурлен, везомый в колеснице, в которой впряжены побежденные короли". Я придерживаюсь больше светских сюжетов и нередко дразню Наумана за то, что он через-чур увлекается отвлеченными идеями; но на этот раз я намерен перещеголять даже его. Мой Тамбурлэн будет олицетворением истории физических мировых переворотов, уничтожающих целые царства. По-моему, это очень близкое пифическое истолкование идеи.

Проговорив это, Виль взглянул на м-ра Казобона, который довольно холодно выслушал его смелое сравнение и равнодушно кивнул головой.

-- Картина должна выйдти великолепная, если вы удачно выразите в ней такую обширную идею, затетила Доротея. - Но мне-бы хотелось выслушать более точное объяснение её. Какие-же именно перевороты должен изображать ваш Тамбурлэн: землетрясения или извержения волканов?

-- Ну, да, конечно, отвечал смеясь Виль, - я разумею и это, и переселение человеческих рас, и открытие Америки, и изобретение пара, словом, все, что только можно себе вообразить по части переворотов.

-- Какая трудная задача для зрителя вашей будущей картины! воскликнула Доротея, взглянув с улыбкой на мужа. - Нужно быть таким ученым, как м-р Казобон, чтобы уметь понять смысл её.

М-р Казобон усиленно заморгав глазами, взглянул украдкой на Виля. Он начал подозревать, что над ним трунят. Но неужели и Доротею можно заподозрить в этом намерении?

Наумана они нашли погруженным в работу, хотя перед ним не оказывалось никакой модели. Все картины молодого художника были разставлены самым выгодным образом; сам-же он возседал перед мольбертом в серой блузе, с коричневым бархатным беретом на голове. Вся обстановка была так прилична, что он как будто ожидал в это утро посещения английской леди.

При входе гостей, Науман вежливо поклонился и ломаным английским языком принялся объяснять им сюжеты оконченченных и начатых им картин. При этом можно было заметить, что он внимательно разсматривает, как м-ра Казобона, так и его жену. Виль перебегал от одного мольберта к другому, восторгаясь то тем, то другим, достоинством к произведениях своего друга.

Перед Доротеей открылся совершенно новый мир при взгляде на всех этих Мадонн, сидящих на тронах, под балдахинами и окруженных сельскими видами, а также на древних мучеников с орудиями пытки, воткнутыми в их головы. То, что она считала прежде чудовищным, представлялось ей теперь совершенно естественным и понятным. Но м-ра Казобона, повидимому, вовсе не интересовал такой характер живописи.

-- В живописи я понимаю чувством прекрасное, но для ума моего недоступен энигматический смысл картин, сказала Доротея, обращаясь к Вилю, - и не смотря на то, мне понятнее вот такия картины, чем та, о которой вы нам сегодня говорили.

-- Пожалуйста, не поминайте о моей пачкотне при Наумане, прервал ее Виль. - Он называет мои картины pfiuscherei - самое позорное, по его словам, название.

-- Неужели это правда! спросила Доротея, устремив светлый, открытый взгляд на Наумана.

-- О! да ведь он занимался живописью ради забавы, отвечал Науман с легкой гримасой. - Его настоящее призвание - les belles-lettres. На это он ма-астер!

Науман так протянул букву а, что, казалось, будто он употребил слово - мастер в виде насмешки. Вилю это не очень понравилось, однако он принудил себя засмеяться. М-ра Казобона хотя сильно коробило в то время, когда художник немилосердно коверкал английский язык, но, услышав, с какой справедливой строгостию тот выразился о Виле, он почувствовал к нему некоторое уважение.

-- Мой друг Владислав, произнес громко молодой художник, выступая вперед и обращаясь к своему гостю, - думает, сэр, что вы извините мою откровенность, если я вам сознаюсь, что снимок портрета с вашей головы будет для меня драгоценным приобретением для изображения на моей картине Фомы Аквитанского. Это, конечно, большая смелость с моей стороны... но в природе так редко можно найдти оригинал для воплощения своей идеи...

Уважение к Науману поднялось еще на несколько градусов в глазах м-ра Казобона.

-- Вы меня очень удивляете, сэр, отвечал он, слегка покраснев, вследствие чего, выражение его лица много выиграло; - но если моя скромная физиономия, которую я привык считать очень обыкновенной, может с пользой доставить вам несколько черт для изображения ученого богослова, то я сочту себя чрезвычайно счастливым, - впрочем, с условием, чтобы сеансы не долго длились, и чтобы м-с Казобон откровенно сказала, не будет-ли ей неприятна такого рода задержка.

Доротея с большой радостью согласилась ждать и сказала, что ей будет приятно видеть портрет мужа в картине.

У Наумана тотчас-же нашлись готовые кисти и краски и он приступил к работе. Разговор шел своим порядком. Доротея тихо опустилась на стул; она давно уже не была так счастлива, как сегодня. Окружающие ее люди, Рим с своими сокровищами, - все, все в эту минуту казалось ей прекрасным!...

Ловкий художник, во время сеанса, завел речь об английской политике и м-ру Казобону пришлось давать довольно пространные ответы на каждый его вопрос. Виль сидел вдали, на ступеньках небольшого возвышения, служившого в роде подмосток для моделей, и наблюдал оттуда за разговаривавшими.

-- Теперь нужно отдохнуть с полчаса и за тем снова продолжать, произнес наконец Науман, опуская кисть. - Владислав, подойди сюда, посмотри, сказал он, обращаясь к Вилю; - мне кажется, что начало портрета удалось отлично.

Виль весело вскочил с места и вскрикнул от восторга, взглянув на картину.

-- Жаль, если вам нельзя будет сегодня долее у меня остаться, м-р Казобон, проговорил Науман. - Быть может, вы желаете ехать еще куда-нибудь... Я не смею вас безпокоить... Не завернете-ли вы сюда хоть завтра утром?...

-- О! останемтесь здесь! воскликнула Доротея. - Нам некуда ехать сегодня, неправда-ли? прибавила она, взглянув умоляющими глазами на мужа. - Право, жаль будет оставить недоконченной эту прекрасную голову.

-- Сэр, я в вашим услугам, отвечал благосклонно м-р Казобон. - Сегодня мозг мой отдыхает, пусть, по крайней мере, голова будет полезна на что-нибудь.

-- Вы невыразимо добры! Я очень счастлив! воскликнул Науман и заговорил вдруг по-немецки с Вилем, указывая ему то на одно место своей картины, то на другое, делая вид, что разсуждает об ней. Затем, он начал осматриваться кругом, как-бы ища развлечения для своих гостей и, быстро повернувшись в Казобону, сказал:

-- Не позволит-ли мне ваша прелестная супруга набросать с нея небольшой эскиз, пока вы отдыхаете? Я сделаю, конечно, не портрет её для вставки в эту картину, а так, простой этюд.

М-р Казобон вежливо поклонился художнику и выразил надежду, что м-с Казобон, вероятно, не откажется сделать ему это одолжение, а Доротея прямо спросила:

-- Где вы прикажете мне стать?

Науман разсыпался в извинениях и начал немедленно устанавливать Доротею, которая покорилась ему без всяких ужимок и смеха, так часто употребляемых дамами в подобных случаях.

-- Я-бы желал нарисовать вас в виде св. Клары, говорил Науман, поправляя позу Доротеи. - Подоприте вашу щеку рукой, опустите глаза вниз... на этот стул... вот так!

Вилю хотелось пасть в ногам очаровательной модели и облобызать край её одежды; но в то-же время ему до смерти хотелось поколотить хорошенько Наумана за то, что тот осмелился взять руку Доротеи и согнуть ее по своему.

-- Это просто наглость, безстыдство с его стороны, разсуждал про себя Виль с негодованием. - Мне досадно, зачем я привез ее сюда!...

Артист с жаром принялся за работу, и Виль, несколько успокоившись, начал тихо бродить по комнате, стараясь по возможности занимать м-ра Казобона. Но, как видно, это ему не совсем удалось, потому-что не прошло и получасу, как м-р Казобон громко спросил жену: не устала-ли она? Науман тотчас понял намек и сказал:

-- Сэр, если вы сделаете мне одолжение и пожалуете опять завтра, то я тотчас-же отпущу вашу супругу.

М-р Казобон простер свое снисхождение до того, что согласился приехать на другой день, особенно, когда молодой художник доказал ему, что для полного совершенства в отделке головы Фомы Аквитанского необходим еще сеанс. Изображение св. Клары требовало также некоторых дополнений. Таким образом, на следующий день Казобоны приехали вторично. Фома Аквитанский, сидящий среди учителей церкви и отвлеченный от земных прений зрелищем небесного видения, так понравился м-ру Казобону, что он тут-же условился в цене этой картины с Науманом. Святая Клара, по словам самого художника, оказалась очень неудовлетворительной; он никак не мог заранее определить, выйдет-ли хорошая картина из этого эскиза, поэтому и продажа её осталась до времени вопросом нерешенным. Я не буду останавливаться на том, как Науман усердно трунил над Казобоном вечером того дня и какими дифирамбами он воспевал красоту Доротеи. Виль искренно вторил ему, однакож между ними случались и разногласия: как только художник осмеливался разбирать красавицу по частям, Виль выходил из себя; он упрекал своего приятеля в самоуверенности, в слишком грубом выборе слов, и в особенности в дерзости, когда тот сделал какое-то замечание на счет губ Доротеи. "Это не такая женщина, о которой можно говорить, как обо всех", воскликнул Виль, неимевший духа высказать своих настоящих мыслей и потому сильно раздражившийся. А между тем, давно-ли он, согласившись привезти Казобонов в мастерскую своего приятеля, считал свою гордость удовлетворенной тем, что он первый доставил Науману возможность изучить прекрасные черты, или скорее, божественную красоту и-с Казобон (обыкновенные выражения для определения прелестей своей кузины Виль считал недостаточными).

женщиной.

-- Сделай милость, Науман, перестанем говорить об этом предмете, воскликнул, наконец, Виль, прерывая красноречивые излияния своего приятеля. - М-с Казобон нельзя разбирать, как натурщицу.

Наунан вытаращил от удивления глаза.

-- Schön! Давай толковать о моем Фоме Аквитанском, отвечал он. - Ведь это также тип не последняго разряда. Я убежден, что великий схоластик будет очень польщен, если на его портрет окажется сильный спрос. Ведь эти накрахмаленные ученые доктора страх как тщеславны! Мне показалось даже, что его гораздо более интересовал его собственный портрет, чем портрет жены.

-- Это препротивный фат и вместе с тем педант; у него просто рыбья кровь, сказал Виль, чуть не скрежеща зубами от негодования.

Слушателю его было неизвестно, что он многим обязан м-ру Казобону; но в эту минуту сам Виль дорого-бы дал за возможность сбросить с себя иго благодарности.

-- Хорошо-бы они сделали, если-бы уехали поскорее из Рима, душа моя, заметил Науман, пожимая плечами. - Их присутствие портит твой хороший характер.

С этого дня Виль начал изобретать разные средства и уловки, чтобы увидеть Доротею на-едине. Он ничего другого не добивался, как только возможности заинтересовать немного своей личностью Доротею и оставить в ней хорошее воспоминание о себе. Его сильно раздражало её постоянное добродушие и ровная веселость со всеми. Ему хотелось добиться каких-нибудь особенных проявлений чувства: Вилю, как всем мужчинам вообще, было-бы приятно видеть, что владычица его сердца, с высоты своего трона, отличает его небольшими знаками внимания от прочей толпы. Но требования и желания Виля были полны противоречий. Иногда он от души восторгался, когда прекрасные глаза Доротеи обращались с тревогой и мольбой к мужу; ему казалось, что она потеряла-бы часть своей прелести, если-бы была менее предана своему долгу. Но вслед за тем он выходил из себя от негодования, видя, с каким ледяным равнодушием Казобон встречает взгляды жены. Вся кров Виля кипела в эти минуты и он мучился желанием наговорит своему родственнику каких-нибудь дерзостей, тогда как долг чести и благодарности накладывал на него печать молчания.

На следующий день, после первого сеанса в мастерской Наумана, Казобоны не приглашали Виля обедать. Тем не менее он уверил себя, что обязан сделать им визит, припомнив очень хорошо, что единственное время, когда м-ра Казобона можно было не застать дома - это утром, перед обедом.

Доротея, не заметив, что муж её остался недоволен тем, что она приняла в первый раз Виля в его отсутствие, не сочла нужным отказать ему и во второй раз, тем более, что этот визит Виля был прощальным визитом. В ту минуту, когда он входил в комнату, Доротея занималась разсматриванием прибора из камей, купленного ею для Целии. Поздоровавшись с кузеном своего мужа, как ни в чем ни бывало, молодая женщина подала ему браслет с камеями.

-- Как я рада, что вы пришли, сказала она, - может быть, вы знаете толк в камеях, посмотрите, хорош-лы этот браслет? Я было хотела даже попросить вас, чтобы вы выбрали их для меня; но м-р Казобон на это не согласился, говоря, что теперь некогда вас безпокоить. Его занятия кончаются завтра и мы через три дня уезжаем, а между тех я так озабочена покупкой камей. Пожалуйста, сядьте поближе и разсмотрите их хорошенько.

-- Я не большой знаток в этом деле, отвечал Виль, - но вижу, что эти маленькия камеи с изображением гомеровских героев - несомненно хороши. Цвет их великолепный, они вам будут очень в лицу.

-- Да ведь я купила их для сестры, а у нея совершенно другой тип, чем у меня, возразила Доротея. - Помните, вы видели ее в Ловике? Она блондинка - и прехорошенькая, по крайней мере, на мои глаза. Мы с ней во всю жизнь не разставались так надолго, как теперь. Это общая баловница, но характера безподобного. Она проговорилась как-то дома, что ей очень-бы хотелось иметь прибор из камей... Жаль будет, если я ошибусь в выборе и куплю не то, что следует, заключила она с улыбкой.

-- А вы, как видно, не знаете цены камеям, сказал Виль, садясь недалеко от Доротеи и следя за тем, как она запирает футляры.

-- Откровенно сказать, я не считаю их большой драгоценностью, отвечала Доротея.

-- Неужели вы еретичка по части искуств? Как это странно! А я до сих пор воображал, что вы сочувствуете всему прекрасному.

-- Я большая чудачка, сказала очень наивно Доротея. - Так, например, я желала-бы видеть счастливой не только себя, но и каждого человека; вот почему все эти огромные затраты на приобретение произведений искуств кажутся мне безполезными и мне больно подумать, что оне не служат ко благу людей. Все мое удовольствие отравлено мыслию, что для большинства людей недоступны такия дорогия наслаждения.

-- Я называю это фанатизмом человеколюбия! пылко воскликнул Виль. - После этого нельзя ничем наслаждаться - ни природой, ни поэзией, ничем изящным! Если-бы вы действительно держались такого принципа, вам-бы следовало сделаться злой, не смотря на то, что у вас доброе сердце, и стараться заглушить в себе все хорошия качества, чтобы не быть лучше других. А по-моему, высшее назначение человека состоит в уменьи наслаждаться жизнию, какова она есть. Зачем нам портить репутацию нашей планеты - земли? Это чрезвычайно приятное место для жизни. Радость просветляет человека. И к чему все эти вечные заботы о других? Наслаждаться жизнию, искуствами, всем, чем хотите - вы этим, способом воздадите должное своему ближнему. Неужели вы хотите превратить все, что юно на свете, в трагический хор, плачущий и проповедующий скупость? Право, я начинаю подозревать, что у вас составилось ложное понятие о достоинствах скупости и что вы намерены обречь себя на мученическую жизнь..

Виль почувствовал, что зашел слишком далеко и вдруг остановился. Но Доротея думала в эту минуту совсем о другом и отвечала ему без всякого волнения:

-- Вы, должно быть, меня не поняли. У меня вовсе не грустный и не меланхолический характер. Я не умею быть долго несчастной. Я женщина сердитая и упрямая - совсем не то, что Целия; у меня бывают страшные вспышки, но затем я снова делаюсь всем довольна. Слепо верить каждому авторитету по части искуств я не умею. Мне-бы очень хотелось наслаждаться здесь художественными произведениями, но их такое множество, что мне кажется - я решительно не понимаю почему, - будто здесь выставка скорее безобразия, чем красоты. Очень может быть, что живопись и скульптура в Риме превосходны, но многие их образцы грубы и циничны, а иногда даже карикатурны. Кой-где мелькают между ними прекрасные вещи, производящия на меня такое-же приятное впечатление, как вид Албанских гор или как картина захождения солнца с высоты Пинчио; но от этого еще более начинаешь жалеть, почему в такой массе разных произведений, стоивших бесконечных трудов художникам, так редко увидишь замечательную вещь.

-- Вы правы, отвечал Виль, - дурных произведений всегда бывает больше, чем хороших, но они-то и подготовляют почву для истинного искуства.

-- Ах! Боже мой! воскликнула Доротея, схватившаяся за эти последния слова, под влиянием своих мыслей: - я вижу теперь, как трудно сделать что-нибудь хорошее. Живя в Риме, я убедилась, что если-бы можно было передать на полотне домашнюю жизнь многих из нас, то эти картины вышли-бы уродливее и страшнее, чем большая часть подобных картин, которые привелось мне видеть здесь, в Риме.

Доротея открыла было рот, чтобы продолжать, но вдруг переменила намерение и замолчала.

легенд и сказок. А теперь вас запрут в эту каменную тюрьму - Ловик! Вас там погребут заживо! Это ужасно! Я съума схожу при одной мысли об этом. Лучше-бы я вас никогда не видал, чем знать, какое будущее вас ожидает.

Виль опять оробел, думая, что высказал слишком много, но смысл наших речей очень часто зависит от тона, которым оне говорятся; в словах-же Виля слышалось такое нежное сострадание, что Доротея, неизбалованная лаской близких ей людей, почувствовала искреннюю к нему благодарность и, кротко улыбнувшись, сказала:

-- Благодарю вас за участие ко мне. Вы судите так о Ловике потому, что не любите его и потому, что вы ведете совсем другой образ жизни, чем мы. А я сама выбрала Ловик и нахожу, что сделала хорошо.

Последния слова Доротея произнесла с таким достоинством, что Виль не знал, что ей ответить, так-как теперь уже неуместно было-бы пасть к её ногам и, целуя её туфли, объявить, что он готов за нее умереть. По всему было заметно, что она ни в чем подобном не нуждалась. Оба собеседника помолчали несколько минут; затем Доротея, как-бы вспомнив что-то, заговорила опять:

-- Кстати, я давно уже хочу у вас спросить о том, что вы мне намедни говорили. Может быть, вы сказали это только по живости вашего характера... Я вообще заметила, что вы выражаетесь иногда резко. Впрочем, я и сама нередко увлекаюсь, когда спешу высказаться.

-- Что, что такое я сказал? спросил Виль, заметив, что Доротея смутилась. - У меня бедовый язык: его удержать почти нельзя, когда я вспылю. Повторите, пожалуйста, я готов взять назад все свои выражения.

-- Помните то утро, когда мы с вами говорили о трудах моего мужа? Вы заметили, что м-ру Казобону, как археологу, необходимо знать немецкий язык. Я долго об этом думала и пришла в убеждению, что ему нужно непременно иметь под рукой все те материалы, которыми руководились германские ученые. Не правда-ли?

Смущение Доротеи происходило от того, что ей было крайне неловко отдавать на суд третьяго лица недостатки своего мужа, как человека ученого.

-- На что ему все эти материалы? отвечал Виль, давший себе слово не проговориваться более. - Ведь он не ориенталист, вы сами это знаете. Он сам нередко сознавался, что очень не силен в восточных языках.

-- Но ведь существуют-же древния сочинения по части археологии, которая пользуются большим авторитетом до сих пор, не смотря на то, что ученые, написавшие их, понятия не имели о последующих открытиях. Почем знать, может быть, труд м-ра Казобона будет иметь такия-же достоинства, как и эти старинные книги, произнесла Доротея с усиленной энергией. Она чувствовала потребность высказать аргумент, уже давно созревший в её уме.

-- Это будет зависеть от направления, которое м-р Казобон даст своему сочинению, отвечал Виль тоном авторитета. - Предмет его науки так-же непостоянен, как химия: новые открытия порождают безпрестанно новые взгляды. Кому нужна теперь система, основанная на четырех стихиях? Кому нужна книга, написанная в опровержение Парацельса? Разве вы не видите, как безполезен в настоящее время труд тех людей, которые тащатся по следам ученых прошлого столетия - хоть Бриани, например, - и поправляют их ошибки? Стоит-ли рыться в кладовых с древностями, чтобы очищать от промахов кривые теории о Хусе и Мизраиме?

-- Можно-ли относиться к этому делу так легко? сказала Доротея полу-гневным, полу-печальным голосом. - Если справедливо, что вы говорите, то как не скорбеть о том, что столько ревностного труда пропадает даром! Если вы тоже убеждены в этом, то я удивляюсь, как вы можете переносить хладнокровно, что м-р Казобон - человек такой добрый, умный, ученый, тратит понапрасну лучшие годы своей жизни на безполезные труды!...

Доротея была задета за живое таким оборотом разговора и мысленно сердилась на Виля за то, что он возбудил его.

-- Но ведь мы разсуждали о факте, а не о моих чувствах, возразил Виль. - Если вы желаете наказать меня за то, что я высказал вам правду, я готов покориться. Что-же касается моих чувств в м-ру Казобону, то я поставлен в такое положение, что не могу их объяснять. Это было-бы похоже на похвальное слово ученика учителю.

-- Извините меня, пожалуйста! сказала Доротея, вспыхнув до ушей. - Я чувствую, что это моя вина, что я навела вас на этот разговор; притом я отнеслась к нему ошибочно. Долговременный труд, кончившийся неудачей, все-таки более достоин уважения, чем уклонение от труда из страха неудачи.

-- Я до такой степени с вами согласен, отвечал Виль, решившийся дать другой оборот разговору, - что принимаю твердое намерение не бояться никакого риску, хотя-бы впереди и ожидали меня неудачи. Великодушие м-ра Казобона послужило мне во вред; я хочу теперь отказаться от той свободы, которою он позволял мне пользоваться до сих пор; я вернусь немедленно в Англию и начну пробивать себе дорогу сам, стараясь не зависеть ни от кого, кроме самого себя.

-- Это прекрасно, и я уважаю ваше намерение, произнесла Доротея прежним ласковым тоном. - Но м-р Казобон руководился постоянно одной целью - вашей пользой.

"А-а! понимаю! подумал Виль, - если она и не любит мужа, то защищает его теперь из упрямства и гордости, которые заменяют ей любовь".

-- Мы ужь больше с вами не увидимся, сказал он, вставая с места.

-- Дождитесь м-ра Казобона, проговорила Доротея. - Я так рада, что мы с вами здесь встретились. Мне давно хотелось с вами познакомиться.

-- Да, а я съумел разсердить вас! Вы будете иметь дурное мнение обо мне.

-- О, нет! Сестра уверяет, будто я всегда сержусь на тех, кто иначе глядит на вещи, чем я; но из этого не следует, что я должна дурно думать о таких людях. Скорее всего мне следует осуждать самую себя за то, что у меня такой нетерпеливый характер.

-- Совсем нет, возразила Доротея открытым, ласковым тоном: - я вас очень люблю.

Вилю не понравилось выражение, с которым были произнесены последния слова; в эту минуту ему даже захотелось, чтобы Доротея его ненавидела. Он промолчал, и лицо его приняло холодное, чтобы не сказать, мрачное выражение.

назвать ограниченной женщиной, потому-что я невежда по части многих искуств, не считая живописи. В музыке, например, в литературе, в которых вы так сильны, я очень мало смыслю. Очень любопытно было-бы знать, какое именно ваше призвание? Может быть, вы сделаетесь поэтом?

-- Это смотря... отвечал Виль. - Быть поэтом - значит иметь такую восприимчивую, чуткую натуру, чтобы от нея не мог ускользнуть ни малейший оттенок свойств предметов и воспринимать каждое чувство живее, чем способны на то другие люди. У поэта творчество незаметно сливается с чувством, а чувство, в свою очередь, является новым орудием для творчества. Вдохновение-же находит на человека по временам...

-- Вы забыли упомянуть о способности писать стихи, прервала его Доротея. - Стихотворство - необходимое дополнение свойств поэта. Мне очень понятна ваша мысль о родстве творчества с чувством, потому что я на себе это испытывала. Со всем тем, я никогда не могла писать стихов.

-- Вы сами по себе поэма! с жаром воскликнул Виль. - Ваше призвание - вдохновлять собой поэта!..

-- Очень рада, если это так, сказала Доротея, засмеявшись своим серебристым смехом и игриво посмотрев на Виля. - Вы сегодня наговорили мне много приятного.

-- Почему-жь нет? возразила Доротея. - Может быть, и представится. Я, по крайней мере, никогда не забуду, что вы желаете мне добра. В первый день нашей встречи во мне родилась надежда, что мы с вами сделаемся друзьями, тем более, что вы родственник м-ру Казобону.

При этом на глазах Доротеи сверкнули слёзы и Виль почувствовал, что вследствие симпатии и его глаза сделались влажными.

Намек на мужа испортил-бы Вилю эту отрадную минуту, если-бы он в это время мог думать о чем-либо другом, кроме очаровательной красоты невинной, неопытной женщины, говорившей с ним так кротко и с таким достоинством.

о работах м-ра Казобона, т. е. в том смысле, как вы говорили со мной. Повторяю снова, я одна виновата, что навела вас на этот разговор и беру всю вину на себя. А с вас я беру обет молчания. Вы дадите мне его?

Остановившись как раз против Виля, Доротея серьезно посмотрела ему в глаза.

-- Конечно, дам! отвечал Виль, невольно покраснев при мысли, что, не смотря на молчание, на него налагаемое, ему никто не может запретить ненавидеть от души своего кузена, особенно, когда ему удастся сбросить с себя все обязательства в отношении к нему. Поэт должен уметь ненавидеть, сказал Гете, и Виль был готов доказать это на деле.

-- Я должен уйдти теперь, не дождавшись м-ра Казобона, сказал он Доротее, - а с ним я приду проститься перед самым отъездом.

Доротея подала ему руку и они обменялись ворошим: "прощайте"!

с приготовлениями в отъезду.

-- Мне нужно сообщить вам кое-что весьма приятное для вас о вашем кузене Владиславе, сказала в этот вечер Доротея своему мужу. Утром она также заговорила о Виле с мужем, объявив, что он только-что ушел от нея и придет завтра опять; но м-р Казобон прервал ее тогда замечанием, что он встретил Виля у ворот и что они там окончательно простились. Слова эти были сказаны таким тоном, какой обыкновенно употребляется в тех случаях, когда мы не желаем продолжать начатого разговора и вообще относимся к нему без всякого интереса. Доротее пришлось поневоле выждать.

-- А что такое, душа моя? спросил теперь м-р Казобон (в минуту холодности, он всегда называл жену - душа моя).

-- Владислав не намерен уже более вести бродячую жизнь, отвечала Доротея, - и хочет жить своими трудами, без вашей помощи. Он собирается вернуться в Англию, чтобы начать устроивать свою карьеру. Я полагала, что вы сочтете это добрым знаком, заключила она, ласково посматривая на равнодушное лицо мужа.

-- Он назвал вам избранное занятие, которому намерен себя посвятить?

-- Посмотрим, что он мне сообщит на этот счет, заметил Казобон.

-- Я говорила ему, что у вас на первом плане всегда его польза. Я никогда не забуду ваш добрый отзыв о нем, высказанный - помните, когда я в первый раз увидела его в Ловике? С этими словами Доротея тихо положила свою руку на руку мужа.

-- Я был связан долгом в отношении к нему, отвечал м-р Казобон, прикрыв, в виде ласки, своей рукой руку жены, но сохраняя на лице прежнее выражение недовольства. - Признаться сказать, он только по этому и возбуждал во мне интерес; во всяком случае нам нечего разсуждать о его будущем, ради которого я не перейду границ, которых я держался до сих пор.

После этого разговора Доротея уже более не упоминала о Виле.