В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга IV. Три проблеммы любви.
Глава XLII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга IV. Три проблеммы любви. Глава XLII. (старая орфография)

ГЛАВА XLII.

По возвращении из путешествия с молодой женой, Лейдгат, получив письмо от м-ра Казобона, который просил его назначить день, когда тот может навестить его, - поспешил отправиться в Ловик-Манор.

До этого времени м-р Казобон ни разу не спросил Лейдгата, какого рода его болезнь и не высказал Доротее своих опасений, что, может быть, он принужден будет скоро прекратить свои занятия и даже умереть. В зтох случае, как и всегда, он больше всего боялся возбудить в себе сострадание и наделать в доме тревоги.

Теперь, при мысли о смерти, некоторые обстоятельства мучили его даже более испытанной им неудачи на авторском поприще, когда он страдал нестолько оттого, что ему не удастся кончить свой "Ключ во всем мифологиям", сколько от грустного чувства, что ему не отдают должной справедливости и судят о нем с невыгодной стороны. Им овладело полное равнодушие к труду, но не доставало духа сознаться, что он многое начал, но ровно ничего не кончил.

Со стороны могло показаться, что авторское честолюбие м-ра Казобона поглотило и изсушило в нем все прочия чувства, а между тем, на самом деле, он больше всего страдал от ран, нанесенных ему Доротеей. Под влиянием горького разочарования настоящим, он рисовал себе самые мрачные картины будущого и тем отравлял свое существование.

Сверх того, в жизни его были такие факты, против которых он оказывался совершенно безсильным. Так, например, он никак не мог выжить Виля из своего соседства и заставить его смотреть с большим уважением на людей высокой учености; за тем его возмущала порывистая натура Доротеи, которая с жаром хваталась за каждую новую деятельность; даже её покорность и молчаливая уступчивость раздражали его; наконец, его сердили укоренившиеся в его жене вкусы и наклонности к некоторым предметам, против чего он не считал возможным бороться. Он не мог не соглашаться, что Доротея оставалась той-же добродетельной женщиной, какой была и в первое время супружества, и при всем том теперь она сделалась для него причиной больших тревог, чем прежде. Она ухаживала за ним, читала ему вслух, предупреждала все его желания и обращалась с ним необыкновенно деликатно; но, несмотря на это, у него в голове засела мысль, что она во всем его действиям относится критически, что нежная супружеская заботливость о нем есть ничто иное, как эпитимия, наложенная на себя Доротеей за грешные помыслы, и что она вообще живет в своем, особенном от него мире, почему слишком ясные признаки его неудовольствия скользили по ней, не задевая ее.

Бедный м-р Казобон! он страдал оттого, что обманулся в своих ожиданиях. Молодая девушка, прежде благоговевшая перед ним, теперь превратилась в строгого судью! Её наружная покорность и нежная предупредительность не могли изгнать из его сердца подозрения, что она чувствует совсем другое. Молчание Доротеи казалось ему сдержанным гневом, её малейшее замечание он толковал, по-своему; даже её кроткие ответы раздражали его; если ей случалось соглашаться в чем-нибудь с мужем, он тотчас решал, что она делает это как-бы из милости. Словом, в м-ре Казобоне происходила целая драма, и чем усиленнее он старался скрыть ее от жены, тем явственнее она обнаруживалась.

Такое состояние духа я нахожу весьма естественным. Человек самый страшный враг самого себя. Если у него в мозгу засел какой-нибудь пунктик - он, кроме этого пунктика, ужь ничего не видит. У м-ра Казобона такой пунктик составляло тайное убеждение, что Доротея не благоговеет перед ним по-прежнему; мало того - у нея явился новый предмет благоговения. В душу его закралось подозрение, в котором он сам себе не смел сознаться и мучился, догадываясь, что жена замечает это.

Натянутые отношения м-ра Казобона к Доротее начались гораздо раньше приезда Виля в Ловик; но, с появлением его, подозрения усилились. К фактам существующим м-р Казобон присоединил еще факты воображаемые; озлобление против жены и Виля, горечь разочарования росли в нем ежедневно; обвинять Доротею в измене он, конечно, не смел, во-первых потому, что сам был слишком чист и добродетелен, а во-вторых, возвышенный характер жены не допускал его дойти до такой низкой мысли. Но он все-таки ревновал ее. Его самолюбие было задето тем, что она перестала делиться с ним своими впечатлениями. Он страшился, чтобы пылкое воображение Доротеи не привело ее впоследствии к чему нибудь дурному; что-же касается Виля, то, по настоящему, кроме последняго письма, написанного в вызывающем тоне, м-р Казобон не имел никаких причин к неудовольствию против него; но он старался себя уверить, что в Виле есть что-то притягательное для натур, легко увлекающихся и таких непокорных, как его жена. Он был убежден, что Доротея - главная причина возвращения Виля из Рима и водворения его у них в соседстве; ему представлялось даже, что она, безсознательно, быть может, поощряла к этому Виля. Затем ему казалось ясно, как день, что жена готова уже привязаться всем сердцем к Вилю и подчиниться его воле; что после каждого tête-à-tête с Вилем она непременно выносит какое-нибудь неприятное для мужа впечатление. Последнее их свидание в Ловике, о котором м-р Казобон знал (о встрече с Билем в Фрэшит-Голле Доротея не сказала ни слова мужу), повело к супружеской сцене, разбередившей еще более сердечную рану м-ра Казобона, а ночное объяснение по поводу денег подлило только масла в огонь.

Случившийся затем нервный припадок, подкосивший его здоровье, усилил еще более мрачное настроение его духа. Правда, он вскоре поправился и стал по-прежнему прилежно работать; болезнь, повидимому, произошла от чрезмерного утомления; он мог прожить еще 20 лет и окончить свой труд, к которому готовился 30 лет сряду. Такая будущность казалась ему тем более отрадной, что он надеялся отомстить Карпу и К°, преследовавшим его своими едкими насмешками. "Я докажу им, что они жестоко ошибаются, опровергая, на основании своих современных взглядов, мои тщательные исследования памятников отдаленной древности, разсуждал м-р Казобон, - я разобью их в прах и увековечу свое имя в потомстве". Но предвкушая свою славу, как автор, он не мог успокоиться, как муж; его терзала мысль, что здоровье его подточено внутренним недугом, что он должен скоро умереть, что смерти его, может быть, будут радоваться, и что в числе радующихся будет Виль.

Несмотря на свои недостатки, и-р Казобон был человек в высшей степени честный и благородный; вступая в брак с Доротеей, он заранее обезпечил ее на случай своей смерти; но при настоящих обстоятельствах он принял намерение составить другое завещание. "Благополучие Доротеи, разсуждал он, - зависит не от богатства; напротив, хорошее состояние может поставить ее в весьма опасное положение; она сделается тогда выгодной приманкой для каждого, кто съумеет ловко овладеть её пылким и любящим сердцем и восторженным воображением. А тут как-раз близь нея находится человек, имеющий в виду именно эту цель, - человек, для которого любовь есть только минутная прихоть, который ненавидит меня - в этом я убежден - и ненавидит потому, что сознает свою неблагодарность ко мне. Он постоянно выставлял меня в смешном виде перед женой - я не слыхал этого, правда, но уверен, что это так. Если я даже останусь жив, то не поручусь за то, что он не станет искать возможности влиять на Доротею стороной; он успел уже заслужить её доверие, привлечь на себя её внимание, успел уверить ее, как видно, что имеет право получать от меня гораздо более, чем я ему даю. Если я умру - а он сторожит мою смерть, это верно - он уговорит ее выйдти за него замуж; для нея это будет несчастие, а для него - торжество; она, конечно, не поймет своей ошибки, он заставит ее смотреть на все своими глазами; в ней есть наклонность страстно привязаться к человеку - меня она, вероятно, мысленно упрекала в неспособности отвечать ей тем-же - и, нет сомнения, что она даже теперь поглощена заботою о его судьбе, а он разсчитывает на легкую победу и думает водвориться в моем гнезде. Нет, этому не бывать! Брак с ним погубит Доротею. Выказал-ли этот человек в чем-нибудь характер, кроме желания противоречить мне? По части знания, он только нахватал верхушек; по части религии, он был эхом бредней Доротеи. Я решительно не верю в его нравственные правила и считаю своим долгом употребить все меры, чтобы помешать осуществлению его намерений".

Брачный контракт м-ра Казобона давал ему возможность включить в него какие угодно новые условия; но, поразмыслив хорошенько, он пришел к тому заключению, что вопрос о его смерти еще не решен и потому, не приступая в пересмотру брачного контракта, он вознамерился выйдти из своей обычной замкнутости и спросить Лейдгата о вероятном исходе своей болезни.

Он предупредил Доротею, что Лейдгат приедет к ним, по его просьбе, в половине четвертого, и когда та с испугом спросила: не хуже-ли ему? он отвечал:

-- Нет, я только желаю знать мнение доктора касательно некоторых симптомов моей болезни. Вам, душа моя, нет надобности с ним видеться; я прикажу провести его в тиссовую аллею, по которой буду, по обыкновению, гулять.

Лейдгат застал м-ра Казобона расхаживающим взад и вперед по аллее, с заложенными за спину руками и с опущенной головой. Это было после полудня; погода стояла прекрасная; солнечные лучи прорезывались сквозь темную, густую листву; кругом царствовала тишина, прерываемая, от времени до времени, однообразным карканьем ворон, которое для иных кажется чем-то торжественным и погребальным. Лейдгат, человек полный сил и энергии, почувствовал искреннее сострадание, увидав приближавшагося к нему м-ра Казобона. Согнутая спина этого труженика-ученого, истощенное тело его и глубокия морщины около рта придавали ему старческий вид.

-- Несчастный! подумал Лейдгат; - в его годы другие мужчины кажутся львами; об их летах можно только сказать, что они в полном развитии сил.

-- М-р Лейдгат, произнес м-р Казобон своим обыкновенным вежливых тоном, - я вам чрезвычайно обязан за вашу акуратность. Если позволите, мы будем разговаривать гуляя.

-- Не безпокоили-ли вас в последнее время припадки? И не это-ли послужило поводом к приглашению меня? спросил Лейдгат, после минутного молчания.

-- О, нет, совсем нет! Чтобы объяснить вам причину, почему я попросил вас приехать, я должен вам передать - в другое время это было-бы лишним - что жизнь моя, во многих отношениях безполезная, отчасти нужна для окончания работы, которую я начал в цветущую пору моей молодости. Короче сказать, у меня теперь на руках сочинение, которое я-бы желал оставить после себя в таком виде, чтобы другие, по крайней мере, могли прямо отдать его в печать; еслибы я получил эту уверенность, то мог-бы извлечь из нея пользу и определить план моих действий.

Тут м-р Казобон умолк и засунул одну руку за пуговицы своего однобортного сюртука. Для человека, долго занимавшагося изучением характеристики людей, было-бы любопытно следить за внутренней борьбой, происходившей в м-ре Казобоне и выраженной им в размеренной, форменной речи, произнесенной по обыкновению в нос, с покачиванием головы. Что могло быть трагичнее положения человека, со страхом добивающагося узнать, должен-ли он отказаться навсегда от труда, который составлял главную цель его жизни? Наружность м-ра Казобона далеко не соответствовала драматическому характеру этой минуты, и Лейдгату, смотревшему с некоторого рода пренебрёжением на сухие, педантические ученые труды, неимевшие никакого практического применения, Казобон показался и смешон, и жалок.

-- Да. Вы очень тщательно изследовали симптомы моей болезни, но не объяснили мне, опасны-ли они, а между тем, м-р Лейдгат, я-бы желал знать всю истину, без утайки. Вот для чего я и пригласил вас в себе. Вы мне окажете этим самую дружескую услугу. Если вы скажете, что жизни моей не грозит близкая опасность, то, по причинам, вам уже известным, я буду этим очень доволен; если-же наоборот, то узнать правду для меня еще важнее.

-- Следовательно, вы требуете от меня полной откровенности? отвечал Лейдгат. - Впрочем, я считаю долгом предупредить вас, что точное определение вашей болезни невозможно. Болезни сердца представляют самый разнообразный характер; ни в каком случае нельзя назначить времени их страшного исхода.

М-ра Казобона видимо покоробило, но он смолчал и поклонился доктору.

о вашем положении, необходимо время и внимательное наблюдение. После всего слышанного от вас я считаю долгом объявить, что смерть в подобного рода болезнях бывает обыкновенно внезапная; со всем тем я никак не могу оказать заранее, когда именно с вами это случится. С вашей комплекцией и при спокойной жизни вы можете прожить лет пятнадцать и даже более, но душевные потрясения могут значительно приблизить катастрофу. Приводить анатомическия и медицинския доказательства я не нахожу нужным, так-как результат выйдет один и тот-же.

Лейдгат тонко сообразил, что прямая и откровенная речь, без уверток, понравится Казобону.

-- Благодарю вас, м-р Лейдгат, сказал Казобон после минутной паузы. - Позвольте вам предложить еще один вопрос: сообщили-ли вы м-с Казобон все то, что мне сейчас сказали?

-- Частию, т. е. я намекнул ей о существующей опасности.

Лейдгат уже готовился объяснить, почему он сообщил Доротее о возможности неблагоприятного исхода болезни, но Казобону видимо хотелось прекратить разговор. Он махнул рукой, еще раз поблагодарил доктора и завел речь о прекрасной погоде. Лейдгат, догадавшись, что его больной желает остаться один, поспешил проститься с ним. Черная фигура Казобона, с заложенными назад руками и с опущенной головой, долго еще двигалась взад и вперед по темной тиссовой аллее и окружающее ее безмолвие только изредка нарушалось звуком падающих листьев или перепархивающих птичек. Тут ходил человек, поставленный лицом в лицу с смертью; для него настала одна из тех решительных минут, когда общее выражение - все мы должны умереть, - превращается в грозный приговор: я должен умереть, и скоро. Смерть, на руках которой мы, в последнюю минуту свою, засыпаем иногда также сладко, как ребенок на руках матери, в другое время представляется нам жестокой и неумолимой. М-ру Казобону казалось, что он очутился на берегу страшного Стикса, что он слышит уже всплески весел, видит темное очертание лодки и ждет призыва.

что он идет к ней на-встречу, она направилась прямо в его сторону.

М-р Казобон мог бы встретить ее как олицетворение ангела, посланного ему с вестию, что в последние часы своей жизни он будет согрет преданностию и любовию - отрадными спутницами несчастия; но вместо того, он бросил на нее такой ледяной взгляд, от которого бедная женщина совершенно растерялась; однакож, она подошла к нему и робко взяла его под руку. М-р Казобон не изменил своей прежней позы и равнодушно допустил, чтобы гибкая рука жены обвилась вокруг его руки.

Доротея страдала от пытки, которой подвергал ее муж; слово это, быть может, слишком сильно, но оно верно. Мелочи жизни нередко уничтожают все счастье человека, и люди, сделавшиеся причиной таких последствий, сами бывают поражены удивлением и ужасом при виде произведенного ими опустошения. Вы спросите, как мог решиться м-р Казобон обращаться так сурово с своей женой? Вспомните только, что боязнь сделаться предметом чужого сострадания доходила в нем до болезненного раздражения; ему казалось, что люди, выказывающие участие к нему, радуются его горю. О чувствах Доротеи он не имел ни малейшого понятия; он не мог себе вообразить, что она столько-же страдает от его обращения с нею, сколько он от критических статей Карпа.

Доротея шла молча рядом с мужем, не отнимая своей руки; м-ру Казобону не хотелось прямо сказать, что он желает остаться один, и, не говоря ни слова, он повернул к дому. Только-что они вошли туда чрез стеклянную дверь, Доротея освободила свою руку и остановилась, предоставя мужу идти, куда ему будет угодно. Он отправился в библиотеку и заперся там с своим горем.

Доротея-же ушла в будуар. В открытое полукруглое окно видна была тиссовая аллея, вся освещенная послеполуденным солнцем. Доротея бросилась в кресло, не обратив внимания на то, что оно стоит на припеке; на нее напал припадок такого негодования, какого она прежде никогда не испытывала. Плакать она не могла.

Она как-будто испугалась своего собственного голоса и замолчала. В эту минуту в её голове пронеслись все обманутые надежды и мечты её молодости; она с грустию поняла, что все это время она и муж шли по разным путям. Еслибы он выказал ей сочувствие, приблизил-бы ее в себе, она беззаветно посвятила-бы ему всю свою жизнь, не разсуждая, заслуживает он этого или нет. А теперь она с горечью повторяла: "Не я виновата, а он! Я любила его, я верила ему, и чем-же он заплатил мне? Я с трепетом ловлю каждый его взгляд, я должна скрывать свои чувства, должна ежеминутно стараться угождать ему". Одно подобное обращение может довести женщину до ненависти.

Солнце начало уже садиться, когда Доротея вспомнила, что ей пора сойти вниз; но она собралась послать сказать мужу, что ей нездоровится и она останется наверху. До сих пор она ни разу не давала до такой степени воли своему раздражению; теперь-же она чувствовала, что встреча с мужем вызвала-бы ее непременно на объяснения, а хладнокровно объясниться она не могла-бы. "Я знаю, что он удивится и обидится моим отказом придти к нему, - и поделом, разсуждала она: - Бог видит, что не я виновата". Доротея, подобно всем людям, думала в минуты раздражения, что Бог и все небесные силы на её стороне. Но только-что она хотела позвонить, как послышался стук в её дверь.

-- М-р Казобон прислал сказать вам, что он желает обедать в библиотеке и провести вечер один, потому-что он очень занят.

-- Так я совсем не буду обедать, Тантрип, сказала Доротея.

-- Не нужно, мне нездоровится. Приготовьте все, что следует к ночи и не безпокойте меня больше.

поразил его; тогда образ м-ра Казобона предстал перед нею, как живой, бледный, с укором в глазах. Она горько заплакала, моля Бога помиловать ее от испытания. В доме все было тихо; зная, что м-ру Казобону уже настало время ложиться спать, она осторожно отворила дверь своего будуара и ждала в потемках появления мужа на лестнице со свечей в руке. Если-бы он замедлил, она, кажется, бросилась-бы вниз от овладевшого ею непонятного ужаса; но дверь библиотеки вскоре отворилась и по лестнице начал медленно подыматься свет, без малейшого звука шагов по ковру. Как только м-р Казобон очутился перед нею, она увидела, что он бледен, как мертвец; заметив Доротею, он слегка вздрогнул; она смотрела на него молча, умоляющими глазами.

-- Доротея, спросил он тихо и ласково, - неужели вы дожидались меня здесь?

-- Да, отвечала Доротея, - я боялась идти в библиотеку, чтобы не помешать вам.

Эти ласковые и грустные слова пробудили в Доротее такое чувство, какое мы испытываем, когда нам удастся осторожно обойти больного и не толкнуть его. Она подала мужу руку и они пошли рядом по широкому корридору.