Ромола.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ромола. Глава III. (старая орфография)

III.

Бартоломео Скала принял молодого грека, как нельзя лучше. Почтенный секретарь республики в минуты отдыха писал стихи и в последнее время вступил в жестокую полемику с греческим ученым Полицианом. Оба противника перекидывались эпиграммами, и потому после первых приветствий, Бартоломео представил на обсуждение нового ученого эпиграммы, написанные на него Полицианом. Тито раскритиковал их как только умел, и вообще, наговорил Бартоломео столько приятного, что тот, прощаясь с ним, сказал, что хотя драгоценности Тито очень замечательны, но сам он еще интереснее.

Первый шаг Тито не мог быть счастливее. Решительно, судьба ему покровительствовала. Вскоре стараниями Бартоломео и других врагов Полициана, Тито получил кафедру греческого языка и стал таким образом соперником великого ученого, так-как во Флоренции было всего две греческия кафедры. Так же счастлив был Мелема и с своими драгоценностями: ему удалось продать их все, кроме кольца, с которым он не хотел разстаться, за 500 флоринов.

Однако, минута, когда он впервые почувствовал себя владетелем этой суммы, была первой минутой душевной борьбы, первым кризисом для его беззаботного, добродушного права. Неотвязчивая мысль, от которой он до сих пор старался уклоняться, теперь грозно возстала перед ним.

"За пятьсот флоринов можно выкупить человека из неволи!" звучало в его ушах. "Что, если в эту самую минуту, на каком-нибудь отдаленном берегу, опаленном лучами полуденного солнца, томится в тяжком рабстве, перенося тяжелые труды, терпя побои, человек, теперь уже преклонных лет, с возвышенными мыслями и страстным сердцем - человек, который, много лет тому назад, спас ребёнка от нищеты и жестокого обращения, воспитал его и заменил ему отца. Что, если этот человек говорит себе в эту минуту: "Тито отъищет меня. Ему стоит только попасть в Венецию и он продаст там рукопись и драгоценности, и не успокоится прежде, чем отъищет меня." Если это предположение верно, то может ли он, Тито, смотреть на деньги, полученные за эти драгоценности, и говорить себе: "Я останусь во Флоренции, где в будущем мне улыбается любовь и слава. Я не буду рисковать из-за него своею будущностью." Конечно, нет, если это предположение верно."

Но что могло быть менее верно? По словам очевидцев, успевших спастись бегством на другой галере, галера, на которой находился Бальтазаро, была взята турками на пути в Делос. Она пыталась-было сопротивляться; кровопролитие, по всей вероятности, было значительное; один человек упал в воду. Кто остался в живых, кто погиб - никто не мог сказать.

Тито знал, что он мог бы достать из Венеции предписания к властям на островах Архипелага. Но что же бы из этого вышло? Пожалуй, он и сам еще попался бы в неволю, растратил все деньги и снова стал бы скитаться по свету, но уже без драгоценностей.

Этот исход дела рисовался в воображении Тито гораздо явственнее, чем возможное освобождение отца. Глупо было бы, еслиб в ту самую минуту, когда судьба начинала улыбаться ему, он отвернулся бы от счастья и славы с тем, чтоб, может быть, никогда более с ними не встретиться. "И, однако, еслибы я мог наверно знать, что отец мой жив, и может получить свободу", говорил сам себе Тито: "ея не пожалел бы для этого никаких трудов, не побоялся бы никаких опасностей. Я тотчас же пошел бы и рассказал всю правду Бардо и Бартоломео Скала." Тито смутно сознавал, что еслибы люди знали истину об его отце, о котором он всегда упоминал, как о "погибшем", то ему пришлось бы непременно ехать отъискивать его, потому что подобные случаи были в то время вовсе не редкость и общественное мнение не видело в этом никакой особенной добродетели.

Правда, с той минуты, как он покинул Навплию, в его голове не раз мелькала мысль, что как бы то ни было, но он чувствовал себя гораздо легче, свободнее без Бальтазаро. Он многое бы дал, чтоб узнать, кто это упал за борт. Подобное чувство обыкновенно проистекает от неприятных воспоминаний. Бальтазаро был взыскателен и с годами приобрел много странностей; он постоянно испытывал способности и знания Тито, чтоб убедиться, соответствуют ли они его ожиданием.

Конечно, в памяти Тито сохранялись и другия воспоминания. В далекой перспективе прошлого, он видел себя бедным, загнанным ребёнком, которого Бальтазаро спас от побоев и нищеты, и приютил в своем доме, показавшемся ему земным раем. Он видел себя на коленях у старика, который осыпал его ласками. С того времени и до последней минуты, когда они разстались, Тито не переставал быть предметом любви и попечений старика.

Но разве он не был послушен и проворен в ученьи; разве он не был милым, прелестным ребёнком, красивым юношей, без недостатков и пороков, одно присутствие которого должно было веселить одинокого старика? Кто мог сказать, что Тито не оправдал ожиданий отца; кто мог предполагать, что его благодарность и привязанность изменят ему, когда придется подвергнуть их испытанию? Он никак не допускал, что его благодарность могла когда нибудь заглохнуть - нет; но ведь он не знает наверно, что Бальтазаро в неволе, что он еще жив.

-- Ведь должен же я подумать и о себе, сказал Тито, слегка пожимая плечами. - Прежде чем я брошу все и пущусь отъискивать отца, рискуя своей собственной тлизнью, я должен нметькакую нибудь надежду на успех. Или, разве провесть мне всю жизнь в безплодных поисках? Я уверен, что он умер. Чечини нрав, я завтра же помещу свои флорины в какие-нибудь верные руки.

Когда на следующее утро он исполнил свое намерение, мысли его уже приняли определенное направление: он уже решился, в какую масть играть. Теперь ему невозможно было не желать, чтоб смерть отца оказалась истиной; теперь он готов был на всевозможные низости, чтоб только скрыть от всех свою тайну.

Прошло три недели после того дня, когда Тито отнес деньги Ченини. Он совершенно успокоился, иначе и быть не могло. Он был слишком веселого, беззаботного нрава, чтобы думать о далекой, неизвестной опасности. Бритом он был счастлив: он начал свою работу с Бардо и потому виделся с Ромолою ежедневно.

Они были лучшими на свете товарищами впродолжение тех часов, которые проводили вместе у кресел слепого ученого. Ромола постоянно обращалась с вопросами к Тито; он с невыразимою радостью учил ее и растолковывал все, что было ей непонятно; но несмотря на это, он чувствовал себя как-бы в зависимости от этой молодой девушки, столь величественной в своей простоте. Он чувствовал впервые, не давая себе в этом отчета, какой-то страх, смешанный с любовью, нечто похожее на то чувство обожания, которое древние питали к богине земли, не к богине, обладавшей всезнанием, а жизненной силой и могуществом. Тито еще никогда не оставался наедине с Ромолою и не мог себе представить, как бы он объяснился ей в любви; он только мечтал об одном, желал одного, вполне сознавая всю невозможность своего желания, чтоб Ромола когда нибудь ему сказала: "я тебя люблю". Однажды в Греции, когда он стоял прислонившись на ограду, маленькая девочка, проходившая мимо с кувшином воды, остановилась, поставила кувшин на землю, приблизилась к нему и с прелестною наивностью подставила ему щочку и попросила порадовать ее. Тито привык к любви, являвшейся так неожиданно, без всяких хлопот и треволнений, но любовь Ромолы не явится подобным образом, и достигнет ли он ее когда нибудь? А достичь этой любви теперь сделалось целью его жизни. Он был молод, не страстен, но впечатлителен, и потому совершенно естественно, что он полюбил Ромолу; но он не был фат и сознавал вполне, что она неизмеримо выше его.

А так жизнь улыбалась молодому греку. Настоящее его время проходило в занятиях по кафедре и в частых посещениях Бардо де-Барди, а будущее представлялось ему в самых розовых красках: он видел себя знатным, славным, и, главное, мужем прелестной Ромолы.

поспешно пробирался в толпе, наполнявшей все улицы. День был очень жаркий и Тито, сняв свою маленькую черную шапочку, выбирал узенькия улицы, где, было более тени. На его открытом, широком лбе не было печати ни коварства, ни откровенной честности: это был просто красивый, правильный лоб. Точно также в его глазах не было заметно притворства или скрытности; вы видели в них только светлый, прозрачный кристалл, темную радужину и снежный белок, оттененный густыми бровями. Выражение лица его было чисто-отрицательное, оно говорило о полном отсутствии чрезмерных притязаний или суетности, и все прохожие невольно любовались этим веселым, беззаботным лицом.

Огибая угол одной из улиц, он увидел большую толпу, собравшуюся у дверей кабачка. "Пустите меня! пустите меня!" кричал какой-то женский голос, покрываемый смехом и восклицаниями толпы. Тито вмешался в толпу и увидел перед собой хорошенькую Тессу, старавшуюся всеми силами освободиться из объятий уличного фигляра или шарлатана. Тито тотчас приказал отпустить молодую девушку, несмотря на уверения шарлатана, что он вовсе не хотел ее обидеть, а желал, чтоб она помогла ему в его штуках. Между тем Тесса подбежала к Тито и прижалась к нему с видимым доверием и радостию. Громкий смех толпы проводил Тито, когда тот, поспешно обняв молодую девушку, скрылся с нею в ближайшем переулке. Ему было очень неприятно, что это происшествие его еще более задержит, и потому он желал как можно скорее отделаться от Тессы, но она так умильно смотрела на него, с таким страхом рассказала, как потеряла свою мать в толпе и как боялась, что ее за это приколотят, наконец с слезами на глазах и так доверчиво просила не бросить ее, что Тито, который не мог видеть слез и горя, поцаловал её хорошенькия щечки и обещал проводить ее домой. Лицо молодой девушки тотчас прояснилось, светлая улыбка показалась на её устах и они отправились к городским воротам. По дороге Тито купил абрикосов и конфект, и счастливая Тесса весело болтала и смеялась.

-- Прелестная Тесса, сказал Тито: - отчего ты так доверчиво смотришь на меня?

"Вот хорошенькая кантадина", подумал Тито: "которая могла бы внушить идиллию получше Лоренцовой Nencia da Barberino, еслиб я был Феокрит или имел время на такия прогулки. Во всяком случае, дело уже сделано, я опоздал к Бардо, полчаса более или менее ничего не значит.

что она видела его только второй раз. Жизнь её была невеселая, она никогда не слыхала доброго слова и потому неудивительно, что ласковое обращение красивого незнакомца так пленило ее, что она смотрела на него как на что-то сверхъестественное, явившееся ей с неба.

Выйдя на Прато, Тито стал с ней прощаться и уже отошел шага два, как обернувшись увидел, что Тесса стояла неподвижно, по бледному лицу её струились слезы; она отдернула руки от передника и все конфекты и абрикосы посыпались на землю.

Тито не выдержал; Ромола была далеко, а плачущая Тесса так близко. Он подбежал к ней, и старался ласковыми словами и поцелуями успокоить взволнованную девушку. Конечно, грусть её прошла в ту же минуту, и усевшись под деревом подле Тито, Тесса снова весело начала болтать и грызть конфекты. Тито, уставший от длинной прогулки, вскоре положил голову на колени Тессы и сладко заснул. Молодая девушка была вне себя от счастия и едва переводила дыхание, чтоб не разбудить спавшого.

Долго спал Тито; наконец, проснувшись, он вскочил и стал прощаться с Тессою. Чтоб занять молодую девушку, у которой опять навертывались слезы, он вынул из своего кошелька маленький коралл и повесил его на хорошенькую её шейку. Потом, поцаловав ее несколько раз, он быстро удалился. Отойдя несколько шагов, он обернулся. Тесса следила за ним глазами, но не плакала. Этого для него было довольно. Он только не мог выносить вида горя и страданий, и потому всегда старался отдалить от себя все неприятное.

"Когда-то Ромола поцелует меня?" думал он, спеша в улицу Барди и мысленно упрекая себя в том, что по своей слабости так много потратил времени.

Не успел он выйти на улицу Барди, как вдруг почувствовал, что чья-то рука коснулась его плеча. Он обернулся - перед ним стоял незнакомый ему монах. Изнуренное болезнями лицо его поразило Тито, а черты его как-бы напоминали что-то очень знакомое.

-- Вы Тито Мелема? спросил монах слабым голосом.

-- Да, отвечал Тито, бледнея; какое-то невыразимое предчувствие овладело им.

Монах молча подал ему кусочик пергамента, сложенный и наглухо заклеенный. Снаружи было написано: "Тито Мелема, двадцать-три года, хорош собой, темные кудри, цвет лица такой же, очаровательная улыбка, агатовый перстень на руке".

"Я продан в неволю. Кажется, меня везут в Антиохию. Одних драгоценных камней хватит на мой выкуп".

Тито посмотрел на монаха, но не мог произнесть ни слова. Тот понял его взгляд и отвечал:

-- Я получил это в Коринфе от умирающого.

-- Так он умер? воскликнул Тито, и сердце у него дрогнуло от радости.

-- Нет, не тот кто писал, а кому было поручено передать этот пергамент.

-- Я догадываюсь. Ваш друг в неволе и вы поспешите его освободить. Я более теперь говорить не могу, прибавил монах, опускаясь от изнеможения на каменную скамью. - Мое имя Фра Лука... Спросите в Сан-Марко.

Тито остановился в раздумье. "Если этот монах флорентиец", думал он: "и останется во Флоренции, то все должно открыться." Он чувствовал, что наступил новый, еще страшнейший кризис, что, может быть, ему придется все-таки признать существование Балтазаро, но теперь было всего политичнее молчать, и потому он поспешил к Бардо, и извинившись что опоздал, весело принялся за работу, несмотря на жестокую борьбу чувств, происходившую в нем.

Когда на другое утро, Тито, окончив свои ученые занятия, отправился в Сан-Марко, он уже твердо решился, как поступить в этих трудных обстоятельствах. Ему нужно было узнать от Фра-Луки, на сколько тот подозревал истину, и на каких основаниях, и, главное, сколько времени он намеревался остаться в Сан-Марко. Основываясь на этих сведениях, Тито намеревался сочинить ложь, которая позволила бы ему во всяком случае остаться во Флоренции. Он никогда еще не имел случая упражняться во лжи; теперь случай пришел и он чувствовал себя готовым и способным на самую искусную ложь. Проведя всю ночь в глубокой думе, он пришел к убеждению, что он не обязан спасать из неволи Балтазаро. Он когда-то уверял себя, что знай он только наверно, что отец его жив и где он находится, то отправился бы тотчас к нему. Но теперь, обдумав все хорошенько, он задал себе воцрос: был ли он обязан отъпскивать отца? Какая цель в жизни человека? Конечно, выжать из нея как можно больше удовольствия. Не обещала ли его юная, цветущая жизнь гораздо более удовольствия ему и другим, чем поблекшая жизнь старика, который уже был не в состоянии насладиться счастьем? Не закон ли природы, чтоб старики уступали место, молодым? Время Балтазаро прошло, он пожил на свете; теперь пришла очередь Тито. И потом какая неопределенная, туманная фраза: "Кажется, меня везут в Антиохию". Сколько скучных месяцев предстояло Тито отъискивать отца, после долгого, опасного путешествия, и все поиски могли оказаться тщетными. И даже еслиб он нашел отца, то что же из этого вышло бы? Он променял бы веселую, счастливую жизнь, обещавшую ему в будущем славу и любовь, на старое, скучное существование вдвоем, вечно вдвоем, с взыскательным, ворчливым стариком. Конечно, драгоценные камни и следовательно деньги, вырученные за них, принадлежали в одном смысле Балтазаро, в узком смысле права собственности, но с более широкой, естественной точки зрения, на основании которой мир принадлежит молодости и силе - они принадлежат тому, кто всего более мог извлечь из них удовольствия. Конечно, он вполне сознавал, что общественное мнение не разделяло этого взгляда и требовало, чтобы он употребил деньги своего благодетеля на его выкуп из неволи. Но, что такое общественное мнение? Это - сеть безсмысленных преданий, которых, конечно, не возьмет себе в руководители ни один разумный человек, если они только не соответствуют его выгоде. Он ни мало не дорожил деньгами, и еслиб не Ромола, он бы их отдал с большим удовольствием. Но он чувствовал, что не вправе отталкивать счастье, которое теперь было так близко от него. Все разглагольствования, что человек должен отворачиваться от всего, что услаждает жизнь, только скрывают эгоизм людей, желающих чтоб все жертвовали собою для их счастья. Тито не желал, чтоб Балтазаро страдать; он не мог выносить страданий ни в себе, ни в других; но какой философией можно было доказать, что он обязан более думать о страданиях другого человека, чем о своих собственных? Чтоб жертвовать собою ради Балтазаро, ему надо было пламенно его любить, а он не любил его; разве он в этом виноват? Благодарность! Но в этом случае, по настоящему, не могло быть и помину о благодарности. Разве жизнь Балтазаро не была счастливее от присутствия Тито? Разве мы должны быть благодарны людям за удовольствие, которое они себе делают?

Вот до каких выводов дошел гибкий, изворотливый ум молодого человека, и все оттого, что этот ум был лишен того страха, который совершенно ошибочно принимают за скотский инстинкт самосохранения, того страха небесной Немезиды, который ощущали религиозные язычники, и который, хотя и преображенный христианством, доселе чувствуется большинством людей - страха сделать дурное дело.

"Этот монах, кажется, не долго будет жить", думал он: "в Фиезоле он совсем обо мне забудет. Если же он не умрет и воротится сюда, то я успею еще приступить к объяснениям".

Опасность, висевшая над его головой, миновала хотя на время, и он с обычною своею веселостью поспешил в улицу Барди. Однако, он не мог не сознавать, что жизнь Ромолы была образцом того любящого самопожертвования, того терпеливого исполнения тяжелого долга, от которых он отшатнулся. Но он еще не потерял любви к добру, еще не погряз в пороке; он был молод и сочувствовал всему прекрасному; он жаждал земных радостей, и яд, проникнувший в его душу, медленно делал свое дело. Он продал себя злу; но теперь еще жизнь ему казалась тою же самой и он не чувствовал страшного гнета, налагаемого пороком. Он намеревался жить, как жил до сих пор; он намеревался заслужить хорошее мнение людей энергическою деятельностью, глубокою ученостью и любезным обхождением. Он решился не идти в разрез с мнением тех, кто ему были дороги. А Ромола была ему очень дорога; он жаждал одного - назвать ее своей женой. Быть может, он впоследствии и сделал бы более блистательную и выгодную партию, но во Флоренции не было женщины, прекраснее Ромолы. Когда она была вблизи его и смотрела на него своим чистым, открытым взглядом, он чувствовал себя под её властью, и это чувство было для него отраднее, радостнее всего на свете.

Судьба, казалось, снова улыбнулась Тито. Прийдя к Бардо, он засел за работу, но при первых строчках потребовались для справок книги из другой комнаты. Бардо попросил Ромолу принести их. Тито пошел за ней, так-как книги стояли высоко.

Тито стоял подле, нея, но не торопился доставать книги. Они в первый раз были наедине.

-- Я надеюсь, сказала Ромола, смотря прямо в глаза Тито: - я надеюсь, что он вас не замучит, он так счастлив от этой работы.

-- И я также, Ромола, буду совершенно счастлив, если только ты позволишь мне сказать: "я тебя люблю", если только ты почтешь меня достойным своей любви.

Его голос звучал нежностью, а чудное лицо, почти касавшееся её лица, выражало пламенную мольбу.

"Я тебя люблю", произнесла Ромола и прямо взглянула на него.

Взгляд её был все тот же величественный в своей простоте, по голос её никогда еще в жизни не спускался до этого, лепета. Долго-долго, казалось, они смотрели друг на друга, хотя прошло не более минуты. "Теперь я понимаю, что такое счастье", лепетала молодая девушка. Уста их слились и её золотистые кудри смешались с его черными кудрями. Через секунду, с быстротою молнии, Тито схватил с полки требуемые книги. Все это было так быстро, что даже нетерпеливый Бардо не успел выйти из терпения.

Возвратившись с книгами, Тито и Ромола уселись за работу друг против друга. Он писал под диктовку старика, она выписывала необходимые справки из книг. Они всегда так сидели за работой, но теперь им казалось, что все это ново. С каким-то необъяснимым счастьем брал теперь Тито книгу из рук Ромолы. И все-таки они не старались лишний раз посмотреть друг на друга. Каждая женщина выражением своего лица определяет, в каких формах проявится любовь мужчины, и тихое, спокойное счастье, сиявшее в глазах Ромолы, осеняло Тито, как-бы мирным светом заходящого дня.

Два часа проработали они таким образом, и уже смеркалось, когда их работа была прервана приходом Моины Бригиды, тётки Ромолы. Веселая, словоохотливая женщина закидала несчастного Бардо новостями и сплетнями. Наконец, говоря о распрях доминиканцев и францисканцев, она упомянула, что слышала о возвращении сына Бардо, Дино.

-- Silenzio, воскликнул Бардо громким, взволнованным голосом: - помните, донна, раз на всегда я запрещаю вам произносить это имя в моем доме, а тебе, Ромола, я запрещаю узнавать о нем. Мой сын умер.

очень знакомым, был именно Дино, и его черты папоминали черты Бардо и Ромолы. О, еслиб он только умер в Фиезоло? Конечно, запрещение Бардо было достаточным ручательством, что Ромола с ним не увидится; но ведь он мог открыть тайну Тито другим, особенно, когда он услышит, что сестра его выходит замужъза молодого грека. Одна только смерть Фра-Луки могла бы уничтожить всякую опасность; но эта смерть была так вероятна, что после минутного волнения, Тито почти совершенно успокоился.

Долго длилось молчание; наконец, Бардо сказал:

-- Тито, я никогда тебе не говорил, что у меня был сын, такой же ученый, как ты; но он меня покинул, он умер для меня, и я отказался от него навеки. Мы более о нем и говорить не будем. Но ты, Тито, явился мне на помощь еще не совсем поздно, и я не буду терять времени в пустых сожалениях о про'шедшем. Когда ты работаешь со мною, я чувствую, словно я нашел нового сына.

Старик, занятый только мыслью о своем великом груде, совершенно забыл о предостережениях Бернардо; но Тито не мог упустить такого удобного случая.

-- Позвольте мне быть совершенно вашим сыном, сказал он. - Дозвольте мне быть мужем вашей дочери. Она, я думаю, не отвергнет меня. Она сказала, что любит меня. Я знаю, что я не равен ей ни по рождению, ни по чему другому, но все-таки я теперь не нищий.

-- Да, отец, отвечала Ромола твердым голосом. - Я люблю Тито, я желаю выйти за него замуж, чтобы мы были оба вашими детьми и жили бы вечно с вами.

Тито схватил её руку и крепко сжал ее.

-- Зачем же этому не быть? сказал Бардо, как-бы разсуждая с невидимым противником. - Это было бы счастьем для меня и для тебя, Ромола. Я об этом подумаю и поговорю с Бернардо.

его женою; я никогда не думала, чтоб я могла так сильно чувствовать за себя.

В этих благородных словах высказалась вся горькая повесть безцветной, скучной жизни Ромолы, которая до сей поры чувствовала, сожалела и негодовала за других.

-- Romola mia, произнес Бардо с любовью: - это правда, ты никогда не выражала никаких желаний и я теперь вовсе не хочу препятствовать твоему счастью. Но, во всяком случае, нам торопиться не следует, я поговорю с Бернардо. Будьте терпеливы, дети мои, вы еще так молоды.

Более ничего не было произнесено между ними, и Ромола была совершенно довольна и счастлива. Но не то было с Тито; когда, прощаясь с Ромолою, он поцаловал её розовые губки и дрожь пробежала по его телу, при одной мысли, что эта прекрасная, благородная девушка его любит, в нем проснулась совесть и он стал себя укорять в обмане, который подвергал его опасности опозорить себя в глазах Ромолы. К чаше, полной счастья и радости, примешалась капля яду. Но смерть Фра-Луки все исправит, утешал себя Тито.