В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга IV. Три проблеммы любви.
Глава XXXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга IV. Три проблеммы любви. Глава XXXVII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.

Предположение, выраженное м-ром Винци, что скоро следует ожидать или генеральных выборов, или преставления света, так-как Георг IV умер, парламент распущен, Веллингтон и Пиль упали в общественном мнении, а новый король поставлен в необходимость оправдываться в своих действиях, - такое предположение только в слабой степени отражало брожение умов, господствовавшее в то время в провинциях. Впрочем, бедным, недалеким провинциялам не мудрено было сбиться с толку среди хаоса, царствовавшого тогда в парламенте, где министры-тори нашлись вынужденными поддерживать самые либеральные меры, а члены палаты лордов больше боялись противоречить либералам, чем сторонникам министров-консерваторов, предлагавшим такия средства спасения, которые явно обнаруживали личные разсчеты, тем более подозрительные, что за них стояли враждебные Англии соседния государства.

Подписчики на мидльмарчския газеты очутились в неестественном положении. Во время возникших волнений по поводу вопроса о католиках, многие из них отказались выписывать "Пионера" - прогрессивную газету, орган Чарльза Джэмса Фокса, потому что она приняла сторону папистов и запятнала свое либеральное направление терпимостью относительно иезуитов и атеистов; но и другая газета, "Труба", также их не удовлетворяла, так-как её нападки на Рим сделались очень слабы в последнее время, вследствие чего недальновидные её читатели не могли понять, кого она поддерживает.

"Настало время, - гласила одна замечательная статья в "Пионере", - чтобы вопиющия нужды вызвали, наконец, к общественной деятельности лиц, приобретших вследствие долговременной опытности верный взгляд, энергию, безпристрастие и терпимость. "

М-р Гакбот, речи которого сделались еще более плодовиты и нескладны, объявил во всеуслышание в конторе м-ра Гаулэя, что упомянутая статья исходит от тимптонского Брука и что Брук тайно купил "Пионера" несколько месяцев тому назад.

-- А ведь это скверная штука, а? сказал м-р Гаулэй; - вздумалось-же человеку добиваться популярности, тогда как все это время он тащился за нами точно черепаха. Впрочем, тем хуже для него; я ужь давно за ним слежу; его нужно хорошенько проучить; вообще он никуда-негодный землевладелец. И что за охота ему - старику, деревенскому жителю, подделываться к низкой партии синих либералов? Что-же касается его газеты, то я очень-бы желал, чтобы он сам принялся писать все руководящия статьи в ней, тогда, по крайней мере, курьеза ради было-бы за что платить деньги.

-- Я слышал, заметил м-р Гакбот, - что у него редактором какой-то молодой человек с блестящими способностями, передовые статьи которого, говорят, не хуже, чем в лондонских газетах. Он, повидимому, намерен сильно стоять за реформу.

-- Пусть-бы лучше Брук занимался реформами в своем сельском хозяйстве; у этого проклятого скряги все деревенския постройки развалились. Редактор-же его газеты должен быть какой-нибудь выходец из Лондона.

-- Его зовут Владиславом. Говорят, он иностранец по происхождению.

-- Знаю я эту породу! Уверен, что подосланный эмиссар, возразил м-р Гаулей, - начнет разглагольствовать о правах человека, а кончит убийством непотребной женщины. Таков уж обычай у них!

-- Вы должны согласиться однако, что злоупотребления существуют, заметил м-р Гакбет, предвидевший, что кандидат его семейства не обойдется без некоторых неприятностей во время выборов; - я с своей стороны не одобряю крайних взглядов, вот почему и держусь стороны Гускиссона; но вместе с тем не могу относиться равнодушно к вопросу о представительности больших городов...

-- Чорт-бы побрал большие города! нетерпеливо воскликнул м-р Гаулэй; - мне ужь дали себя знать мидльмарчские выборы. Пусть они давят богатые местечки и допускают к выборам крошечные города - они только увеличат этим расходы на вступление в парламент. Я говорю на основании фактов.

Негодование м-ра Гаулэя при известия, что "Пионер" редактируется каким-то эмиссаром и что Брук принимает деятельное участие в политике - точно черепаха, по его выражению, может иметь честолюбивые замыслы и в состоянии начать двигаться быстрее - негодование это едва-ли могло сравниться с неудовольствием, возбужденным таким поступком м-ра Брука в членах его собственного семейства, узнавших о его намерениях не вдруг, а постепенно, и очутившихся в положении человека, у которого под носом сосед выстроил какую-нибудь трескучую фабрику. "Пионер" был тайно куплен м-ром Бруком гораздо ранее приезда Виля; прежний собственник этой газеты, получая от нея мало выгод, рад был случаю спустить ее с рук. В промежуток времени между отправкой пригласительного письма к Вилю и его приездом, у м-ра Брука зародилась в голове мысль распространить по всему свету те обширные идеи, которые возникли в его голове еще в молодые лета и лежали до сих пор под спудом.

Развитию этих идей много помогло появление гостя, оказавшагося способнее, чем ожидал м-р Брук. Виль, повидимому, не только был близко знаком с искуствами и литературой, которыми м-р Брук когда-то исключительно занимался, но он, сверх того, с поразительной быстротой постиг сущность политического положения страны и излагал свои мнения об этом предмете необыкновенно точно и логично, подкрепляя свои доводы многочисленными цитатами.

-- Это что-то в роде Шелли, понимаете? говорил однажды м-р Брук Казобону, вполне уверенный, что доставляет ему большое удовольствие; - в нем нет, конечно, предосудительных свойств Шелли - разврата, атеизма или чего-нибудь такого, понимаете? Его нравственные качества, я убежден, отличные во всех отношениях... мы вот не далее, как вчера ночью очень долго с ним беседовали... Но у него точно тоже восторженное чувство к свободе, независимости, эмансипации... отличные свойства, если найдется благоразумный руководитель, - понимаете? - руководитель! Я надеюсь иметь возможность поставить его на настоящую дорогу, и это меня тем более радует, что Владислав ваш родственник.

Если настоящая дорога, которую подразумевал м-р Брук, была такая-же темная, как его речь, то м-ру Казобону оставалось только желать, чтобы таинственные занятия, которым посвящали себя Брук и Виль, совершались как можно дальше от Ловика. Казобон не любил Виля в то время, когда помогал ему; но он возненавидел его после того, как тот отказался от его помощи, и каждая похвала Виля казалась Казобону осуждением его самого. Антипатию к Вилю нельзя было приписать ревности пожилого мужа, - нет: она проистекала из глубокого чувства постоянного раздражения против него; Доротея-же вызвала наружу это затаенное неприязненное чувство, приняв сторону Виля и став как-бы судьей над действиями своего мужа.

Владислав, с своей стороны, сознавал, что его нелюбовь к м-ру Казобону развивается на счет чувства благодарности к нему, и по этому случаю выдерживал сильную борьбу с самим собой, стараясь в чем-нибудь найти извинение своему чувству. Что Казобон ненавидит его - он знал это очень хорошо; неприятная улыбка и ядовитый взгляд, с которыми Казобон встретил его, служили оправданием ему в том, что он стал во враждебные отношения к своему прежнему благодетелю. Но главной причиной нелюбви Виля к Казобону была, Доротея. Он не мог помириться с мыслию, что человек, посвящавший свою жизнь откапыванию древностей, осмелился выбрать себе в подруги цветущую молодую девушку. "Ее безсовестно принесли в жертву!" восклицал Виль, рисуя в своем воображении тайные муки, которые должна была испытывать Доротея в этом браке; - я никогда не потеряю ее из вида, буду следить за нею, пожертвую всем, чтобы иметь возможность охранять ее. Пусть она знает, что я покорный раб её". Вот почему он с такой готовностию принял предложение м-ра Брука приехать к нему.

Виль ждал формального приглашения Казобона в Ловик; но его ни разу не позвали туда; к счастию, м-р Брук, вполне уверенный, что оказывает услугу м-ру Казобону, не обращал внимания на светския условия и постоянно возил с собой Виля в Ловик, при чем не упускал случая представлять его своим знакомым, как молодого родственника Казобона. Виль и Доротея никогда не оставались с глазу на глаз, и однако эти краткия свидания быстро возстановили их прежния дружественные отношения в Риме. Бедная Доротея до замужества не находила себе собеседника по душе; ученый-же муж её, как мы знаем, никак не мог быть таким собеседником; если ей случалось заговорить о чем-нибудь с живым интересом, м-р Казобон выслушивал не так снисходительно, и так безучастно, точно она приводила ему знакомую с детства греческую цитату, или-же сухо замечал ей, что она ошибается, или вовсе не отвечал ей.

Виль-же, напротив, придавал её словам гораздо более значения, чем придавала им она сама. Доротея не была тщеславна, как женщина с любящим сердцем, она радовалась, что доставляет собой удовольствие другому; вот почему краткия свидания с Вилем казались ей приветливым солнечным лучом в её душной тюрьме, и, под влиянием этих приятных впечатлений, она перестала тревожиться мыслию, что подумает муж о вторжении Виля в их дом под видом дядиного гостя.

как-бы нн оскорбить Доротею. Ему пришло в голову заявить о своем желании срисовать общий вид Ловика. Выбрав одно утро, когда м-р Брук отправился по большой дороге в главный город провинции, Виль явился в Ловик и, не приказав докладывать о себе в доме Казобонов, устроился с своим складным стулом и портфелем в таком месте, откуда он мог видеть, как Доротея выйдет из дому на свою обычную утреннюю прогулку.

Но эта военная хитрость была разрушена дурной погодой; облака мгновенно заволокли все небо и дождь полил, как из ведра. Виль поневоле должен был искать убежища в доме. Опираясь на права родства, он хотел пройти прямо в гостиную, не докладывая о себе хозяйке. В передней он встретил своего старого знакомого камердинера Пратта.

-- Не говорите, Пратт, что я здесь, сказал он ему; - я посижу тут до завтрака: я знаю, что м-р Казобон не любит, чтобы ему мешали, когда он занимается у себя в кабинете.

-- Хозяина дома нет, сэр; в кабинете сидит одна м-с Казобон. Лучше доложить ей, что вы пожаловали, отвечал краснощекий Пратт, живший в большой дружбе с Таптринн и нередко разсуждавший с нею, что леди Доротее должно быть очень скучно здесь жить.

-- Пожалуй. Проклятый дождик помешал мне рисовать, продолжал Виль с притворной досадой, тогда как он сам себя не помнил от восторга.

Чрез минуту Виля ввели в кабинет, где Доротея встретила его с милой, непритворной улыбкой.

-- М-р Казобон поехал к архидьякону, сказала она; - я не знаю наверное, возвратится-ли он домой к обеду; он не предупредил, долго-ли пробудет в гостях. Вам, верно, нужно что-нибудь сообщить ему?

-- О, нет; я пришел сюда рисовать, по дождь загнал меня в дом; иначе я не решился-бы безпокоить вас. Я думал, что застану м-ра Казобона и не велел о себе докладывать, зная, что он не любит, когда ему мешают.

-- Значить, я обязана дождю удовольствием видеть вас. Вы не поверите, как я рада вам, произнесла Доротея тоном наивной девочки, которую неожиданно навестили в школе.

-- По правде сказать, я искал случая видеться с вами наедине, сказал вполголоса Виль, вызванный последними словами Доротеи на откровенность. - Мне еще раз хотелось поговорить с вами так, как мы говорили в Риме. При посторонних трудно сказать все, что нужно.

-- Конечно, с улыбкой ответила Доротея. - Садитесь, пожалуйста.

Сказав это, Доротея расположилась на оттоманке, обитой темной материей; её туалет состоял из белого шерстяного платья; никаких украшений, кроме обручального кольца. В этом простом, по изящном наряде она особенно рельефно выдавалась среди строгой обстановки комнаты. Виль сел не вдалеке; свет из соседняго окна падал на его русые кудри, тонкий и выразительный профиль, несколько презрительные губы и острый подбородок. В эту минуту Доротея забыла непонятное раздражение мужа против Виля и с увлечением предалась давно томившей ее потребности отвести душу в разговоре с человеком, ей сочувствовавшим.

-- Мне часто приходило в голову, что нам нужно переговорить о многом, произнесла она с живостию; - впрочем, сколько я помню, в последнее наше свидание я была слишком откровенна с вами.

-- Я очень хорошо помню каждое ваше слово, отвечал Виль, с восторгом смотря на свою милую собеседницу.

-- Видите-ли, с тех пор, как мы разстались в Риме, я успела многому научиться; по-латыни я ужь порядочно читаю, а по-гречески начинаю понимать. М-р Казобон имеет теперь во мне довольно хорошую помощницу; я делаю для него справки и этим облегчаю его глаза. Вы не доверите, как тяжело быть ученым! Мне всегда кажется, что люди науки изнемогают под бременем труда и не могут наслаждаться плодами своих открытий, потому-что слишком утомляют себя.

-- Человек, вполне способный сделаться великим ученым, никогда не выбьется из сил, пока не овладеет совершенно своим трудом, вырвалось у Виля; но заметив, что Доротея изменилась в лице от его намека, он тотчас-же спохватился и прибавил: - впрочем, вы сказали правду - иногда самым здоровым умам дорого достается их труд и им приходится чрезмерно напрягать свои умственные способности.

-- Вы меня поправили, заметила Доротея, - я дурно выразилась. Я хотела сказать именно то, что сказали вы, т.-е, что люди, в голове которых зарождаются великия идеи, принуждены бывают делать чрезвычайные напряжения, вырабатывая эти идеи, и потому я уже давно усвоила себе мысль, что лучшая цель моей жизни должна состоять в том, чтобы сделаться помощницей человека, трудящагося над великим произведением и стараться сколь возможно облегчить его.

Доротея передала Вилю этот отрывок из своей биографии имея в виду бросить свет на побудительные причины своего замужества. Виль не выразил ничем своих ощущений, тем не менее он внутренно продолжал негодовать, что такая прекрасная молодая женщина обречена на глотание археологической пыли, однако употребил все усилия, чтобы не выдать на этот раз своих мыслей.

-- Ваше желание помогать может завлечь вас далеко, оно может истощить преждевременно ваши силы. Вы и без того живете в заперти; посмотрите, как вы стали бледны. М-ру Казобону следовало-бы нанять себе секретаря; он может легко найдти человека, который согласится взять на себя половину его трудов; это была-бы для него существенная помощь, а на вашу-бы долю остались-бы менее утомительные занятия.

-- Как можно так говорить? сказала с упреком Доротея; - я-бы считала себя самой несчастной женщиной, если-бы не помогала мужу в его работах. И что-бы я стала тогда делать? Ловик не представляет для меня никакой деятельности; единственное мое желание - быть полезной мужу, а о секретаре он и слышать не хочет. Не поминайте, пожалуйста, никогда об этом.

-- Знаю, ответила Доротея; - но они не понимают меня. Они хотят, чтобы я ездила как можно больше верхом, занималась садом и новой оранжереей и думают, что этим одним я могу наполнить мой день. Я полагаю, что вы, по крайней мере, поймете, что для моего ума этого недостаточно, прибавила она с нетерпением. - Опять повторю - м-р Казобон и слышать не хочет о секретаре.

-- Моя ошибка очень извинительна, заметил Виль; - в былые времена я не раз слыхал, как м-р Казобон разсуждал, что ему необходимо иметь секретаря. Он, кажется, даже готовил это место для меня; но, к несчастию, я оказался ни на что негодным.

Доротее вздумалось намекнуть Вилю, что это-то именно обстоятельство и было причиной неудовольствия мужа против него, и она сказала с шаловливой улыбкой.

-- Вы, кажется, никогда не любили усидчиво трудиться?

-- Никогда, отвечал Виль, откидывая голову назад, как строптивая лошадь. Демон раздражения овладел им снова и ему захотелось как можно сильнее уязвить Казобона.

-- Я давно заметил, продолжал он, - что м-р Казобон не любит, чтобы подвергали критической оценке его труды, и чтобы знали, чем именно он занимается. Он слишком подозрителен и не уверен в себе. Я не годился-бы ему в секретари, я понимаю очень хорошо, что он не любит меня за разность наших взглядов.

Такая невеликодушная выходка Биля против Казобона была вызвана главным образом тем, что Доротея неверно истолковала себе причину их дурных отношений между собой; но высказавшись, Виль вдруг смутился, не зная, какое впечатление произведут его слова на Доротею.

К великому его удивлению, Доротея осталась совершенно спокойна; не было и следа того негодования, какое овладевало ею в Риме, при каждом намеке на недостатки её мужа. Дело в том, что теперь она совсем иначе смотрела на результаты занятий м-ра Казобона и, почти убежденная, что нельзя ожидать большого успеха от его будущого произведения, считала своим долгом только оберегать его от всяких тревог и облегчать его труды. В другое время она строго-бы отнеслась к резкому приговору Биля, но, сообразив, что он ужь и без того находится под гневом м-ра Казобона, она решилась быть снисходительной.

Задумчиво опустив глаза, она помолчала несколько минут, потом серьезно заметила:

-- М-р Казобон поборол в себе неудовольствие против вас; по моему мнению, в этом случае он сделал все, что мог.

-- Вы хотите сказать, что он мог-бы отречься от меня совершенно? Но вам неизвестно, что с моей бабушкой поступили отвратительно; ее лишили наследства потому только, что она сделала так-называемый mésalliance, т. е. вышла замуж за польского эмигранта, дававшого уроки за деньги.

-- Как-бы я желала знать подробности, касающияся вашей бабушки! воскликнула Доротея; - воображаю, как ей было тяжело перейти от богатства к бедности. Была-ли она, по крайней мере, счастлива с своим мужем? Разскажите мне, пожалуйста все, что вы знаете о ней.

-- Мне известно очень немногое; я знаю только, что мой дед был пламенный патриот, красивый собой мужчина, говорил на нескольких языках, был хороший музыкант и зарабатывал себе насущный хлеб, давая уроки. Муж и жена умерли очень рано. О моем отце мне известно также очень немного: только то, что мне рассказала о нем моя мать. Он наследовал от деда музыкальный талант; помню, что он ходил очень медленно, имел тонкие, длинные пальцы; что однажды он лежал в постели больной, а я сидел подле него голодный, потому-что в доме у нас был только один небольшой кусочек хлеба.

-- Ах, какая разница с моею жизнию! воскликнула, живо задетая этим рассказом Доротея, всплеснув руками. - А у меня, напротив, всегда всего было вдоволь. Ну, продолжайте-же. Неужели м-р Казобон не знал, в каком вы положении?

что с сестрой его матери, т. е. моей бабушкой, поступили жестоко и несправедливо. Впрочем, я полагаю, все это вам известно.

Виль находил не безполезным сообщить Доротее эти сведения, разсчитывая, что они убедят ее в том, что Казобон не сделал для него ничего особенного, а только исполнил свою обязанность и что на этом основании его, Виля, не следовало обвинять в неблагодарности.

-- Я ровно ничего не знала, отвечала Доротея; - м-р Казобон постоянно избегал разговоров о своем благородном поступке и никогда не упомянул о том, что помогал нашей матушке. Она еще жива?

-- Нет, она умерла четыре года тому назад; она сильно разшиблась. Замечательно, что моя мать также убежала из своего семейства, однако не с целию выйдти замуж. Мне она никогда ничего не говорила о своих родителях, разве только то, что она их бросила, имея намерение жить своими трудами. Она поступила на сцену. Это была черноглазая, красивая женщина, с кудрявыми волосами. Мне кажется, она никогда не сделалась-бы старухой. Вы видите, какая бурная кровь со стороны отца и матери течет в моих жилах, заключил Виль, с улыбкой смотря на Доротею, по-прежнему сидевшую задумчиво, точно ребенок, перед глазами которого в первый раз разыгралась драма. Но вскоре она улыбнулась и проговорила:

-- Вы, кажется, хотите оправдать свою непокорность в м-ру Казобону? Не забывайте, что он желал вам добра, и если он вас не любит - так, по крайней мере, вы предполагаете, по моему-же, он вами только недоволен - то вы должны принять во внимание, что он сделался очень раздражителен вследствие усиленных умственных трудов. Может быть, прибавила она ласково, - мой дядя не говорил вам, что м-р Казобон опасно болен? Нам, людям здоровым, легче переносить все, и грех принимать близко к сердцу маленькия обиды от человека, который несет такой тяжкий крест.

Голос его звучал как-то особенно мягко; он только теперь убедился, что отношения Доротеи к мужу основывались на чувстве сострадания и на сознании долга, и он готов был за это благоговеть перед нею.

-- Да, вижу, что я часто был не прав; но если вы возьметесь руководить мною, то я даю слово не делать и не говорить ничего такого, что-бы могло заслужить ваше неодобрение.

-- Это очень любезно с вашей стороны, отвечала Доротея, весело улыбаясь; - теперь у меня будет маленькое королевство, где я могу издавать свои законы. Но мне кажется, что вы не долго останетесь в моем подданстве; вам наскучить жить в Грэнже.

-- Именно об этом-то я и хотел переговорить с вами на-едине. М-р Брук предлагает мне остаться в ваших краях; он купил одну из мидльмарчских газет и желает, чтобы я заведывал ею и, вообще, помогал-бы ему в делах.

-- Может-быть; но ведь меня и то постоянно осуждали, что я слишком увлекаюсь планами на будущее, и не избрал еще никакого определенного занятия; предложение-же, которое мне теперь делают, довольно выгодно. Впрочем, если вам неугодно, чтобы я его принял, - я сейчас откажусь. Но согласитесь, что мне некуда особенно стремиться; в целом мире у меня не найдется своего угла.

-- Я очень желаю, чтобы вы здесь остались, отвечала невольно Доротея, не дав себе труда обдумать, следовало-ли ей говорить это.

-- Ну, так значит, я остаюсь, сказал Виль, встряхнув головой и подходя к окну, как-бы для того, чтобы взглянуть, кончился-ли дождь.

Но чрез минуту Доротея спохватилась. В последнее время она все более и более стала привыкать согласовать свои действия с желаниями мужа, и потому теперь ей вдруг пришло в голову, что м-р Казобон может быть останется недоволен решением Виля.

но может случиться, что м-р Казобон не одобрит вашего намерения. Нельзя-ли вам подождать и переговорить с ним?

-- Только не сегодня, отвечал Биль, внутренно волнуясь от опасения, чтобы м-р Казобон не застал его. - Дождь почти перестал, а я просил м-ра Брука не заезжать за мной; мне хочется пройти пешком до Грэнжа. Я отправлюсь лугами, через Гельзель-Коммон, чтобы полюбоваться игрой дождевых капель на траве. Мне это очень нравится.

С этими словами Биль быстро подошел к Доротее, чтобы пожать её руку. Ему смертельно хотелось сказать ей: "не говорите ничего м-ру Казобону", - но страх навлечь на себя её гнев и упасть в её мнении остановил его.

-- Как жаль, что вы не можете дольше побыть со мной, сказала Доротея, с грустным оттенком в голосе, вставая с места и подавая Вилю руку. У нея была мысль повторить Вилю, чтобы он не терял времени и посоветовался скорее с м-ром Казобоном; однако она промолчала, боясь, чтобы он не принял её слов за наставление.

Обменявшись вежливым "прощайте", они разстались и Виль быстро зашагал вдоль полей, не желая встретиться с коляской м-ра Казобона, которая, впрочем, подъехала к дому не ранее, как в четыре часа. Это был самый неудобный час: к обеду одеваться еще рано, а прямо перейти от пустых светских разговоров к серьезным кабинетным занятиям - трудно. В подобных случаях м-р Казобон садился обыкновенно в покойное мягкое кресло в библиотеке, и позволял Доротее читать ему вслух лондонския газеты, а сам в это время слушал ее с закрытыми глазами. Но теперь он отказался от газет, говоря, что ему и без того сегодня надоели политикой; на вопрос Доротеи - не устал-ли он, м-р Казобон ответил довольно весело, что нет; но затем вдруг впал в свой обычный официальный тон, неоставлявший его даже тогда, когда он повязывал свой галстук и надевал жилет.

таинствах, и в таких выражениях, которые моя скромность не позволяет мне повторить.

Проговорив эту фразу, м-р Казобон облокотился локтем на спинку кресла и стал значительно поматывать головой, как-бы повторяя про себя выслушанные им похвалы.

-- Очень рада, что вам было весело, произнесла Доротея довольная тем, что муж вернулся неутомленным. - А я, по правде сказать, жалела, что вы выехали сегодня из дому.

-- Это почему, душа моя? спросил м-р Казобон, откидываясь назад.

-- Потому-что здесь был Владислав; он сообщил мне, что дядя сделал ему одно предложение, и я очень-бы хотела знать ваше мнение об этом.

и что в настоящем случае ему следовало прежде обратиться к м-ру Казобону за советом. Но тот ничего не ответил, а только поклонился.

-- Вы знаете, что у моего милого дяди пропасть проектов в голове, продолжала Доротея; - он, кажется, купил одну из мидльмарчских газет и приглашает Владислава поселиться в наших краях, заведывать газетой и помогать ему в делах.

Говоря это, Доротея пристально смотрела на мужа; но тот только моргал глазами и, наконец, закрыл их совсем, как-бы предохраняя от света. Тонкия губы его были плотно сжаты.

-- Что-жь вы на это скажете? прибавила робко Доротея, помолчав с минуту.

-- Разве м-р Владислав приходил сюда именно с тем намерением, чтобы узнать мое мнение? спросил м-р Казобон, быстро открыв глаза и вперив в жену острый, проницательный взгляд.

-- Нет, отвечала она не задумавшись; - он мне не говорил, что приходил именно за этим, но передавая предложение дяди, он, конечно, знал, что я сообщу о нем вам.

М-р Казобон молчал.

-- Очень может быть, что вам этот план не понравится. Но мне кажется, что такой способный молодой человек принесет большую пользу дяде; он будет хорошим помощником ему в деятельности другого рода; при том-же сам м-р Владислав желал избрать какое-нибудь определенное занятие. Он говорил, что его сильно осуждали за то, что он брался за все вдруг. В настоящее время, он хочет поселиться в нашем соседстве, так-как у него во всем мире нет своего угла.

Доротея думала, что её доводы убедят мужа; но он продолжал упорно молчать и ей по неволе пришлось снова вернуться к доктору Спаннингу и к завтраку у архидьякона. Однако разговор шел туго.

"Дорогой м-р Владислав (в прежнее время он называл его не иначе, как Вилем).

"М-с Казобон сообщила мне, что вам сделано предложение и что вы, с свойственной вам самонадеянностию, почти приняли его, поставя себя чрез то в необходимость поселиться в нашем соседстве, в должности, характер которой - я обязан так выразиться - не может не отразиться самым печальным образом на моем личном положении, вследствие чего, я нахожу весьма естественным и позволительным - если смотреть на этот предмет с точки зрения законного чувства, и обязательным - если смотреть на этот-же предмет с точки зрения лежащей на мне ответственности за ваши поступки - объявить вам не теряя времени, что принятие вышеупомянутого предложения будет крайне оскорбительно для меня. Что я имею право, в настоящем случае, произнести свое veto, в том, я полагаю, не усомнится ни один благоразумный человек, которому, более или менее, известны наши родственные отношения, правда, подорванные вашим последним поступком, но тем не менее, немогущия уничтожиться в самом корне их. Я не стану разсуждать здесь о личных мнениях; достаточно будет, если укажу вам на существующия общепринятые правила приличий, недопускающия, чтобы близкий мой родственник поставил себя в двусмысленное положение в этой местности, положение, не только унижающее мое собственное достоинство, но и приличное только недоучившимся литераторам и политикам-авантюристам. Во всяком случае, если вы пойдете на-перекор моему совету, то дверь моего дома будет заперта для вас навсегда.

Пока писалось это письмо, Доротея с сочувствием и даже не без волнения припоминала все, что ей рассказывал Виль о своих родных. В последнее время она проводила большую часть свободных часов дня в будуаре, который ей особенно нравился своим уединенным положением. Внешний вид этой комнаты не изменился, но для Доротеи она была полна воспоминаний прошлого, нередко возбуждавших в ней сильную внутреннюю тревогу. Ей казалось, что даже полинялый олень на ковре говорил ей: "да, я все знаю". Группа семейных миниатюр была как-бы свидетельницей всего, что происходило в душе Доротеи; таинственная тетка Джулия более прочих задевала её любопытство; но разспрашивать мужа об ней ей казалось неловким.

-- Не грешно-ли было семейству отречься от девушки, лишить ее средств к существованию и опоры за то только, что она выбрала себе бедного мужа! разсуждала Доротея, глядя на портрет бабушки Виля.

Доротею с ранних лет занимал вопрос, имеющий важное историческое и политическое значение, а именно, почему старшие сыновья в Англии пользуются исключительными правами первородства и почему земля передается в их нераздельную собственность. На основании закона, Виль, как внук этой таинственной Джулии, должен был иметь все права первородства, а между тем, его лишили этих прав. Спрашивается теперь, - так разсуждала Доротея, - что должно стоять выше: закон или личные привязанности? Доротея была на стороне закона; поэтому, думала она, м-р Казобон обязан возвратить Вилю все, чем тот имел право пользоваться по закону. Тут она вспомнила о завещании мужа, написанном перед свадьбой, которым м-р Казобон делал ее наследницей всего своего имения, в случае своей смерти, при дополнительном условии, если после него останутся дети. Это завещание, по мнению Доротеи, следовало изменить не теряя времени и она решилась просить своего мужа сделать другое завещание в пользу Виля; она была уверена, что законность её требования возьмет верх над личными чувствами м-ра Казобона к Вилю, и он исполнит её просьбу. "До сих пор м-р Казобон не хотел понять этого нравственного долга, но теперь он поймет его, разсуждала Доротея. - Ну, куда ним девать наши доходы? Мы не тратим и половины того, что получаем".

Все эти мысли, зародившияся в уединении будуара, сильно волновали Доротею втечении целого дня; но вплоть до ночи она не нашла удобного случая переговорить с мужем. М-р Казобон всегда сердился, когда его отвлекали от его занятий, а потому после последней его болезни Доротея еще более опасалась чем-нибудь раздражить его.

День прошел, по обыкновению, очень монотонно; м-р Казобон почти ничего не говорил, но Доротея разсчитывала на полночный час. Муж в последнее время страдал безсонницей и она приобрела привычку вставать с постели, зажигать свечу и читать ему вслух, пока он не заснет. В эту-же ночь Доротея сама не сомкнула глаз. Видя, что муж заснул, она тихо встала и просидела в кресле почти целый час, обдумывая, каким образом приступить к объяснению с ним. Вдруг м-р Казобон пошевелился.

-- Не дурно-ли вам, мой друг? спросила Доротея, исполнив приказание.

-- Нисколько. Я хотел только попросить вас почитать мне.

-- Нельзя-ли мне вместо этого переговорить с вами?

-- Отчего-жь нет, пожалуй.

-- Те деньги, что впереди, милая Доротея, должны считаться только мерой предусмотрительности.

-- Но если у одних много в ущерб другим, то, мне кажется, что сам божественный закон повелевает исправить эту несправедливость.

-- Я не совсем ясно понимаю, душа моя, что вы хотите этим сказать.

-- Я хочу сказать, что вы были слишком щедры относительно меня, предоставив в мою пользу все свое имение. Это приводит меня в отчаяние.

-- Я не могу забыть вашу тетушку Джулию, которую лишили наследства за то только, что она вступила в брак с бедным человеком. По моему, в этом нет ничего предосудительного, так-как муж её был человек достойный. Мне наверное известно, что по этой причине вы дали воспитание Вилю и помогали его матери.

Доротея остановились, ожидая, что муж ответит. Но в комнате царствовало мертвое молчание.

-- Я полагаю, что Виль имеет полное право на половину того имения, которое вы мне назначили, продолжала Доротея: - будет крайне несправедливо, если мы оставим его в нищете. Необходимо его обезпечить теперь-же для того, чтобы он отказался от предложения дяди.

-- Вероятно, Владислав говорил уже с вами об этом? с непривычной колкостью спросил м-р Казобон.

его об родных и он рассказал мне некоторые подробности о своих родителях и бабушке; от него-же я узнала, как вы были добры и справедливы; вы сделали все, что считали нужным сделать, - но есть такия права, которые нарушать не следует. Я нарочно подняла этот вопрос, потому что из-за меня нарушается право наследства.

После небольшой паузы м-р Казобон заговорил с горечью и вместе с тем с некоторою торжественностию:

-- Душа моя, Доротея, это уж не первый случай и, очень может-быть, не последний, что вы беретесь судить о предметах, которые вам не под силу. Я не стану пускаться в разсуждения по поводу вопроса, в какой степени поступки каких-бы то ни было лиц и, особенно, случаи вступления их в брак, заслуживают лишения некоторых семейных прав; достаточно будет, если я скажу, что вы не можете принимать на себя обязанность судьи в подобного рода делах; вообще я-бы желал, чтобы вы раз навсегда знали, что я не признаю над собой никакого контроля и не допускаю ничьего вмешательства в те дела, которые я имею право считать лично моими. Вам не следует становиться между мной и м-ром Владиславом и еще менее дозволять ему обсуждать мои распоряжения.

Под покровом темноты несчастная Доротея едва не расплакалась от волнения. Если-бы она могла предвидеть, до какой степени разсердится её муж, она заглушила-бы в себе желание начинать этот разговор. Заметив, как усиленно и тяжело начал дышать м-р Казобон по окончании своей речи, она с трепетом, притаив дыхание, стала прислушиваться, внутренно моля Бога послать ей достаточно сил для перенесения такой жизни, где каждый порыв её энергической натуры парализовался страхом. Однако в эту ночь ничего не случилось; супруги долго не могли заснуть и не говорили уже друг с другом.

На другой день м-р Казобон получил от Виля следующий ответ:

"Дорогой м-р Казобон. Я прочел с должным вниманием ваше вчерашнее письмо, но никак не мог уяснить себе ваш взгляд на наши взаимные отношения. Вполне сознавая, как много я вам обязан в прошлом, я остаюсь однако при том мнении, что оказанные вами мне одолжения не в состоянии приковать меня к вам в такой степени, как вы этого ожидаете. Положим, что желания благодетеля бывают иногда равносильны требованиям; тем не менее необходимо умерять такого рода желания, для того, чтобы они не столкнулись с неодолимыми препятствиями. Veto благодетеля может осудить человека на такое лишение, тяжесть которого перевесит цену благодеяний. Впрочем, я, может-быть, выразился слишком резко. Чтожь касается настоящого случая, то я решительно не могу понять, почему принятие мною должности - правда, такой, которая не может меня обогатит, но вместе с тем нисколько и не унизит моего достоинства, - должно повлиять на ваше положение в свете, которое так прочно, что его не может ничто поколебать. Что-бы ни случилось, в наших родственных отношениях никогда не произойдет таких изменений, которые-бы заставили меня забыть оказанные вами мне одолжения; но при этом считаю нужным признаться вам откровенно, что эти самые одолжения не в состоянии лишить меня свободы жить, где я хочу и заниматься, чем я хочу. Искренно сожалея, что между нами произошло такое неприятное недоразумение, пребываю глубоко обязанный вам Владислав".

По прочтении этого письма негодование на Виля и подозрительность к нему еще более усилились в м-ре Казобоне. Теперь ему стало ясно, что Виль намерен идти наперекор его воле, заслужить доверие Доротеи и возбудить в ней неуважение, а, может-быть, даже и отвращение к мужу. "Должны существовать какие-нибудь особенные, тайные причины, которые подстрекнули Виля отказаться от моей помощи, вернуться из-за границы, настойчиво стремиться к тому, чтобы жить в соседстве с Ловиком и заниматься мидльмарчскими проектами м-ра Брука, словом, избрать путь, совершенно несходный с его прежними наклонностями", - разсуждал м-р Казобон, Все эти невыясненные мотивы, по его мнению, имели непременно отношение к Доротее. М-р Казобон ни на одну минуту не заподозрил Доротею в двуличности, но был убежден в её наклонности обсуждать поведение мужа, в её участии к Вилю и во влиянии последняго на нее. По непонятной гордости он никогда не хотел объясниться с женой, чтобы узнать, просила-ли она дядю пригласить Виля к себе.

Получив письмо Виля, м-р Казобон стал решать вопрос, на сколько он обязан вмешаться в дела своего родственника, потому что в каждом своем действии он привык руководствоваться долгом. "Что мне делать? говорил он сам себе: отнестись-ли прямо к м-ру Бруку и попросить этого докучливого джентльмена отказать Вилю, или посоветоваться с сэром Джемсом Читамом и склонить его принять участие в деле, которое касается всей семьи." В том и другом случае м-р Казобон мог потерпеть неудачу. Вмешать сюда имя Доротеи он считал немыслимым, а между тем если не пугнуть таким способом м-ра Брука, то может случиться, что он выслушает его доводы и, повидимому, согласится с ними, а потом перевернется как флюгер и скажет: "Не бойтесь ничего, Казобон, положитесь на меня. Владислав не острамит вас; говорю: - положитесь на меня; все дело у меня вот где, ужь не вырвется из моих рук".

К объяснению с сэром Читамом м-р Казобон чувствовал инстинктивное отвращение, так-как между обоими зятьями никогда не было особенной симпатии, да притом сэр Читам тотчас-бы смекнул, что тут замешана Доротея, хотя-бы муж и не упомянул об ней.

М-р Казобон относился крайне недоверчиво ко всем людям, начиная с своей жены; он не верил ни в чью привязанность к себе. Дать повод подозревать себя в ревности - значило усилить то невыгодное мнение, которое, как ему казалось, люди и составили уже об нем; обнаружить, что он не считает супружество большим счастием, было-бы равносильно подтверждению общого голоса, что он поступил глупо женившись. Втечении всей своей жизни м-р Казобон употреблял страшные усилия, чтобы не бередить ран, наносимых его самолюбию чувством ревности и недоверия к себе, и потому в настоящем случае, как и всегда, когда дело коснулось его внутренняго мира, он в гордом молчании скрыл на дне души всю невыносимую горечь своих ощущений. Но Вилю он, самым положительным образом, запретил ездить в Ловик-Манор и решился прибегнуть к строжайшим мерам, чтобы отнять у него возможность нарушать такое распоряжение.