Ромола.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ромола. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Пока Тито приветствовал французского короля, Ромола с нетерпением дожидалась его в старой библиотеке. Очень мало было флорентинок, которые бы не поглазели из окон на торжественное шествие, и между этими немногими была Ромола. Она ходила еще в трауре по отце, который умер скоропостижно три месяца тому назад. Ромола с упреком вспоминала об одной страшной минуте, когда, несмотря на все горе и отчаяние, овладевшия ею, в голове её блеснула мысль: "Быть может, теперь я буду счастливее с Тито." Мечты её о счастливой жизни втроем - не исполнились. Она уверяла себя, что Тито в этом невиноват. Он был так же нежен, так же ласков и с отцом и с нею, но, естественно, он не мог, подобно ей, целые месяцы, годы писать под диктовку ворчаливого, требовательного старика. Конечно, пока он был женихом, а также и в первое время их замужества, он работал с удовольстием, терпеливее даже самой Ромолы; но тогда эта была новинка, которая не могла не надоесть ему. Но вот он стал все более и более отлучаться из дома; Ромола иногда пыталась удержать его, но он отказывался с такой обворожительной беззаботностью, с такою любовью ласкал ее, как-бы не имея силы оторваться от нея, что она не могла сомневаться в его любви, а только с грустью задумывалась, как такой хороший, добрый человек, как Тито, находил невозможным пожертвовать для нея светскими удовольствиями. Она сама желала бы повеселиться, но с радостью отказалась от света ради отца, а дня Тито она бы отказалась от всего на свете. Ясно было, что их натуры были розные, но может быть, обычная разница, существующая между мужчиною и женщиною, делала её любовь более сильной, поглощающей все другия чувства. Если же была и другая разница, то она старалась уверить себя, что он неизмеримо был лучше её, гораздо добрее, не так горд и мстителен, никогда не говорил неприятностей, выслушивал терпеливо все уиреки, и только старался удалить от себя всякого рода неудовольствия. Всякая возвышенная натура, находясь под влиянием какого-нибудь сильного чувства, подозревает себя, сомневается в справедливости своих впечатлений. Так и Ромола должна была сомневаться в себе, побуждаемая необходимостью объяснять себе свое разочарование таким образом, чтоб удовлетворить и чувству любви и чувству гордости. Разочарование? Да, не было другого слова, которое передавало бы всю горькую истину. "Быть может, все женщины", думала она, "разочаровываются в своих надеждах?" В её судьбе было нечто необыкновенное: её отношения к отцу требовали особой, чрезвычайной жертвы от её мужа. Тито когда-то думал, что его любовь сделает эту жертву легкою; но она была не довольно сильна для этого. Ромола не имела права упрекать Тито в самообольщении. Нет, она не должна себе позволить упрекать его в чем нибудь, негодовать на него - нет, она скорее допустит все, чем сознание, что Тито поступал недостойно. Да, Тито невиноват в её горе, это было делом судьбы и потому в минуту смерти её отца в ней родилась надежда что теперь исчезла причина, отделявшая ее от Тито, и они заживут новою, счастливою жизнью.

Прошло три месяца и Ромола надеялась каждый день, что вот настанет новая, счастливая эпоха их жизни. Она упрекала себя, что она то слишком грустна, то не довольно внимательно слушает рассказы Тито о том, что он видел и слышал, то, наконец, слишком пристает к нему, чтоб они жили экономнее и тем скорее бы могли исполнить желание отца, касательно его библиотеки. Она намеревалась на другой день вести себя лучше, удерживаться от всего, что только могло отдалять ее от мужа. Она старалась всеми силами, как всякая любящая женщина, подделаться под характер своего мужа. Жажда любви побуждала ее бороться с зараждавшимся подозрением и негодованием. Она готова была на все, только чтоб сохранить свою любовь к Тито. Ромола никогда и не представляла себе того страшного мрака, который окружил бы ее, еслиб эта любовь исчезла; она только чувствовала, что в её любви к Тито слышалось теперь какое-то напряжение, какой-то неестественный жар.

В подобном настроении ждала она его и в этот вечер. В полтора года, прошедшие со времени их свадьбы, Ромола очень изменилась; лицо её приняло более нежное выражение, холодный, гордый взгляд исчез, и всякий бы сказал, что она стала гораздо прелестнее, женственнее.

С раскрасневшимися щечками и дрожащими губами, выбежала она на встречу Тито.

-- Тито, ты устал, день ведь был очень тяжелый?

Он улыбнулся, поцаловал ее и молча уселся перед камином в библиотеке.

-- Ромола, сказал он лениво: - я бы очень желал, чтоб ты более не сидела тут; кажется, наши комнаты приятнее и светлее.

Ромола была опечалена этими словами. Она никогда не видала Тито таким равнодушным, он всегда осыпал ее нежными ласками. И она так надеялась на этот вечер! Вероятно, он очень устал.

-- Разве ты забыл, Тито, отвечала она: - что я составляю, по желанию отца, новый каталог? У тебя нет времени мне помочь, так я должна вдвое более работать.

И она пристально на него посмотрела, желая найти в его лице следы физической усталости, которая объясняла бы его странное поведение.

Тито, вместо того, чтоб встретить её взгляд, закрыл глаза и дотер лоб руками. Он чувствовал, что его поведение неестественно, но надеялся на другой день все загладить. Страшная опасность, грозившая ему вечным разрывом с Ромолои, уже произвела какую-то холодность между ними; он начинал чувствовать отчуждение от женщины, которая должна была его презирать. Это чувство овладело им внезапно, против его воли, и он сердился на себя, на свое холодное обращение с нею.

-- Я нездоров, Ромола, и потому не удивляйся, если я капризен, сказал он, стараясь найти себе извинение.

-- Конечно, ты верно очень устать, Tito mio, заметила Ромола, опускаясь подле него на колени и гладя его чудные кудри.

Вдруг она с ужасом отскочила.

-- Что это у тебя под платьем, Тито? Что-то крепкое, как железо?

-- Это железная кольчуга, спокойно отвечал он.

Возвращаясь домой, он купил эту кольчугу, долженствовавшую охранять его от кинжала.

-- Тебе грозит опасность, Тито! с ужасом воскликнула Ромола, прижимаясь к нему.

-- Да, всякий, кто не открытый враг Медичи, не может быть покоен. Но не бойся, Ромола; эта кольчуга меня предохранит от неожиданного удара.

-- Но, Тито, ведь это сделает тебя несчастным? с жалостью сказала Ромола.

-- Что сделает меня несчастным? воскликнул Тито, с едва заметным волнением в лице.

-- Так ты желала бы лучше, чтоб твой муж подвергался на каждом шагу опасности? заметил с улыбкою Тито, и с прежнею нежностью погладил Ромолу по шейке. - Если тебе все равно, что меня зарежут, то я сниму кольчугу. Прикажешь?

-- Нет, нет, Тито. Лучше разскажи мне о сегодняшнем торжестве.

Когда он кончил, Ромола рассказала ему в свою очередь, что она ходила утром в первый раз слушать Фра-Джироламо.

-- Ну, какого ты мнения о пророке? спросил Тито.

-- Он, конечно, имеет какую-то таинственную власть над сердцами. Большая часть его проповеди была наполнена, как я ожидала, утрозами и увещаниями, но когда он стал говорить о своей готовности принять мученическую смерть, я не выдержала и заплакала. Но не я одна, все плакали. Я даже видела слезы на щеках какого-то несчастного старика с веревкой на шее: верно, какой нибудь заключенный, бежавший из тюрьмы.

Тито ничего не отвечал и только после минутного молчания произнес:

-- Я видел этого человека у дверей церкви. Он бежал от французов. Ты не видала его, когда выходила из церкви?

-- Нет. Но ты, кажется, нездоров, Тито, тебе пора отдохнуть.

-- Да, отвечал Тито, вставая. - Ужасное сознание, что он вечно должен жить под страхом встречи с Бальдасаро, легло на него тяжелым бременем.

Несмотря, однако, на это, Тито на другой и следующий дни был так занят политическими событиями, что не имел много времени думать о грозившей ему опасности. Прошла целая неделя после въезда французского короля, и до сих пор он ничего не сделал для Флоренции; напротив, он, казалось, считал ее завоеванным городом и даже носились слухи о его намерении возвратить Пиетро Медичи. Можно себе представить, в каком настроении находились в это время флорентинцы. Они твердо решились не покоряться воле французов и, наконец, после долгих переговоров, послали 24-го ноября депутацию знатнейших. граждан, заключить окончательно трактат с королем на благородных и выгодных условиях.

Снова Пиацца кипела народом, который с нетерпением ожидая вести о результате действий своих уполномоченных. Наконец, из Via Larga показалась густая толпа; над нею виднелась фигура Тито Мелема. Очень довольный, с улыбающимся лицом, сидел он на скамейке, которую нес на руках народ. Когда эта странная процесия приблизилась к собору, Тито соскочил со скамейки, взлез на стоявшую вблизи телегу и посреди мертвого молчания начал говорить:

-- Граждане флорентинские! Я не имею никакого нрава, кроме вашей воли разглашать вести. Но вести хорошия, и я никому не сделаю вреда, если их разскажу. Король подписывает в эту минуту трактат, достойный Флоренции. Вы этим одолжены одному из своих сограждан, сказавшему слово, достойное древних римлян - вы одолжены этим Пиетро Капони.

В ту же минуту площадь огласилась криками "Капони!" "Капони!" "Мы знали Пиетро!" "Что сказал наш Пиетро?"

Когда шум несколько затих, Тито продолжал:

-- Король требовал слишком многого, упрямился и наконец воскликнул: "Я велю трубить в трубы!" Тогда, о, граждане Флоренции, ваш Пиетро Капони, от имени свободного города сказал: "Если вы затрубите в трубы, мы зазвоним в колокола." И, схватив безславный трактат, разорвал его на мелкие куски и повернулся, чтоб идти прочь. Тогда, флорентинцы, его величество понял все величие свободного города и сам поспешил воротить Пиетро Капони. Все дело устроено одним великим словом, без всякого оружия. Король согласился подписать трактат, сохраняющий во всей целости как честь, так и безопасность Флоренции. Французское знамя будет развиваться над каждой флорентинской галерою, в знак дружбы и охраны, но над этим знаменем будет написано слово "слобода". Вот все, что я имею сказать вам. Но не довольно ли этого? Ведь каждый гражданин Флоренции может гордиться соотечественником, который умеет высказывать общую волю".

Слова эти были покрыты восторженными кликами. Тито смотрел с улыбкой на толпу, в которой каждый человек был уверен, что Пиетро Капони только выразил его мнение, его волю. Тито наслаждался этой случайностью, которая неожиданно превратила его, приверженца и друга Медичи, в народного оратора, потворствующого толпе в её стремлениях к неведомому благу, называемому свободою. Он был очень рад, что народ окружил его и подхватил, когда он выходил из дворца на Via Larga. Как легко и приятно было говорить к всеобщему удовольствию; человек, умеющий убеждать других, никогда не должен бояться никакой партии: он всегда съумеет уверить всякую из них, что обманывает все другия. Кончив свою речь, Тито очень грациозно раскланялся с толпою, держа в одной руке свой колпак, а другой придерживая шпагу, и уже хотел спрыгнуть с телеги, как вдруг увидел в толпе лицо, непоходившее на довольные, торжествующия лица ремесленников и рабочих. Лицо этого человека было чисто выбрито, волоса коротко обстрижены, а на голове была приличная войлочная шляпа. Никто, кроме Тито, с первого взгляда не узнал бы в нем старика, спасшагося на прошлой недели в соборе от преследования французов. Но лицо это возбудило в Тито длинный ряд воспоминаний.

Через минуту он уже спрыгнул на землю. На этот раз он не изменил себе ни взглядом, ни движением. Он решился сделать все, чтобы не попасться врасплох и быть всегда готовым встретить взгляд этого человека, долженствовавшого время от времени являться перед ним, как привидение. Это вторичное появление Бальдасаро, который на этот раз гораздо более походил на себя, увеличило еще более страх, терзавший Тито. Мысль о сумасшествии старика теряла свое основание теперь, когда он был выбрит, причесан и прилично, хотя и бедно одет. Конечно, лицо его очень изменилось, но иначе и быть не могло. Однако, если он был в своем уме и владел вполне умственными и физическими силами, то зачем же он так медлит открыть свое имя? Должно быть, затем, чтоб лучше и полнее отомстить. Во всяком случае, он медлил и это давало Тито возможность бежать. И Тито, действительно, начал думать, что единственное спасение для него заключалось в бегстве.

Впродолжение нескольких дней мысль об этом не давала ему покоя. Но, чтоб покинуть Флоренцию, ему нужны были деньги. Он не хотел удалиться из нея нищим странником. Нет, он привык к веселой жизни и потому, покидая Флоренцию, ему необходимо было иметь средства зажить так же весело в другом городе. Он хотел непременно взять с собою Ромолу и, если возможно, удалиться не запятнав своего имени. С Ромолой же он не мог разстаться: она была его жена, его первая любовь, он любил ее еще до сих пор. И так Тито не мог устроить своей жизни по своему желанию без большой суммы денег. А эта задача устроить жизнь по своему желанию и была причиною всех его дурных поступков.

В таком-то настроении ему пришла в голову мысль продать библиотеку старика Бардо, которую тот ценил выше всего на свете и непременно желал продать ее только синьории, чтоб она осталась вечным памятником его учености. Это желание старика Ромола хранила как святыню и с нетерпением ждала тои минуты, когда удастся его исполнить. Конечно, при теперешних обстоятельствах надо было отложить всякую надежду, хотя на время. Тито всегда считал эту твердую решимость исполнить желание старика сентиментальностью и сумасшествием, которые только отнимали у него и Ромолы средства к более роскошной жизни. Но теперь под влиянием страха, он решился воспользоваться своими законными правами и продать библиотеку французам. Он знал, что этот поступок возстановит Ромолу против него; он знал, что ему придется перенесть много неприятностей, прежде чем удастся испросить прощение. А Тито не мог выносить, чтоб на него сердились, тем более страшился он гнева Ромолы, ласки которой сделались для него потребностью. Его не мучили сентиментальные угрызения совести, нет: он просто боялся неудовольствий со стороны Ромолы, от которых, он это чувствовал, не может его избавить никакая хитрость. Он страшился её мнения; он не знал, как далеко зайдет её гнев; даже обычное мужу сознание власти над женою не могло успокоить его. Но делать было нечего; он решился и продал без ведома Ромолы драгоценную библиотеку, которую она так высоко ценила из любви к умершему отцу. Теперь ему предстояло самое страшное: объявить о своем поступке Ромоле. Он выбрал для этого день выхода французов из Флоренции. Долго не соглашался король на выезд из города; наконец, грозный голос флорентинского пророка заставил его согласиться, и он вывел свои войска из города, посреди громкой радости народа и торжественного звона колоколов.

В этот-то счастливый для Флоренции день, Тито возвратился домой очень рано. Ромола его вовсе не ждала и с радостию выбежала ему на встречу.

-- Тито, мой милый, воскликнула она, развязывая его : - я не знала, что ты так рано воротишься.

-- Так ты мне не рада? сказал он с светлою улыбкою, прижимая ее к себе, и шутя откинув голову назад.

-- Тито! произнесла она тоном нежного упрека. - Он осыпал ее поцелуями. Ромола дрожала от счастья. "Оно еще может воротиться, прежнее счастье", думала она: "он опять походит на себя".

А каких усилий стоило Тито походить на себя! Сердце его судорожно билось от страха и безпокойства.

После первых приветствий они уселись: Тито в кресла, а Ромола, по обыкновению, на низеньком стуле против него, опершись локтями на его колена.

-- Что, народ очень весел? спросила Ромола.

-- Да, весел, только по-поповски, сказал Тито, пожимая плечами. - Но правде сказать, тем, кто остается во Флоренции, нечего веселиться; мне кажется, самая большая радость уехать отсюда.

Тито затронул вопрос как-бы ненамеренно, но лицо его было так серьёзно, что Ромола спросила с безпокойством:

-- Отчего, Тито? Разве есть новые безпорядки?

-- Нет надобности в новых, моя милая. В городе теперь три сильные партии, готовые растерзать друг друга. Если же партии Фрате удастся, что очень вероятно, заставить других молчать, то жизнь здесь будет так же весела, как в могиле. Они хотят составить какой-то великий совет, в члены которого будут избираться те, кто лучше поет гимны. Кроме этого, город будет совершенно истощен данью французскому королю и войною с Пизою; так что жизнь во Флоренции будет прелестна только для тех, кто забавляется бичеванием по вечерам, а для всех других самое лучшее бежать. Что касается до меня самого, то я серьёзно подумываю, что нам было бы благоразумнее уехать из Флоренции.

Ромола вздрогнула.

-- Тито! Как можем мы оставить Флоренцию! воскликнула она, - Конечно, ты не думаешь серьёзно, чтобы я могла уехать - по крайней мере еще долгое время. - Она задрожала, мороз пробежал но её телу и она не могла более говорить. Она знала, что Тито понимает, но каким причинам она не может уехать из Флоренции.

-- Все это воображение, моя радость. Твоя уединенная жизнь породила в тебе много странностей, и тебе было бы очень полезно повидать свет.

Он наклонился, поцаловал ее в лоб и погладил её золотистые кудри, но она не чувствовала этих ласк: она слишком была взволнована сознанием того огромного разстояния, которое существовало между их понятиями.

-- Тито, ведь я желаю не покидать Флоренции не потому, чтобы этот город был самый приятный в свете. Ты знаешь, почему... Я... мы должны исполнить желание моего отца. Мой крестный отец слишком стар, мы не можем оставить это дело на него.

-- Именно эти-то суеверные понятия, затмевающия твой ум, Ромола, и заставляют меня желать, чтобы ты была подальше от Флоренции. Я должен беречь тебя даже против твоей воли. Если эти прелестные глаза смотрят неверно, то я должен смотреть за них и спасти мою жену от напрасных разочарований в несбыточных мечтах.

Ромола сидела молча и неподвижно; она ясно понимала, на что метил Тито; он хотел уговорить ее оставить библиотеку в каком-нибудь монастыре или какими-нибудь другими средствами освободиться от их долга к памяти отца. Она решилась не поддаваться ему ни за что и не изменять своего понятия о долге. Но эта решимость не могла еще выразиться в словах: так страшно терзала ее мысль, что наконец она и Тито совершенно расходятся в своих желаниях.

Тито был очень рад этому молчанию: он приписал его силе своих доводов и продолжал самым нежным тоном:

-- Ты знаешь, моя милая, что идея изолировать собрания книг и древностей - идея совершенно ложная и вредная. К тому же, на практике она и не удается. Что сделалось теперь с коллекциями Медичи? Что касается до меня, то я считаю недостойным человека желание, чтоб один город предпочтительнее пред другим пользовался плодами учености. Я понимаю твои чувства относительно желаний умершого, но ведь разум должен налагать границы на эти чувства, а то вся наша жизнь прошла бы в безплодном самопожертвовании памяти мертвых. Ты посвятила всю свою жизнь отцу, пока он жил; зачем тебе еще требовать от себя жертвы после его смерти?

-- Потому что эта библиотека доверена нам, сказала Ромола тихим, но ясным голосом. - Он доверил ее мне, он доверил ее тебе, Тито. Я не ожидала, чтобы ты чувствовал в отношении этого дела что другое, но я полагала, что ты чувствуешь по крайней мере это.

-- Конечно, я бы чувствовал так, еслиб тут был вопрос о счастье или благосостоянии твоего отца. Еслиб я верил в пургаторий, то я бы хлопотал, как ты, служить побольше панихид, и еслиб я верил, что твоего отца может огорчить, когда с его библиотекой будет поступлено не по его желанию, то я бы разделял вполне твои мысли. Но надо различать существенную пользу от сантиментальных фантазий. Спроси себя, Ромола, более ли пользы принесёт библиотека твоего отца, если она останется во Флоренции и будет носить его имя, или если ее разберут по частям? Разве распространение подобных драгоценностей не гораздо полезнее для человечества? Это мелкое соперничество итальянских городов глупо и вредно. Потеря Константинополя обогатила весь образованный мир.

натура отворачивалась от этой пустой готовности сочувствовать всему человечеству, не имея никакого чувства к самым близким людям. Она все еще удерживала себя и только отдернув руки от него, сидела неподвижно.

-- Ты толкуешь о существенной пользе, Тито! начала она. - Разве нет пользы в верности, любви и памяти? Разве нет пользы в исполнении обещаний, на которые полагались те, которые верили в нас? Разве нет пользы в том, чтоб честная жизнь была достойно почтена? Или польза состоит только в том, чтоб обмануть все надежды тех, кто верил нам? Какая польза может быть от людей с такими сердцами? Они только умеют складно болтать и весело жить, не зная ничего выше себя и своего удовольствия.

Её голос становился все громче и громче, и в последних словах слышалось уже презрение.

-- Я не вижу никакой пользы, продолжала она: - для Италии, для всего мира, если они будут наполнены такими людьми. Но я теперь не думаю ни об Италии, ни обо всем мире: я думаю об отце, о моей любви к нему, о завещании, которое он нам оставил. Я всем бы пожертвовала, кроме желаний отца, я бы оставила и Флоренцию: точно я жила еще для чего нибудь, кроме его и тебя? Но я не брошу своего долга; что мне твои доводы? Он желал этого, и я желаю.

Голос её, сначала дрожащий, теперь звучал твердо, и она, бедная, думала, что высказала все и что ей не предстоит ничего тяжелее этой борьбы с предположениями Тито.

Он видел теперь ясно, что ему не добиться её согласия; он должен переменить тон и сказать ей прямо, что все кончено, что сопротивление напрасно. Он еще льстил себя надеждою, что она, столь покорная и любящая, кончит тем, что помирится с его волею.

-- Мне очень прискорбно твое слепое упрямство, Ромола, сказал он: - потому-что я должен тебе сказать нечто неприятное. Но я предчувствовал твое сопротивление, и так-как необходима была поспешность, решил без тебя. Обязанность мужа блюсти интересы жены вынуждает его на такие поступки даже и в таком случае, когда у него такая жена, как ты, моя Ромола.

Она подняла на него глаза, едва переводя дыхание.

-- Я хочу сказать, отвечал он на её взгляд: - что я передал библиотеку в достойные руки. Книги куплены герцогом миланским, а мраморы и бронзы будут перевезены во Францию. Таким образом эта коллекция будет находиться под покровительством великой державы, вместо того, чтобы оставаться в городе, подверженном всякого рода гибели.

Он еще не кончил своих слов, как Ромола вскочила с своего места и, гордо выпрямившись, устремила на него глаза, полные злобы и презрения.

-- Вы продали их? воскликнула она, едва доверяя своим ушам, что она произносила такия страшные слова.

-- Да, отвечал Тито; дрожь пробежала по его телу; он чувствовал, как его давило её презрение.

-- Вы подлец! сказала она, прямо смотря ему в глаза.

Она замолчала. Он также сидел молча, понимая, что теперь безсильна всякая хитрость. Вдруг она отвернулась от него и пробормотала взволнованным голосом: - это еще можно остановить - я пойду к моему крестному отцу.

неприятна и что после нея ему придется несколько времени не видеть Ромолы.

-- Успокойся, Ромола, сказал он, стараясь казаться спокойным.

Ромола остановилась, смотря на него во все глаза. Они сверкали яростью и вся она дрожала, словно в ней какая-то необузданная сила просилась наружу. Страшное горе разочарования в любимом человеке, терзавшее её сердце за минуту перед тем, теперь совершенно поглотилось негодованием. Ей было все равно, что человек, стоявший перед нею во всем блеске своей красоты, был её муж, что она когда-то его любила всеми силами своей души - она сознавала одно, что она теперь его презирала. Гордая, необузданная кровь Барди впервые сказалась в ней во всей своей силе.

-- Пойми хоть одно, сказал Тито: - что тебе совершенно напрасно идти к мессеру Бернардо: он не может изменить того, что я сделал. Успокойся. Еслиб ты была в своем уме, то верно не захотела бы, чтоб кто-нибудь узнал, что между нами происходит.

Тито сознавал, что он затронул слабую струну Ромолы.

-- Очень просто, потому, что условия заключены с покупщиками и я получил уже деньги.

-- Еслиб мой отец подозревал, что вы подлец, сказала Ромола с горьким тоном презрения: - конечно, он отдал бы свою библиотеку в такия верные руки, в которых вы не могли бы достать ее. Но смерть слишком скоро его скосила и вы, когда его рука не могла вас удержать - вы его ограбили. Она замолчала на секунду и потом прибавила в порыве отчаяной злобы: - не ограбили ли вы и какого-нибудь живого человека и не потому ли носите кольчугу?

против женщины, которая, быв его женою, смела так позорить его. С нею, по крайней мере, он мог совладать.

-- Напрасно было бы отвечать на твои безумные слова, Ромола. сказал он спокойно. - Твоя любовь к отцу совершенно свела тебя с ума. Всякий разумный человек, я уверен, скажет, что я поступил благоразумно. Я уверен, что и мессер Бернардо будет того же мнения.

-- Я не вижу причины скрывать имен покупщиков, хотя тебе от этого не будет легче, так-как граф ди-Сан-Северино и сенешаль де-Бопер теперь на пути в Сиену.

-- Их можно догнать и уничтожить торг, сказала с жаром Ромола.

-- Нет, нельзя, сухо произнес Тито.

-- Отчего?

-- Но еслиб мы вам выплатили деньги? Да, мы вам заплатим? воскликнула Ромола. - Ничто не могло так полно и ясно выразить всю глубину её отчуждения от Тито, как эти слова, но они были произнесены уже не резко, а с какою-то мольбою в голосе. Тито понял, что первая вспышка гнева прошла.

-- Нет, моя Ромола. Пойми, что это невозможно. Еслиб ты была в своем уме, ты никогда не решилась бы спросить у твоего крестного отца еще три тысячи флоринов, он уже и то дал довольно большую сумму под залог библиотеки. Я думаю, твоя гордость тебя до этого не допустила бы.

Ромола задрожала, мороз пробежал по её коже при мысли о своей безпомощности. Она опустилась на ящик, стоявший подле нея, а Тито продолжал своим ясным, звучным голосом:

-- Кроме того, еслиб это и било исполнимо, то я этого не хочу. И я прошу тебя, прежде чем ты сделаешь малейший шаг, обдумать последствия, могущия произойти от твоего желания идти наперекор твоему мужу и выставлять его в позорном свете, который есть только плод твоего разстроенного воображения. Какая польза может выйти из того, что ты опозоришь меня в глазах мессера Бернардо? Дело сделано, библиотека продана, а ты - моя законная жена.

Она отвернулась от него и несколько минут молчала. Наконец обратилась спокойно и сухо:

-- Я имею до вас просьбу.

-- Проси все, что хочешь, все, что только не принесло бы вреда нам обоим, Ромола.

-- Дайте мне деньги, следующия моему крестному отцу, из вырученной суммы.

-- Вы верите в уверения? спросила она с презрением.

-- От тебя, да.

-- Я не сделало вам никакого вреда. Я ничего не раскрою и ничего не скажу, что могло бы огорчить крестного отца или вас. Ваша правда, дело сделано.

-- Так я исполню твою просьбу завтра утром.

-- Хорошо, сказал он, подходя к лампе, и через минуту подал ей свернутый листок- бумаги. - Ты получишь с него росписку, моя Ромола, сказал он нежно. Ему было теперь легко, что все прошло; он не приписывал этой сцене большого значения и полагал, что он в силах загладить все своими ласками и нежностью.

-- Да, я понимаю, сказала она, не смотря на него.

-- И ты простишь меня, моя Ромола, когда немножко успокоишься. Он прикоснулся губами к её лбу, но она этого не чувствовала.

Она сознавала только, что он отпер дверь и вышел из комнаты. Она стала прислушиваться. Ворота заскрипели и с шумом затворились. Она вскочила с своего места, словно почувствовав какую-то неведомую свободу и, бросившись на колени перед портретом отца, разразилась судорожными рыданиями.