В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга VI. Вдова и жена.
Глава LXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В тихом омуте - буря (Мидлмарч). Книга VI. Вдова и жена. Глава LXI. (старая орфография)

ГЛАВА LXI.

В тот-же вечер, когда м-р Бюльстрод, ездивший по делам в Брассинг, вернулся домой, жена вышла его встретить в переднюю и увела в кабинет.

-- Николас, сказала она, с безпокойством устремляя на него свои честные глаза. - Без тебя приходил сюда какой-то ужасно неприятный господин; он спрашивал тебя. Меня это очень встревожило.

-- Каков он с виду, моя милая? спросил Бюльстрод, предугадывая с замиранием сердца ответ.

-- Багровое лицо, огромные бакенбарды и ужасно нахальные манеры. Он сказал, что он твой старинный друг и что ты, вероятно, будешь очень жалеть, что он не застал тебя. Он хотел дожидаться тебя здесь, но я ему сказала, чтобы он лучше зашел к тебе завтра утром в банк. Он держал себя ужасно нахально, глядел мне прямо в лицо и сказал, что его другу, Нику, везет на жен. Он-бы ни за что не ушел, если-бы Блюхер в это время не сорвался с цепи, я была в саду и сказала ему: - уходите лучше, эта собака ужасно злая и не слушает меня. Неужели ты с ним, в самом деле, знаком?

-- Я догадываюсь, кто это, моя милая, отвечал м-р Бюльстрод своим обыкновенным тихим голосом; - это один несчастный, спившийся гуляка, которому я когда-то помогал. Он не будет тебя более безпокоить, вероятно, он придет ко мне в банк за пособием.

Разговор на этом и кончился. На другой день м-р Бюльстрод, вернувшись из города, переодевался в обеду. Жена, не зная наверное, дома-ли он, заглянула в его уборную и увидала, что он стоит без сюртука и галстука, прислонившись к комоду. При входе её, он вздрогнул.

-- Какой у тебя нездоровый вид, Николас. Что с тобой?

-- Голова страшно болит, отвечал м-р Бюльстрод. Он так часто хворал, что жена вполне поверила ему.

-- Так садись, я тебе сделаю примочку из уксуса.

В физическом отношении м-р Бюльстрод не нуждался ни в какой помощи; но в нравственном нежная заботливость жены была весьма кстати, она произвела на него самое благотворное действие. Обыкновенно он принимал такия заявления привязанности очень холодно, как нечто должное. Но в этот раз, когда она стала хлопотать около него, он сказал ей: "Как ты добра, Гарриэт", и сказал это таким тоном, который поразил ее своею новизной. Ей сейчас пришло на мысль, что он серьезно расхварывается.

-- У тебя была какая-нибудь неприятность сегодня? спросила она. - Заходил к тебе в банк вчерашний посетитель?

-- Да. Это именно тот человек, о котором я тебе говорил. Из него могла выйти очень порядочная личность, но он спился.

-- Что-же, он совсем уехал или нет? спросила м-с Бюльстрод с безпокойством и чуть не прибавила: "ужасно было неприятно слышать, что он называл себя твоим другом", но удержалась: ей не захотелось в эту минуту высказывать свое затаенное убеждение, что в молодости муж её водил знакомства с людьми, которых-бы она не пожелала видеть в своей гостиной. Впрочем, это убеждение не основывалось ни на каких положительных данных. Ей было очень мало известно об его прежней жизни. Она знала только, что он сперва служил где-то в банке, потом сам принимал участие в каком-то коммерческом предприятии, в тридцать лет с небольшим приобрел себе состояние и женился в первый раз на вдове-диссентерке, гораздо старше его годами. Более она ничего не знала об его прошлом. Она считала его превосходным человеком, набожность которого делала ему тем более чести, что он не принадлежал к духовному званию; она сознавала, что под его влиянием приобрела серьезный склад ума и обязана ему тем положением, которое занимала в обществе. Но ей казалось вместе с тем, что и м-р Бюльстрод выиграл во всех отношениях, женившись на ней, Гарриэт Винци, принадлежавшей к одной из самых почтенных миддльмарчских фамилий.

М-р Бюльстрод до известной степени боялся своей жены, в которой привитое им благочестие соединялось с прирожденным тщеславием. Потеря её уважения была-бы смертельным ударом для него. На вопрос её: "Что-же, он совсем уехал или нет?" он отвечал самым безучастным, повидимому, тоном:

-- Да, я полагаю.

Но, на самом деле, он далеко не был в этом уверен. Рафль показал ему в это утро, что страсть мучить людей в нем почти также сильна, как страсть в деньгам. Он откровенно сообщил, что заехал в Миддльмарч нарочно, чтоб посмотреть, не удобно-ли ему будет там поселиться. Долги его, говорил он, оказались значительнее, чем он предполагал, но он все-таки не истратил еще всех 200 фунтов, так что пока с него будет довольно, каких-нибудь 26 фунтов. Приехал он главным образом для того, чтобы повидаться с своим другом, Ником, и его семейством и собрать точные справки на счет материального положения человека, к которому так искренно привязан. Как нибудь он приедет погостить подольше. Но на этот раз он не желает, чтобы ему указывали дверь, и ни за что не уедет из Миддльмарча, если м-р Бюльстрод вздумает настаивать на этом. Завтра он, может быть, уедет в дилижансе, да и то не наверное.

Бюльстрод был в отчаянии. Всякия обещания и угрозы были безсильны. Он был убежден, что если провидению не угодно будет наслать смерть на Рафля, то он наверное вернется в Миддльмарч в самом скором времени. И эта уверенность леденила его сердце ужасом.

Ему грозило не уголовное наказание и не раззорение, а разоблачение перед светом и женою таких фактов его прошлой жизни, которые возбудят к нему всеобщее презрение, сделают его позором религии, с которой он так искренно отожествлял себя. В перепуганном воображении его денно и нощно проносились картины его прошлой жизни. Он снова видел себя молодым, красивым и способным клерком при одной банкирской конторе, влиятельным, несмотря на свою молодость, членом кальвинистской диссентерской церкви в Гайбюри, братом Бюльстродом, - как его называли на религиозных митингах, - проповедующим в публичных собраниях и частных домах, мечтающим о духовном звании и миссионерской деятельности. Это было самое счастливое время его жизни; ему-бы хотелось начать жить снова с этого времени. Кружок, среди которого пользовался влиянием брат Бюльстрод, был не велик, но за то состоял из людей близких к нему; влияние его обнимало тесную сферу, но оно было весьма сильное. Он верил, что в нем действует благодать, и что Бог предназначает его орудием своего промысла.

виллу. Вскоре он сделался там домашним человеком, понравившись м-с Дюнкирк своею набожностью, а м-ру Дюнкирк, разбогатевшему от выгодного коммерческого предприятия, своими деловыми способностями. Перед честолюбием его открылась новая дорога, он стал находить, что для более успешного выполнения призвания, возложенного на него промыслом, ему следует создать себе материяльное благосостояние.

Обстоятельства благоприятствовали этому новому направлению его мыслей: младший компаньон фирмы Дюнкирк умер и глаза фирмы выбрал на его место Бюльстрода. У м-ра Дюнкирка был ломбард, приносивший громадные барыши; присмотревшись к делу, Бюльстрод заметил, что крупная цифра барышей образовывалась, благодаря той легкости, с которою принимались всякия вещи без разбора, каков бы ни был их источник. Но дело велось на такую широкую ногу, было окружено таким блеском, что никому-бы и в голову не пришло заподозрить тут какую-нибудь фальшь. Бюльстрод вспомнил свои колебания, свои сомнения, разрешившияся софизмами. Он пристраивался к предприятию уже старому, пустившему корни, не он начинал его. "Ты знаешь, Господи, обращался мысленно к Богу молодой Бюльстрод по поводу своих сомнений, - ты знаешь, что душа моя не лежит в этим суетным благам, что я смотрю на них только, как на средство прославить имя твое". Под влиянием этих воспоминаний прошлого, Бюльстрод чувствовал над собой и теперь силу этих мотивов; он так сросся с ними, что и теперь верил, что делал все ради славы божией, а не ради себя лично. А все-таки, если-бы он мог вернуться опять к этому времени своей жизни, он-бы выбрал себе теперь миссионерскую деятельность.

В роскошной вилле м-ра Дюнкирка жилось далеко не весело. Единственная дочь его убежала от родителей и поступила на сцену; вскоре умер и единственный сын, а за ним и сам м-р Дюнкирк. Жена его, простодушная, набожная женщина, и не подозревавшая об источнике окружавшей ее роскоши, верила в Бюльстрода и благоговела перед ним. Понятно, что между ними скоро речь зашла о браке. Но м-с Дюнкирк сильно тосковала по дочери; известно было, что она вышла замуж, но после того она как в воду канула. Мать её, потеряв сына, особенно страстно желала отыскать дочь, в надежде, что она ей дала уже внука. Она отказалась выйти замуж, пока не розыщет дочь. Бюльстрод вызвался помогать ей в розысках, но все розыски оказались тщетными и м-с Дюнкирк согласилась, наконец, выйти за него замуж с предоставлением всего её имущества в его полное распоряжение.

А между тем дочь её была отыскана; но об этом знал, кроме Бюльстрода, только один человек в мире и этому человеку было заплочено за то, чтобы он молчал и убирался куда нибудь подальше.

Когда теперь в памяти Бюльстрода возстал этот факт во всей наготе, рядом с ним возстали и мотивы, которыми он оправдал его тогда, да готов был оправдать и теперь. Провидение видимо вело его своими неисповедимыми путями к обладанию громадным богатством, чтобы это богатство шло на прославление имени Господня. Удовлетворил-ли-бы он целям провидения, уделив большую часть этого богатства молодой женщине и мужу её, которые-бы легкомысленным образом растратили его. Бюльстрод принялся за розыски дочери м-с Дюнкирк без предвзятого намерения не розыскать ее. Но когда розыски увенчались успехом, он скрыл от матери существование дочери, и постарался поселить в её уме убеждение, что, по всей вероятности, её дочь умерла.

Находили на Бюльстрода минуты, когда он сознавал, что сделал безчестный поступок, но возврата уже не было. Он успокоивал себя молитвой, самоунижением и продолжал выполнять будто-бы возложенное на него призвание. Через пять лет жена его умерла, он мало-по-малу извлек свой капитал из предприятия, положившого ему основание, и сделался провинцияльным банкиром, лицом влиятельным и почетным, филантропом, всех поражавшим своим благочестием. И вдруг теперь через тридцать лет, прошлое возстает перед ним страшным судьею.

Но в разговоре с Рафлем он узнал нечто, подававшее ему надежду на спасение не только в загробной, но и в этой жизни. Спасение души было в нем внутреннею потребностью. Бюльстрод не принадлежал к числу тех грубых лицемеров, которые исповедывают известные верования для обморочения окружающих. Он был просто человеком, в котором личные эгоистическия побуждения оказались сильнее теоретических верований и который съумел убедить себя в том, что удовлетворение этих побуждений совместимо с этими верованиями. Если он обманывал кого нибудь, то обманывал прежде всех самого себя и обманывал совершенно искренно.

Он был убежден, что служение делу религии составляет побудительный мотив всех его поступков. На этот мотив опирался он в своих молитвах. Кто мог лучше его употребить свое состояние и значение в обществе на прославление имени Господня. В уме м-ра Бюльстрода прославление имени Господня шло совершенно в разрез с его собственною нравственною личностью; оно требовало гонения врагов религии, пресечения их возможности наживать себе состояния, приобретать влиятельные положения.

Но каковы-бы ни были теоретическия убеждения человека, у него непременно есть свой нравственный идеал, к которому он стремится более или менее успешно. Нравственным идеалом Бюльстрода было служение Богу: "Я грешник, я червь, я недостойный сосуд, но Ты, Господи, можешь освятить его, предназначив на служение Тебе", - вот формы, в которых выливались его честолюбивые стремления в влиянию и первенству. И вдруг в настоящую минуту этому освященному сосуду грозила опасность быть разбитым в дребезги.

Что, если поступки, с которыми он съумел примирить свою совесть, убедив себя, что они способствовали прославлению религии, послужат, напротив, к унижению её? Ведь в таком случае он должен быть извергнут из храма, как принесший нечистую жертву.

До сих пор он изливал свое покаяние в однех молитвах. Но после того, что он узнал от Рафля, это покаяние явилось перед ним в форме более осязательной. От него требовалось материальное вознаграждение за причиненное им зло и он решился, после мучительной борьбы с самим собою, дать это вознаграждение, в надежде, что Бог спасет его от последствий его дурных поступков, если он сделает доброе дело.

Он видел, как Рафль сел в дилижанс, и это было ему минутным облегчением. Вернувшись домой, он написал письмо к Вилю Владиславу, прося его к себе в 9 часов вечера.

Приглашение это не удивило Виля; он думал, что банкир желает поговорить с ним на счет "Пионера". Но когда его провели в кабинет Бюльстрода, его так поразило страдальческое выражение лица банкира, что Виль едва не спросил: "вы больны?" но удержался и только осведомился о здоровья м-с Бюльстрод и о том, понравилась-ли ей картина.

-- Благодарю вас, очень понравилась; жены нет дома. Я пригласил вас к себе, м-р Владислав, так как имею сделать вам одно конфиденциальное сообщение. Вам, вероятно, никогда и в ум не приходило, что прошлое связывает меня с вами весьма тесными узами?

Виль вздрогнул. Всякое напоминание о прошлом вызывало в нем раздражение. Он изменился в лице и отвечал:

-- Никогда.

-- Вы видите перед собою, м-р Владислав, человека, убитого нравственно. Ничто, кроме голоса совести и сознания, что я должен дать отчет в своих действиях Судье, читающему в сердцах людей, не могло бы заставить меня сделать вам то открытие, ради которого я вас пригласил в себе. По человеческим законам вы не имеете на меня никаких прав.

Виль находился в самом тяжелом недоумении. М-р Бюльстрод остановился на минуту, опершись головой на руку и опустив глаза. Но вот он снова поднял их и устремил пытливый взгляд на Виля.

-- Я слышал, заговорил он, - что вашу матушку звали Сара Дюнкирк, что она убежала от родных и поступила на сцену и что ваш батюшка страдал изнурительною болезнью. Могу я вас спросить, правда это?

-- Правда.

-- Нет, она никогда о них не говорила. Мать моя была благородная, честная женщина, закончил Виль запальчиво.

-- Я и в мыслях не имею сказать что-нибудь против нея. Говорила она вам когда-нибудь о своей матери?

-- Она говорила, что мать, по всей вероятности, не знала, что побудило ее убежать. Она отзывалась о ней с состраданием, называла ее "бедная матушка".

-- Эта мать сделалась моей женой.

-- Вы имеете права на меня, м-р Владислав, права, не освященные законом, как я уже сказал, но признаваемые моею совестью. Этот брак обогатил меня, что не могло-бы случиться, по крайней мере, в такой мере, если-бы ваша бабушка отыскала свою дочь. Этой дочери теперь уже нет в живых, по всей вероятности?

-- Нет, отвечал Виль. Ему сделалось так противно в эту минуту, что он встал и, сам не понимая хорошенько, что делает, взялся за шляпу.

-- Пожалуйста, сядьте, м-р Владислав, заговорил Бюльстрод встревоженным тоном. - Вас поразила неожиданность сообщенного мною вам известия. Но, прошу вас, имейте терпение с человеком, убитым нравственными пытками.

Виль сел, он чувствовал сострадание, смешанное с презрением к этому добровольному самоуничижению человека уже старого.

если-бы ваша бабушка знала наверное, что мать ваша жива, и могла отыскать ее.

М-р Бюльстрод остановился. Он чувствовал, что совершает покаянный подвиг перед лицом Бога, а собеседника поражает своим благородством. Он и не подозревал, что происходило в эту минуту в душе Виля. Несколько минут продолжалось молчание. Вдруг Виль, глядя в упор на м-ра Бюльстрода, произнес:

-- Я догадываюсь, что вы знали о существовании моей матери и знали об её местопребывании.

Бюльстрод вздрогнул. Он не ожидал такого ответа на свое предложение, не ожидал, что будет вынужден открыть более, чем ему казалось нужным. Но в эту минуту он не решался сказать ложь, чувствуя, как ускользает под его ногами почва, по которой он так уверенно ступал за несколько минут до этого.

-- Ваша догадка справедлива; я этого не отрицаю, отвечал он слегка дрожавшим голосом, - и желаю вознаградить вас, как единственное оставшееся в живых лицо, потерпевшее через меня. Надеюсь, вы оцените мои побуждения, м-р Владислав, вытекающия из высших духовных потребностей и не вызванные давлением закона, - давлением, которого, повторяю опять, и быть не могло. Я сокращу свои собственные расходы и отниму у своего семейства часть состояния, на которую оно разсчитывает, чтобы выдавать вам по 500 ф. ежегодно, пока я жив; когда-же я умру, я оставлю вам соответствующий капитал, а готов сделать и еще более, если вам деньги понадобится на какое-нибудь похвальное предприятие.

Но Виль не был, повидимому, ни мало тронут и заговорил сухо:

-- Прежде, чем отвечать на ваше предложение, м-р Бюльстрод, позвольте мне вадать вам несколько вопросов. Вы имели какое-нибудь отношение к предприятию, создавшему то состояние, о котором вы говорите?

Первою мыслью м-ра Бюльстрода было: Рафль все ему сказал, и он отвечал: "Да, имел".

-- Было-ли это предприятие предприятием нечестивым, т. е. таким, что если-бы вся истина обнаружилась, то лица, заведывавшия им, попали-бы на скамью подсудимых, как воры и мошенники.

будущее.

-- Предприятие это было устроено раньше, чем я принял в нем участие, сэр; и вы не в праве подвергать меня такому инквизиторскому допросу, отвечал он с негодованием.

-- Нет, в праве, вскричал Виль, вставая и берясь за шляпу. - Я в праве задавать вопросы, от решения которых зависит, захочу-ли я вступить с вами в сделку и принять от вас деньги. Мне дорога моя незапятнанная честь, и я дорого-бы дал, чтобы не было пятна и на моей фамилии. Но этого пятна я уже не могу смыть. Моя мать чувствовала весь позор это и старалась держаться как можно далее от этой грязи. Оставьте при себе ваши нечистые деньги. Если-бы у меня у самого было состояние, я охотно отдал-бы его тому, кто доказал-бы мне, что вы сказали ложь. Мне остается только поблагодарить вас за то, что вы удержали у себя эти деньги до настоящей минуты, когда я могу отказаться от них. Доброй ночи, сэр.

И, не дав Бюльстроду произнести ни слова, Виль стремительно выбежал из комнаты и через секунду входная дверь хлопнула за ним. Его так возмущало это наследственное пятно на его имени, что он и не подумал о том, не слишком-ли жестоко, не слишком-ли безсердечно поступил он с этим шестидесятилетним стариком, пытавшимся, хотя уже поздно, вознаградить причиненное им зло.

Никто со стороны не понял-бы настоящей причины запальчивости Виля и горечи его слов. Никто не знал, кроме него самого, как тесно связывалось в нем чувство собственного достоинства с мыслью о Доротее и о приписке к завещанию Казобона. Одним из мотивов, побудивших его так резко отклонить предложение Бюльстрода, было смутное чувство, что он никогда не в силах был-бы сказать Доротее, что он принял это предложение.

несколько утешала только мысль, что Виль Владислав, конечно, никому не станет рассказывать о том, что произошло между ними.