В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга IV. Три проблеммы любви.
Глава XXXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга IV. Три проблеммы любви. Глава XXXIX. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIX.

Сэр Джэмс Читам был не хитер на выдумки, но возбужденный желанием навести Брука на путь благоразумия и уверенный, что у Доротеи достанет уменья повлиять на дядю, он составил удачный план, а именно: нездоровье Целии служило очень удобным предлогом к тому, чтобы вызнать к себе в Голл одну Доротею; на обратном пути он проводит ее в своей карете до Тинтон-Грэнжа и оставит у дяди, сообщив ей предварительно все свои предположения насчет необходимых изменений в управлении типтонским именьем.

Таким образом, в один прекрасный день, в четыре часа перед обедом, дверь библиотеки, где сидели м-р Брук и Владислав, отворилась и слуга доложил о приезде м-с Казобон. Виль в эту минуту занимался весьма скучным делом: он подбирал, вместе с м-ром Бруком, статьи законов, касавшияся смертной казни за кражу овец, что однако не мешало ему в то-же время думать о том, как-бы нанять себе квартиру в Мидльмарче и перебраться туда как можно скорее из Грэнжа. При имени м-с Казобон он вскочил с места, как от электрического удара; вся кровь бросилась ему в голову, лицо оживилось, глаза заблестели. Стоило только взглянуть на него тогда, чтобы догадаться, как магически действовало на него чувство любви.

-- Вот это прекрасно, душа моя, заговорил м-р Брук, идя на встречу племяннице и целуя ее. - Ты, значит, оставила Казобона одного с книгами? Дело. Мы не хотим, чтобы ты заучилась.

-- Не бойтесь, дядя, этого никогда не будет, отвечала Доротея, в то-же время обращаясь приветливо к Вилю и молча пожимая ему руку. - Я очень ленива и, сидя за книгой, нередко увлекаюсь совсем посторонними предметами; да и вообще я нахожу, что учиться далеко не так легко, как чертить планы для коттэджей.

Говоря это, она села рядом с дядей, против Аиля, не обращая на последняго, под влиянием занимавших ее мыслей, никакого внимания. Это возбудило в нем некоторую досаду, так-как он имел глупость вообразить, что приезд Доротеи касался лично его.

-- Да, да, душа моя, продолжал м-р Брук, - черчение планов было когда-то твоим коньком, и ты очень хорошо сделала, что прервала это занятие. Коньки ведь далеко заносят, понимаешь? а этого не следует допускать: нужно крепко держать повода в руке. Меня, например, никогда не заносил ни один конек, и я всегда умел осадить его во время. Вот я и Владиславу говорю то-же; ведь между нами обоими много общого, понимаешь? Он, также как и я, любит разнообразие в занятиях; мы трудимся над уголовными преступлениями; много дела наделаем мы с ним.

-- Да! отвечала Доротея с особенным ударением. - А сэр Джемс говорил мне, что у вас вскоре произойдут большие перемены в управлении имением; я слышала, что вы намерены сделать переоценку ферм, починить некоторые постройки, улучшить коттэджи, так-что Типтона нельзя будет узнать. Ах, как я рада! воскликнула она, всплеснув руками в порыве какого-то детского увлечения, непроявлявшагося в ней после замужества. - Если-бы я жила с вами по-старому, я каждый день ездила-бы верхом наблюдать за работами. Сэр Джэмс говорил еще, что вы хотите нанять к себе м-ра Гарта, того самого, который делал смету моим коттеджам.

-- Читам несколько тороплив, душа моя, заметил м-р Брук, слегка покраснев; - тороплив, понимаешь? Я никогда не говорил, что сделаю что-нибудь в этом роде, но не говорил также, что и не сделаю, понимаешь?

-- Он, по крайней мере, уверен, что вы все это сделаете, дядя, возразила Доротея ясным, отчетливым голосом, - потому что вы разсчитываете попасть в парламент с целью стоять за улучшение народного быта, а вам известно, что главный предмет, требующий улучшений, это - земля и положение хлебопашцев. Вспомните о Ките Даудге, дядя; ведь он помещается с женой и семью детьми в двух каморках не больше этого стола; вспомните несчастных Даглэев, которые теснятся в кухне своей развалившейся фермы, предоставив остальные комнаты крысам. Вот по какой причине я была всегда так равнодушна к вашей драгоценной коллекции картин, - из-за чего мне не раз от вас доставалось. Возвращаясь из деревни, я выносила горькое чувство от виденной там грязи и безобразия, и эти картины в раззолоченых рамах кололи мне глаза, напоминали, как не хорошо восхищаться всей этой мишурой, когда наши ближние живут в нищете и горе. Мы не имеем права бросать деньги на предметы роскоши, прежде чем улучшим жизнь людей, поставленных в зависимость от нас.

Волнение Доротеи увеличивалось по мере того, как она говорила; она дала теперь волю благородным порывам своей души, подавленным боязнию раздражить мужа. Виль смотрел на нее с восторгом; но к этому восторгу примешивалось чувство сознания нравственного превосходства над собой женщины, невыносимое для самолюбия мужчины. За то добродушный м-р Брук совершенно поддался влиянию красноречия племянницы; но не находя в первую минуту слов для ответа, он надел очки и начал в смущении перебирать лежащия перед ним бумаги. Наконец, он заговорил:

-- В твоих словах есть отчасти правда, душа моя, отчасти, но не совсем, не так-ли, Владислав? Мы с вами не любим, когда нападают на наши картины или статуи. Вы все, молодые леди слишком увлекаетесь, понимаешь? Слишком односторонни, душа моя; искуство, поэзия и все такое возвышают народы - emollit mores, - ты понимаешь ведь теперь несколько по-латыни... Но... А?.. что такое?...

Эти последния восклицания относились к лакею, который вошел в комнату с докладом, что лесной сторож встретил сына фермера Даглэя с только-что убитым зайцем в руках.

-- Иду, иду. Я ведь миролюбиво кончу, сказал м-р Брук, уходя и подмигивая с улыбкой Доротее.

-- Надеюсь, что вы понимаете, как необходимы те перемены, которых желает сэр Джэмс? обратилась Доротея к Вилю, когда удалился дядя.

-- Понимаю, особенно после приведенных вами доказательств, и я никогда не забуду ваших слов. Но скажите, в состоянии-ли вы думать о чем-либо другом в эту минуту? Очень может быть, что мне не удастся больше переговорить с вами о том, что случилось, произнес Виль, вставая с признаками нетерпения и взявшись руками за спинку стула.

-- Что такое? говорите пожалуйста, спросила Доротея с видимой тревогой в голосе, подходя к окну и кладя руку на голову Монка, который вскочил передними лапами на подоконник и замахал хвостом.

Биль следил за ней глазами и медленно произнес:

-- Вам известно, что м-р Казобон запретил мне являться к нему в дом?

-- Нет, я ничего не знала, отвечала Доротея, помолчав с минуту. Лицо её дрогнуло. - Мне очень, очень жаль, прибавила она грустно, припомнив свой ночной разговор с мужем. Теперь она более чем когда-либо убедилась, что должна разстаться с надеждой иметь влияние на мужа.

могу согласиться с ним в этом отношении; было-бы жестоко с его стороны требовать, чтобы я покорялся тем предразсудкам, которые считаю смешными; нельзя-же превращать благодеяния в иго зависимости и заставить нести это иго впродолжении всей жизни. Я сам никогда-бы не принял должности безполезной и унизительной и до сего времени не подавал повода упрекнуть себя в неуменьи поддержать честь своего имени.

Доротее сделалось крайне неловко, потому что внутренно она осуждала своего мужа гораздо строже, чем даже Виль.

-- Лучше не говорить об этом, сказала она взволнованным голосом, - так как у вас и у м-ра Казобона совершенно разине взгляды. Значит, вы решились остаться здесь? заключила она, задумчиво опустив глаза.

-- Да, я остаюсь; но увижу-ли вас когда нибудь? произнес Виль детски-жалобным тоном.

-- Нет, отвечала Доротея, взглянув ему прямо в лицо, - мы едва-ли увидимся. Но я буду постоянно слышать об вас, буду знать все, что вы делаете для дяди.

-- За то я ничего не услышу о вас, мне никто ничего не скажет.

-- Про меня нечего и рассказывать, моя жизнь очень проста, ответила горько улыбнувшись Доротея; - я никуда не выезжаю из Ловика.

-- Да ведь это все равно, что сидеть в тюрьме! воскликнул Виль.

-- Совсем нет, вы ошибаетесь; меня никуда не тянет и особенных желаний у меня нет. Правда, есть одно желание^- употребить избыток моих средств на пользу другим. Я счастлива уже тем, что имею выработанные убеждения и твердо держусь их.

-- В чем-же состоят эти убеждения?

-- В том, что пламенное стремление к добру, даже в том случае, когда мы лишены возможности применять его к делу, есть признак божественного огня, в нас живущого и помогающого бороться с скорбями и окружающим нас злом.

-- Это прекрасное мистическое верование, это...

-- Пожалуйста, не придумывайте названий, прервала Доротея с умоляющим видом: - в этом веровании моя жизнь, я не могу разстаться с ним, потому что оно составляло мою религию с ранняго детства. Прежде, бывало, я просила Бога о многом, теперь-же я ничего не прошу для себя, я желаю только, чтобы другим было хорошо, так-как я нахожу, что мне и без того слишком много дано. Все это я вам рассказываю с тем, чтобы вы поняли мою внутреннюю жизнь в Ловике.

-- Да благословит вас Бог за вашу откровенность, сказал Виль взволнованным голосом.

Они замолчали и глядели друг на друга с выражением младенческой непорочности.

-- Я желала-бы знать, в чем состоят ваши верования, заговорила снова Доротея, - т. е. собственно не верования, а убеждения, которые поддерживают вас в жизни.

-- Вы хотите знать? спросил Виль: - я верю во все доброе и прекрасное, но рабом я не умею быть. Я не умею, как вы, покоряться тому, что мне не нравится.

-- Но при любви ко всему доброму является и покорность, заметила Доротея с улыбкой.

-- Как вы увертливы, сказал Виль.

-- Вот и м-р Казобон упрекает меня в том-же, отвечала игриво Доротея; - но я не замечаю в себе ничего подобного. Однако, куда-же это девался дядя? Нужно пойдти отыскать его, пора ехать в Голл, Целия меня ждет.

было возобновить разговор на счет улучшений в имении, но м-р Брук, уже приготовленный к этому, не дал поймать себя в расплох и завел речь о другом.

-- Теперь возьмем хоть Читама, душа моя, вот он постоянно меня осуждает; но ведь не могу-же я не позаботиться о сбережении моей дичи; да если-бы даже я и предоставил ее моим арендаторам, то немного-бы принес им через это пользы. Браконьерство, с серьезной точки зрения, вещь не хорошая; я давно собираюсь разработать этот вопрос. Давно-ли Флавель, проповедник методистов, был отдан под суд за то, что убил зайца, перебежавшого ему дорогу в то время, когда он гулял с женой. Он, говорят, нагнал его и ударил по затылку.

-- Какая жестокость! воскликнула Доротея.

-- И по-моему - непростительная для методиста, понимаешь? Мой лесной сторож Джонсон, обвиняя его, сказал: вы можете судить по этому поступку, какой он лицемер, - и, честное слово, я нахожу, что он сказал правду. Флавель на суде выказался далеко не высоко-нравственным человеком, как называет Юнг истинного христианина... ты знаешь Юнга? поэта Юнга?... Флавель в изношенных черных гэтрах, горячо отстаивающий свое право на зайца под тем предлогом, что Господь Бог нарочно выслал его на встречу ему, чтобы доставить ему и жене его вкусный обед - представлял зрелище очень комичное. Фильдинг непременно написал-бы по этому поводу что-нибудь... т. е. не Фильдинг, а Скотт, понимаешь?... А между тем, когда я сообразил все как следует, то невольно сознался, что можно-бы и не тревожить этого несчастного из-за зайца. Ведь это человеческие предразсудки, на стороне которых закон. Конечно, тут и разсуждать нечего, закон останется законом, но я все-таки попросил-бы Джонсона не горячиться и смягчить по возможности приговор. Сомневаюсь, поступил-ли бы Читам снисходительнее, чем я, а ведь вот - всегда на меня нападает, точно я самый жестокий человек во всем околодке. А! приехали, наконец, вот и Даглэй.

М-р Брук вышел из кареты у ворот фермы, а Доротея поехала дальше.

Удивительно, в каком дурном свете представляются нам те вещи, за которые мы хоть раз подверглись осуждению. Ферма Даглэя с надворными строениями никогда не казалась м-ру Бруку в таком жалком виде, в каком он нашел ее теперь, будучи под свежим впечатлением газетной статьи в "Трубе" и обвинений сэра Джэмса.

Ферма Фримэнс-Энд, изображенная на картине, могла-бы очень понравиться. Тут был старый дом с темно-красной крышей и слуховыми окнами, две печные трубы, густо обвитые плющем, широкая дверь с навесом, скрепленная кольями, окна, закрытые серыми, источенными червями ставнями, по которым вился дикий жасмин; садовая стена, покрытая мхом, из-за которой выглядывал высокий остролиственник - все это вместе представляло самое живописное разнообразие красок. Картину дополняли старый козел, лежавший у отворенной двери задней кухни, которого берегли ради одного старого предразсудка, мшистая кровля коровника, упавшия ворота сараев, жалкие земледельцы в оборванных панталонах, поспешно разбиравшие воз с снопами, чтобы обмолотить их не теряя времени; небольшой загон с несколькими коровами, которых привязали, готовясь доить; поросята и белые утки, тоскливо бродящия по запущенному огороду, после скудного угощения жидкими помоями; раскиньте над всем этим серое, облачное небо и у вас выйдет такой пейзаж, перед которым каждый остановится с восклицанием: ах, какая прелестная картина! - забывая в эту минуту о другой стороне медали, а именно, о жалком положении хлебопашцев и о недостатке капиталов в сельском хозяйстве, - двух вопросах, о которых так много толковали английския газеты. Это последнее обстоятельство так глубоко засело в уме м-ра Брука, что вся прелесть ландшафта исчезла в его глазах. Даглэй, хозяин фермы, с вилами в руках и в старой бобровой шапке на голове, приплюснутой спереди, также играл немаловажную роль в картине. На нем были самые парадные сюртук и панталоны, которых-бы он ни за что не надел в рабочий день; но теперь он только-что вернулся с базара из города, где позволил себе редко испытываемое им удовольствие - пообедать за общим столом в трактире "Синий бык". Каким образом он соблазнился такой непозволительной роскошью - на это, может быть, он сам в следующий день не съумел-бы дать ответа; но дело в том, что в городе он встретился с приятелем, начали толковать о хозяйстве, об урожае, о новом короле, увлеклись безчисленными вывесками, - ну, и захотелось кутнуть. А в Мидльмарче, как известно, держатся правила, что вкусный кусок следует залить, и потому Даглэй, уничтожив приличное количество эля за обедом, потребовал, наконец, и рому с водой. Но выпивка не развеселила Даглэя, а только развязала ему язык. Разгоряченный не столько вином, сколько политическими разговорами с приятелем, всегда вредно действовавшими на его фермерский консерватизм, состоявший в том, чтобы находить скверным то, что есть, и еще худшим все, что будет, Даглэй стоял посреди своего двора с вилами в руках, красный от волнения и с дерзким, вызывающим выражением в глазах, в ту минуту, когда м-р Брук шел к нему непринужденной, развалистой походкой, засунув одну руку в карман, а другой вертя тонкую тросточку.

-- Мой добрый Даглэй! начал было он, настроенный к тому, чтобы миролюбиво порешить дело о зайце.

-- О, да, я добрый! это верно, благодарю вас, сэр, благодарю, прервал его Даглэй таким резким и насмешливым голосом, что его овчарка Фэг поднялась с места и насторожила уши; но увидя, что громадный Монк, пробиравшийся до тех пор стороной, входит на двор, Фэг снова уселась и приняла позу наблюдателя.

-- Очень приятно слышать, что я добрый, повторял Даглэй.

М-р Брук сообразил, что теперь базарный день и что это достойный фермер, вероятно, хорошо пообедал, однако, несмотря на то, он заблагоразсудил продолжать начатую речь, имея в виду, что в случае надобности, он скажет ее и перед м-с Даглэй.

-- Ваш меньшой сын, Джакоб, пойман с убитым зайцем в руках, Даглэй, начал он, - я приказал Джаксону запереть его в пустую конюшню часа на два - для острастки только, понимаете? Его приведут домой сегодня-же вечером: не давайте ему спуску, пожалуйста, пожурите хорошенько, понимаете?

-- И не подумаю; провались я лучше сквозь землю, а ужь пальцем не трону своего малого - в угоду вам или кому-бы то ни было, - хоть-бы вас тут было двадцать сквайров вместо одного, да еще вдобавок - гадкого.

-- Ну, хорошо, хорошо, я лучше переговорю с вашей женой, торопливо произнес м-р Брук; - я вовсе не требовал, чтобы вы били вашего сына.

С этим словом м-р Брук повернул к дому; но Даглэй, дав волю своему языку, не мог ужь остановиться и пошел вслед за ним. Фэг следовала по пятам за хозяином, мрачно уклоняясь от любезных авансов Монка.

-- Как поживаете, м-с Даглэй? обратился к ней м-р Брук, ускоряя шаг; - я пришел только затем, чтобы поговорить с вами о вашем сыне, но нисколько не желаю, чтобы его высекли.

Несчастная м-с Даглэй, изнуренная работой, худая, бледная, лишенная всех радостей жизни до такой степени, что не могла даже выйдти в церковь, за неимением порядочного праздничного платья, - только-что выдержала перед этим стычку с мужем и находилась в самом грустном настроении духа. Муж не дал ей времени ответить.

на починку их. Сходите в Мидльмарч, да послушайте, что про вас говорят.

-- Держи-ка лучше свой язык за зубами, сказала ею жена, - да не ври пустяков; довольно и того, что ты, отец семейства, прокутил все деньги на базаре и еще вернулся пьяный домой. - Что такое сделал мой мальчик, сэр, желала-б я знать? заключила она, обращаясь к м-ру Бруку.

-- Тебе дела нет до этого, грубо прервал ее Даглэй; - тут мне следует говорить, а не тебе. Я хочу говорить, вот что! И я вам сказываю, что на вашей земле жили мой отец и дед, и денежки свои в нее положили, и если теперь в это дело король не вмешается, то мне и моим детям придется хоть околеть тут, а денег взять негде.

Но Даглэй быстро загородил ему дорогу, а Фэг, слыша, что голос хозяина делается все громче и дерзче, глухо заворчала. Монк, с своей стороны, приблизился с величавым достоинством. Рабочие столпились вокруг телеги и молча присутствовали при этой сцене, считая более удобным ни во что не вмешиваться.

которые своим арендаторам не дают, чего следует, будет поступлено так, что им придется жутко. У меня в Мидльмарче есть человек, который знает, какая такая будет реформа и кому именно от нея жутко придется... Он мне говорил: я, говорит, знаю, каков твой сквайр, а я ему на это: ну, и ладно, что знаешь... а он говорит - он у вас кулак... да, да, говорю я; он, говорит, стоит за реформу, вот что... тут-то я и узнал, какая это реформа. Вам и всем таким, как вы - плохо будет; всех вас протурят отсюда... Теперь делайте, что хотите, а я вас ни капельки не боюсь... А малого моего оставьте в покое, лучше о себе подумайте, пока реформа не дала вам по шапке... Вот что я вам доложу, заключил Даглэй, воткнув свою виду в землю с такой силой, что едва вытащил ее потом назад.

При этом движении Монк громко залаял и м-р Брук счел эту минуту самой удобной для отступления. Он быстро вышел за ворота, пораженный новизной своего положения: ему в первый раз в жизни нанесли оскорбление на его собственной земле; до сих пор он был искренно убежден, что пользуется общею любовью (мы все способны так заблуждаться, потому что придаем большую цену нашему любезному обращению с людьми, не разсуждая, нужно-ли оно кому). Поссорясь 12 лет тому назад, с Калэбом Гартом, м-р Брук вообразил, что его арендаторы будут благословлять судьбу, когда сам владелец поместья примет бразды правления в свои руки.

Некоторые читатели, может быть, удивятся грубости нрава Даглэя; но в те времена такому наследственному фермеру, как он, весьма легко было остаться круглым невеждой, несмотря на то, что во главе двух соседственных приходов находился ректор, - джентльмен до мозга костей; что ближайший священник говорил проповеди, более ученые, чем проповеди самого ректора; что хозяин-сквайр занимался всеми возможными предметами, в особенности-же изящными искуствами и вопросами по части общественного развития, и что, наконец, Даглэй жил только в разстоянии трех миль от просвещенного города Мидльмарча. А для того, чтобы понять, как можно человеку остаться невеждой при означенных условиях, нужно только вывести среднюю цифру интеллектуального развития людей в Лондоне. Чего-жь было ожидать от Даглэя, который учился грамоте и счетам у приходского клэрка в Типтоне, с трудом читал библию и никак не мог сладить с именами Исаии и Аполлоса. Правда, в воскресные дни, по вечерам, он прочитывал несколько стихов из библии, но круг его понятий нисколько не расширился через это. Были вещи, которые он знал твердо, а именно, свое плохое хозяйство, непостоянство погоды и цену леса и рабочих рук на ферме Фримэнс-Энд {Фримэнс-Энд, в буквальном переводе, означает: конец свободного человека.}, названной так, вероятно, в насмешку, чтобы показать, что свободный человек может ее оставить, если захочет, но что за чертой её для него ужь конец мира.