Ромола.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ромола. Глава VII. (старая орфография)

VII.

Мы видели уже, в каком измененном виде явился Бальдасаро во второй раз, перед глазами испуганного Тито. Дело в том, что слова Тито: "это, верно, какой-нибудь сумасшедший" не столько ужалили Бальдасаро своею низостью и жестокостью, сколько поразило его собственное, мгновенное сознание в невозможности доказать, что Тито лжет. Рядом со страстною жаждою мести, он почувствовал в себе недостаток сил и способностей для удовлетворения этой жажды. Словно кто-то шепнул на ухо Тито горькую тайну Бальдасаро. Однако он не был сумасшедший, потому что ясно сознавал слабость своих умственных способностей. В нем поэтому родилось какое-то неопределенное чувство осторожности и он решился не спешить, чтоб не испортить дела.

Проведя ночь в странноприимном доме одного из монастырей, Бальдасаро отправился на другой день из Флоренции и, дойдя до ближайшого городка, выбрился и обстриг коротко волосы. Возвращаться во Флоренцию он не хотел засветло, и потому присев у ручейка, недалеко от большой дороги, предался горьким думам. Долго смотрел он на свое отражение в воде. Выражали ли его глаза слабость его умственных способностей? Нет, в эту минуту, они, напротив, блестели твердою решимостью. Но в иное время, когда он старался и не мог припомнить все, что знал и понимал прежде, в то время, конечно, его взгляд был странен и глаза глядели дико и безсознательно.

Мог ли кто-нибудь подумать, что его ум когда-то был полон жизни и знания? Все, накопленное долгими годами трудов и занятий, исчезло. Исчезло ли оно навсегда, или сохранилось в нем, сдержанное преградами, которые могут наконец разсеяться?

Последнее предположение могло быть справедливо, и он основывал на нем всю свою надежду. С того дня, когда он встал впервые в Коринфе, после тяжкой болезни, и почувствовал страшную пустоту в голове, ум его был подвержена, странным переменам, то постепенным и постоянным, то неожиданными, и скоропреходящим. Вместе с физическими силами возвратилась энергия воли и память всего, что оставило след в его чувствах. Но за то не осталось и малейшей тени его познаний, и он чувствовал, поймал это. Однако, были две-три минуты, когда он, находясь в сильном волнении, казалось, снова жил прежнею умственною жизнью, когда он чувствовал, что ум его так же светел, как прежде, когда он, казалось, видел перед собою давно-знакомые греческия рукописи. Но эти блаженные минуты были словно блеском молнии, и снова мрак воцарялся в его голове. Но, может быть, эти периоды сознания продлятся долее? Он теперь желал и надеялся на одно, чтоб сознание возвратилось к нему на столько времени, чтоб он мог придумать и исполнить какой-нибудь хитрый план мести.

И так ему предстояло в эту минуту одно: дожидаться случая и стараться всеми силами, чтобы никто не подумал о нем, что он старый, безпомощный дурак. Но, чтоб дожидаться и иметь возможность отомстить, он должен жить, выработывать себе кусок хлеба. Он не мог заняться никакой порядочной работой и решился сделаться носильщиком, потому что его физическия силы чрезвычайно окрепли в последнее время.

Но прежде чем начинать новую жизнь, Бальдасаро хотел продать драгоценный сафир, висевший у него на шее в виде амулета, и купить кинжал. Он вовсе не желал употребить его тотчас же в дело, нет; но сознание, что он имеет его в руках, сделает его не столь безпомощным, он не будет так отчаиваться в слабости своего ума; кинжал презирает способности и превозмогает силу.

Он так и сделал; продал свой сафир и купил на вырученные деньги кинжал и необходимое платье. Потом отыскал себе квартиру и поселился на горе Сан-Джиорджио, в одном из отдаленнейших кварталов Флоренции, в сарае, где единственною его мёбелью служила связка соломы. Сначала хозяйка этого жилища не хотела и слышать о том, чтоб пустить его ночевать в сарае, но потом сообразив, что он может ей быть полезен, может нарубить дров, сбегать за чем нибудь в город согласилась приютить его.

В сумерки, в первый день, когда Бальдасаро поместился на своей новой квартире, его горькия думы были прерваны самым странным образом. Кто-то нежно постучался; он отворил дверь и остановился в изумлении. На пороге стояла молоденькая, хорошенькая девушка с деревянной чашкой макарон в одной руке и с фонарем в другой. Это была наша старая знакомая, веселая Тесса. Она почти не изменилась; детское лицо её так же шутовски улыбалось и в эту минуту радость сияла в её глазах. Одета она была попрежнему, как простая кантадина, по непраздничному. Её темно-зеленое саржевое платье подпоясано было красным кушаком; на шее красовалось красное стеклянное ожерелье; каштановые же её волосы, собранные на макушке, закреплялись серебряной булавкой. На руке у ней было золотое кольцо, которым она очень гордилась. Она жила в довольстве с н Лизой, глухой, но доброй старухой. Никто не требовал теперь, чтобы она работала, никто не бил ее; только одно было горе, что она никуда не выходила и никого не видала. Это уединение тяготило ее и потому, увидав днем, как Бальдасаро торговался с Моина Лизою, она подслушала их разговор и решилась поговорить с ним. Он верно не глух и она может ему рассказать многое, что уже было давно известно Моине Лизе. Конечно, с её стороны было нехорошо заговаривать с чужим, ей было это запрещено, но ей так хотелось поболтать и притом ей будет хоть в чем нибудь покаяться священнику на исповеди.

-- Я принесла вам поужинать, крикнула она под самое ухо Бальдасаро, словно он был так же глух, как Моина Лиза: - сядьте и кушайте, а я пока побуду с вами.

Удивление и подозрительность взяли верх в Бальдасаро над всеми другими чувствами. Однако, хотя он не выразил ни благодарности, ни удовольствия, он не имел причины и оттолкнуть от себя эту посетительницу, и потому молча опустился на солому. Тесса села подле него, поставила чашку на его ладонь и, указывая на нее головою, улыбалась, словно говоря: "Да, да, ты можешь это есть." В своем волнении она совершенно забыла о предположении, что незнакомец неглух и, по обыкновению, прибегла к знакам.

Приглашение поесть макаронов было очень кстати, потому что Бальдасаро грыз сухую корку хлеба и был очень голоден. Тесса молча смотрела, как он принялся есть, наконец, она наклонилась к самому его уху и закричала:

-- Я люблю свой ужин, а вы?

Бальдасаро посмотрел на нее не с улыбкой, а с тем нежным выражением, с которым смотрит собака, тронутая добротою, но неумеющая улыбнуться.

-- Да, сказал он: - но я неглух, я хорошо слышу.

-- Это правда, я совсем забыла, воскликнула Тесса: - но Моина Лиза глухая, а я живу с нею. Мы славно живем; у нас много хороших вещей. Я могу всегда иметь орехи, когда захочу, и меня не заставляют работать. Прежде я работала и не любила этого, я любила только кормить мулов. Ах, как бы я хотела повидать маленького мула Джианетта. У нас только козел и два козлёнка и я все разговаривала прежде с козлом, потому что никого другого не было, кроме Моины Лизы. Но теперь у меня есть кое-что другое - догадайтесь, что?

Она закинула свою головку назад и смотрела на Вальдасаро с вызывающей улыбкой.

-- Не знаю, отвечал он, отодвигая чашку и смотря на нее. Эта хорошенькая болтунья, казалось, воскрешала перед ним его юность.

-- Вы хотите, чтоб я с вами говорила? Но вы не должны никому об этом сказывать. Не принести ли вам холодной колбасы?

Вальдасаро покачал годовой. Глаза его, показавшиеся сначала Тессе дикими, теперь светились нежно и она совершенно успокоилась.

-- Ну, так я вам скажу, продолжала она: - у меня ребёнок. Такой хорошенький , с маленькими пальчиками и ногтями! Он очень молод еще; Моина Лиза говорит, что он родился в день Рождества Богородицы. Я замуж вышла в этот день - давно, давно тому назад, и никто этого не знал. О, Пресвятая Богородица! я не хотела вам этого говорить!

Тесса закусила губу и смотрела на Бальдасаро, ожидая, что открытие её тайны должно произвести на него потрясающее впечатление, но он, казалось, не обратил на это большого внимания.

-- Да, продолжала она: - вы иностранец? Вы нигде постоянно не живете и никого не знаете? Не так ли?

-- Да, отвечал Бальдасаро, скорее думая вслух, чем отвечая на вопрос: - я знаю только одного человека.

-- Его не зовут Нофри? с испугом спросила Тесса.

Она все еще боялась, чтоб страшный Нофри, её отчим, не отыскал ее и снова не заставил на себя работать.

-- Нет, отвечал Бальдасаро, заметив её испуг: - это имя вашего мужа?

-- Нет, нет! со смехом произнесла она: - но я не должна говорить с вами о моем муже. Вы и не воображаете себе, что он за человек, он вовсе не похож на Нофри.

И она опять засмеялась.

-- Но я очень редко его вижу, продолжала она: - иногда я молю Мадонну прислать его ко мне, и раз она услышала мою молитву. Однако, мне пора идти к моему bambinetto. Я принесу его завтра показать вам. Он вам понравится. Он плачет иногда, но Моина Лиза уверяет, что это только когда он голоден. Вы не поверите, Моина Лиза имела также маленьких bambinetto и они все умерли стариками. Мой муж говорит, что она никогда не умрет, она так высохла уже. Я очень рада, я ее люблю. Вы что-то очень грустны; скажите мне, вы не будете плакать о чем нибудь, когда я уйду? Я прежде также плакала.

-- Нет, дитя мое; я думаю, что более плакать не буду.

-- Это хорошо. А завтра я вам принесу поесть и покажу bambinetto. Доброй ночи.

И Тесса исчезла, словно светлое явление посреди мрака, окружавшого Бальдасаро.

На другой день Тесса принесла ему чашку горячого супа и хлеба. Пока он ел, она сбегала за ребёнком, отличавшимся удивительно большими черными глазами.

теперь. Неправда ли? Но мне просить нечего, у меня все есть. Я бы одного только хотела, видать почаще моего мужа. Вы можете подержать bambino, если вам это приятно; но не цалуйте его, вы можете его ушибить.

Она произнесла эти слова так нежно, что Бальдасаро не мог отказаться и взял ребёнка на руки.

-- Бедное создание! бедное создание! сказал он жалостным голосом, в котором слышалась, однако, какая-то странная угроза.

Ему казалось, что эта невинная, любящая женщина не помирит его с миром, а, напротив, что она заодно с ним против мира, что за нее также придется мстить.

-- Не сожалейте меня, сказала она: - если я и нечасто его вижу, то все же он красивее и добрее всех на свете. Вы не можете вообразить, что это за человек.

И она лукаво посмотрела на Бальдасаро.

-- Нет, могу, отвечал тот с некоторою горечью.

-- Нет, вы не можете. Вы думали, что он Нофри? прибавила она с торжеством. - Как вас зовут?

Бальдасаро потер себе лоб и спросил:

-- Дитя мое, а как меня зовут?

Он не то, чтоб совершенно забыл свое имя, нет; он часто его вспоминал, и даже еслиб теперь вспомнил, то не сказал бы, но неожиданный вопрос совершенно смутил его.

Как ни была невежественна Тесса, но она сжалилась над безпомощным взглядом Бальдасаро и сказала:

-- Ну, все равно, вы иностранец, не все ли равно, как вас зовут. Прощайте, я пойду завтракать. Ведь вы здесь останетесь? Пожалуйста, не будьте печальны и несчастны, мы вас не обидим.

-- Бедное создание! произнес снова Бальдасаро.

Так прошла неделя. Бальдасаро уходил на целый день и только возвращался к ночи. Тесса постоянно посещала его, носила ему кушанье и болтала с ним. На девятый день вечером явился совсем неожиданно её муж, мессер Нальдо. Его никто не ожидал, он никогда не возвращался так скоро из своих путешествий, которые он постоянно предпринимал по ту сторону гор. Причиною этого неожиданного появления была сцена, разыгравшаяся в тот вечер, в улице Барди, и уже известная читателю. Итак, мессер Нальдо был не кто иной, как Тито Мелема.

Когда Тито, полтора года тому назад, по своем возвращении из Рима, поместил Тессу у Моины Лизы, он уверял себя, что делает это из одной доброты к молодой девушке, считавшей его своим мужем. Конечно, эта доброта была оказана хорошенькому, любящему созданию, которое так приятно было приласкать и приголубить; но надо сознаться, что Тито действительно чувствовал к ней доброту без всяких своекорыстных видов. Иначе, несмотря на всю прелесть её личика и болтовни, он предпочел бы от нея избавиться. Он не был влюблен в Тессу; он любил впервые в жизни иную женщину, которую он нетолько желал ласкать, но одно присутствие которой наполняло его блаженством. Его юная, страстная натура вся вылилась в любви к Ромоле, и чувства его были слишком утонченны, ум слишком светел, чтоб предаться одной жажде удовольствия. Во всяком случае отношения его к Тессе как-бы опутали его сетью, которую он чувствовал себя неспособным разорвать. Поэтому, утешая себя, что он делает это из одной доброты, Тито перевез Тессу к Моине Лизе и окружил ее довольством на столько, чтоб не испортить её простую натуру; он не хотел пересадить этого прелестного полевого цветка в чуждую ему почву. Чувствуя всю необходимость скрыть свою тайну от Ромолы, Тито всеми средствами старался скрыть ее и от других людей. Поместив Тессу в отдаленном, малонаселенном квартале, он не велел ей ни с кем видеться, никуда выходить. Кроме того, он сочинил про себя целую историю, что его зовут Нальдо, что он предпринимает часто путешествия по торговым делам и потому очень редко бывает во Флоренции. Справедливость его слов доказывалась его редкими посещениями. Долгое время ходил он к ней больше из желания посмотреть, все ли у лих благополучно, и хотя каждое его посещение было для него гораздо приятнее, чем он ожидал, но он еще не чувствовал действительной необходимости видеть хорошенькую Тессу.

Так прошло полтора года. Наступила критическая эпоха в жизни Тито, и тут он впервые почувствовал какое-то непреодолимое влечение к Тессе, ласкавшей его с такою любовью, верившей ему так слепо. Возвращаясь домой в тот роковой день, когда он в первый раз увидел Бальдасаро, Тито чувствовал какое-то отвращение от свидания с Ромолою. Она также не знала жизни, также верила ему, но он сознавал, что эти чистые, светлые глаза могли судить его, что она верила ему не по незнанию, а по благородству. Ему хотелось отдохнуть от треволнений дня, отдохнуть от искусственной своей роли; он вспоминал, что есть на свете прелестное, любящее его создание, в присутствии которого он будет совершенно покоен, что создание это поверит всякой сказке и не посмотрит на общественное мнение. И вот он, в тот вечер, когда Ромола его ждала с таким нетерпением, повернул на гору Сан-Джиорджио. Неудивительно, что и теперь, в минуту первой вспышки презрения к нему Ромолы, он направил свои шаги к той же горе. Он ни мало не желал, чтобы Тесса была на месте Ромолы, и жаждал поскорее помириться с женою, так-как он любил Ромолу, а не Тессу. Но ему хотелось найти себе убежище от слишком строгих понятий, от которых он не мог освободиться простым сознанием их неразумия; такое убежище представляло ему любящее, невинное, глупенькое сердце Тессы.

Было около восьми часов, когда Тито взбирался по каменной лестнице, которая вела в комнату Тессы. Она не выбежала, но обыкновению, к нему навстречу, и отворив дверь, он увидел ее при тусклом свете догоравшого огня. Она стояла на коленях подле кровати ребёнка; голова её лежала на подушке, и четки мотались на её правой руке. Ясно было слышно, что она уснула среди молитвы. Тито едва подошел к пей; минуты через две она открыла глаза; вероятно, она приняла скрип двери за продолжение своего сна. Она открыла глаза и молча устремила свой взгляд на него. Он взял ее за подбородок и поцаловал.

-- Я видела тебя во сне, потом проснулась и увидела тебя наяву, сказала Тесса.

Тессе не понравились эти слова, несмотря на улыбку, сиявшую на лице Тито. Она нагнулась над спавшим ребёнком и с волнением сказала:

-- Это неправда. Он такой хорошенький. Ты не думаешь, что он дурнушка. Ты посмотришь на него. Он даже похорошел с тех пор, как ты не видал его; только он спит и ты не можешь глядеть на его глаза и волосы. Ведь они ростут, неудивительно ли это? Посмотри на него. Правда, когда он спит, лицо его не такое хорошенькое. Ты поцелуй его, он не проснется. Ведь тебе очень хочется его поцаловать?

Тито успокоил ее, поцаловав налету ребёнка и потом, взяв ее за плеча, повернул лицом к себе. - Ты любишь лучше смотреть на своего ребёнка, чем на своего мужа; ах, ты изменница, проговорил он, смеясь.

Она все еще стояла на коленях, подняв глаза на него с любовью.

-- Нет, сказала она, качая головой: - я все-таки тебя больше люблю, но я хочу чтобы ты посмотрел на bambinetto и любил его; прежде же я только хотела, чтобы ты меня любил.

-- Ты меня не ожидала увидеть так скоро? спросил Тито, видимо наслаждаясь её болтовней.

-- Ах, нет, отвечала Тесса: - я считала дни по пальцам и сегодня начала снова с перста на правой руке. Я думаю, ты воротился так скоро оттого, что на тебе надета красивая железная одежда, которую тебе дал архангел Михаил, чтобы сохранить тебя в дороге.

-- Может быть. Но оставим это. Разскажи мне, что ты делала. Видела ли ты палатки на Прато и солдат, слышала ли бой барабанов?

-- Да, я немножко испугалась; я думала, что солдаты придут к нам. И Моина Лиза также испугалась; она думала, что они унесут у ней козлят, так-как она говорит, что обязанность солдат грабить. Но пресвятая Богородица услышала наши молитвы и мы не видали здесь ни одного солдата. Но у нас тут случилось кое-что, о чем я боюсь тебе и сказать. Поэтому я и говорила лишнее число aves.

-- Что такое? спросил Тито с безпокойством. - Разскажи мне все.

-- Но, ты прежде посади меня на колени; тогда я не буду бояться.

Он исполнил её просьбу, но улыбка исчезла с его губ и лицо его приняло серьёзное выражение. И даже тут должны его были преследовать неприятности.

Тесса почти шопотом рассказала ему про незнакомца, поселившагося у них, как она разговаривала с ним и носила ему кушанье.

-- Это верно какой-нибудь нищий, сказал Тито: - ты очень нехорошо делала Тесса, что ходила к нему. Я побраню Моину Лизу и велю прогнать его.

-- Нет, я не думаю, чтобы он был нищий, потому что он, хотел заплатить Моине Лизе за квартиру; но та пожелала лучше, чтоб он работал. К тому же он одет прилично и бреется. Но иногда, это правда, он точно сумасшедший: глядит и словно не понимает, где он.

-- Какая у него наружность? спросил Тито, у которого сердце сильно забилось. Боязнь Бальдасаро дотого преследовала его всюду, что оши уже видел его на соломе, в нескольких шагах от себя.

-- Я не знаю, право, как сказать; он ни на кого не походит, кого я знаю. Лицо его желтое и в больших рябинах, волоса седые, а брови черные. И он так странно смотрит на меня и говорит "бедное создание", точно меня бьют, как, бывало, прежде. Право, он не в своем уме. Я у него спросила раз, как его зовут - он не умел на это отвечать, а ведь, кажется, у всякого есть имя. У него также есть большая книга и он все в нее глядит, словно священник; но, кажется, не молится, потому что губы его не двигаются. Ах, ты на меня сердишься; или ты жалеешь о бедном старике?

Глаза Тито все еще были устремлены на Тессу, но он уже не видел её, не слышал её. Испуганная Тесса не смела заговорить с ним, дотронуться до него; она опустилась подле него на колени и начала молиться, не спуская с него глаз, которые наполнились слезами.

ту роковую минуту, когда у дверей Дуомо, его прошедшее, в лице его отца, явилось перед ним так внезапно, что он торжествепно отрекся от него. Ему стоило только сделать несколько шагов и он увидит своего отца лицом к лицу, наедине, без свидетелей. Он мог просить прощения, он мог помириться с ним. Деньги у него теперь были и они втроем с Ромолою могли уехать в Южную Италию, где, благодаря французскому влиянию, ему предстояла блистательная карьера. Ромола ничего не узнает, ибо если Бальдасаро простит его, то согласится забыть и обиду. Но если мстительный старик не захочет простить его? В таком случае все останется попрежнему, ведь их свидание будет без свидетелей. Раскаяние, на которое решался Тито, не было всенародным покаянием, в белой одежде, со свечкой в руках - нет, это было раскаяние, обещавшее снова сделать его жизнь светлой, счастливой и удалить от него все неприятное. Тито жаждал быть в хороших отношениях, примириться со всеми, особливо после разлада с Ромолою. Ему было легко, приятно улыбнуться тем, которых он оскорбил, но его ум не мог ему сказать, как примут эту улыбку оскорбленные. Он решился и, быстро вскочив с места, пошел к дверям, но крик бедной Тессы заставил его обернуться.

-- Не плачь, моя голубка, я на тебя не сержусь, сказал он. - Достань мне фонарь. Или нет, не надо. Сиди тихо и не говори ничего Моине Лизе.

Через минуту он стоял у затворенных дверей сарая. Дрожь пробежала по его телу при мысли о гневном взгляде отца, при мысли, что он, может быть, бросится с яростью на него. Но чего было ему бояться? Ему, молодому человеку, с оружием при себе, бояться безпомощного старика? Быть может, он спит теперь? думал Тито.

Нет, он не спал, и еслиб Тито заглянул в отверстие над дверью, то увидел бы при тусклом свете луны Бальдасаро, сидевшого на соломе. В руках у него блестел кинжал. На него нашла одна из тех страшных минут, когда он сознавал вполне свою безпомощность, сознавал всю невозможность обдуманного мщения, чувствовал одно - неутолимую жажду пронзить кинжалом сердце коварного обманщика, которого он не мог поразить иначе.

Тито толкнул дверь. Бальдасаро вскочил в изумлении. Перед ним стоял облитый лунным светом тот, крови которого он так жаждал - стоял не во сне, а наяву. В одну минуту, прежде чем Тито мог опомниться, Бальдасаро бросился на него и кинжал блеснул в воздухе. Чрез мгновение кинжал разлетелся на две части, и несчастный старик был опрокинут на солому. Он судорожно сжимал в кулаке рукоятку кинжала; острие лежало у ног Тито.

Секунда, когда Тито увидел блеск кинжала, была страшная, потрясающая, но теперь он чувствовал, что вышел победителем из ужасной опасности. Кольчуга пригодилась, и убийца его лежал безпомощный перед ним. Но торжество не возбудило в нем никаких злых инстинктов; напротив, увидев отца, лежавшого у его ног и лишенного всякой возможности ему нанести вред, он только сильнее почувствовав необходимость примирения. Он освободился от чувства боязни, но тем более желал отделаться от сознания, что его ненавидят. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Бальдасаро лежал неподвижно, в глазах его горела злоба отчаяния. Наконец Тито заговорил первый и тем самым голосом, который старик слышат последний раз на берегу Греции:

-- Padre Мио!

Снова наступило молчание. Тито подождать несколько минут и потом прибавил:

-- Я пришел просить прощения.

Он снова остановился, чтоб дать время Бальдасаро вкусить всю прелесть этих слов. Но Бальдасаро лежал попрежнему, облокотившись на одну руку; он весь дрожал от удара, повергшого его на землю.

-- Я не мог опомниться, я так был поражен в то утро, продолжал Тито: - я хочу снова быть вашим сыном. Я хочу сдеать вашу жизнь счастливою, чтобы вы забыли все горе, все страдания, которые вы претерпели.

Он замолчал. Ему нечего было более говорить; он употребил самые ясные и сильные выражения. Теперь надо было ждать, пока Бальдасаро выкажет хоть каким-нибудь знаком, что он его понял. Быть может, его умственные способности были так слабы или потрясены ударом, что он вдруг не мог понять значения этих слов.

Но вот Бальдасаро бросил далеко от себя сломанный кинжал и начал потихоньку приподыматься, дрожа еще всем телом. Тито протянул руку, чтоб ему помочь. Он был уверен, что отец простил его, но, но странному устройству человеческого сердца, он вдруг почувствовал, как дорого ему будет стоить это прощение, сколько неприятностей ему придется претерпеть. Бальдасаро схватил руку Тито, сжал ее крепко и, приблизившись к самому лицу его, произнес дрожащим голосом:

-- Я спас тебя... Я кормил тебя... Я любил тебя. Ты бросил меня... Ты ограбил меня... Ты отрекся от меня. Что можешь ты теперь мне дать? Но твоей милости свет мне опротивел. Мне возможно одно только удовольствие - видеть, как ты будешь мучиться и страдать.

Он выпусил руку Тито и прислонился к стене; через минуту он снова от изнеможения опустился на солому.

что теперь обстоятельства переменились. Для него не оставалось выбора: он должен был объявить Бальдасаро сумасшедшим. Шансы были все на его стороне, так что ему нечего бояться, кроме необходимости решиться на неприятность, чтоб спастись от еще больших неприятностей.

-- Вы намерены здесь остаться? спросил он наконец.

-- Нет, отвечал с горечью Бальдасаро: - ты хочешь меня отсюда прогнать.,

-- Нет, я только спрашиваю.

-- Я говорю тебе, ты меня уже прогнал. Если эта солома твоя, то ты меня прогнал с нея три года тому назад.

-- Я сказал, отвечала. Бальдасаро.

Тито повернулся и ушел в дом. Тесса стояла у колыбели и плакала.

-- Тесса, сказал он, взяв ее за голову: - не плачь, гусенок, и выслушай меня. Ты никогда не должна более говорить с этим стариком. Он - сумасшедший и хочет меня убить. Никогда более с ним не говори и не слушай его.

-- Он ушел? спросила она, переставая плакать, но побледнев от испуга.

-- Да, я никогда больше не буду говорить с чужим.

Успокоив Тессу обещанием прийти на другой день и разбранив Моину Лизу за допущение в дом опасного человека, Тито отправился домой. Несмотря на всю легкость своего характера, он был сильно потрясен всеми треволнениями этого дня.

Между тем Бальдасаро сидел на соломе, весь дрожа от волнения, которое всегда следует за первой вспышкой пламенной страсти. В подобную минуту физического изнеможения ум обыкновенно бывает очень светел, словно вспышка страсти разсеяла туман, окружавший его. Он не мог встать; тело его было как лед, руки и ноги дрожали. Но в этом положении физической безпомощности он не был окружен обычным мраком и темными призраками, но живыми, светлыми образами прошедшого. Он снова переживал те долгие годы, которые казались одним роковым приготовлением к его горькому настоящему положению. Он был так поглощен тысячами воспоминаний, быстро сменявшихся в его голове, что в первые минуты не мог опомниться. Внезапный свет, осветивший его прошедшее, мало-по-малу проник и до настоящого, и он сознал наконец все. Теперь ему оставалось одно: подобрать сломанный кинжал и бежать подальше, чтоб не нашли его следов. Он нагнулся, чтоб поднять обломки кинжала - перед ним на соломе лежала открытая книга. Это был разрозненный том Павзания. В былое время он знал наизусть Павзания, но уже с давняго времени, несмотря на все его усилия, буквы казались ему какими-то черными пятнами. За час перед тем он с безпомощным, холодным отчаянием смотрел на эти страницы. Но в эту минуту светлый луч месяца падал прямо на книгу, наверху страницы крупными буквами блестела надпись:

MEZZHNIKA. КВ'.

её с спартанским игом. Он схватил книгу, но для того, чтоб читать было слишком темно. Да и на что ему было читать: он знал главу наизусть и стал мысленно ее повторять. Он видел перед собою, как побивали камнями изменника Аристократа, как воздвигли ему памятник с надписью: "Время справедливо наказало несправедливого". Слова возникали в его уме за словами, фраза за фразою, мысль за мыслью. Он забыл, что он старик и едва не закричал от радости. Свет разума снова сиял в его глазах, свет разума, мать знания и радости! В эту блаженную минуту и физическия силы возвратились к нему; он схватил книгу и кинжал и выбежал из сарая. Холодная, морозная ночь стояла на дворе, но Бальдасаро не чувствовал холода; он чувствовал одно, что к нему воротилось сознание. Он ходил взад и вперед но вершине горы; он смотрел на город, спавший у его ног, на гладкую поверхность реки, отливавшую серебром при бледном свете месяца, на далекия снежные вершины, и чувствовал, что он выше всего, что вся природа должна ему повиноваться. Сознание умственного превосходства человека над всем его окружающим тем сильнее в нем заговорило, что столько дней, столько ночей он сознавал одно - слабость, безпомощность этого самого ума, который теперь парил над всем. Город, разстилавшийся у его ног и казавшийся ему непонятным, безсмысленным лабиринтом, теперь мог сделаться могучим орудием для достижения его целей; в одно мгновение в голове его родились тысячи предположений о том, что делалось, что говорилось в этом городе. Он снова чувствовал себя человеком, понимавшим, сознававшим все. Слова и образы теснились снова в этом светлом, ясном уме, и он спешил скорее обнять весь этот мир мысли и сознания, так долго покрытый для него мраком.

В этом внезапном блаженстве сознания ярко выделялась одна цель, вокруг которой группировались все мысли Бальдасаро. Теперь Тито не увернется от него; сердце, которое не знало, что такое привязанность, узнает, что такое мучение; душа, непреклонявшаяся перед правдой, преклонится перед страданием. Одна только страшная мысль тревожила его: а если эта минута сознания исчезнет и мрак снова воцарится в его уме? Конечно, свет разума теперь в нем сильнее всех прежних проблесков, но этот самый страх уже не есть ли признак слабости? Ему надо беречься, долгое пребывание на холоде только истощает его силы. И вот он, найдя неподалеку груду соломы, закопался в нее поглубже и скоро заснул крепким, сладким сном.

На другое утро он проснулся новым человеком. Все события прошлой ночи возстали перед ним и первым его движением было схватить книгу, лежавшую подле него. Он хотел убедиться, не во сне ли все это было. Нет, это было наяву. Он стал читать, и еще более старался вспоминать, чем читать. Он видел в книге имя, и оно пробуждало в его памяти целые события; он видел намек на событие, и тотчас вспоминал имена героев и местностей. Перед ним возставали страшные повести преступных дел, неизгладимых ничем, но в то же время часто остававшихся ненаказанными. Порок часто облечен был в кольчугу, о которую разбивались орудия справедливого суда. Так что же? Если порок и низость торжествовали везде, пользовались всеми благами земли и даже владели ключами ада, то никогда они не восторжествуют над ненавистью. Бальдасаро чувствовал в себе ужасную силу страсти, пожирающей в своем пламени все другия чувства и желания. В это утро, когда он вполне сознал, что он воскрес, его сердце радовалось не воротившемуся сознанию, нет, оно радовалось возможности мщения.

С этого времени Бальдасаро собирал везде сведения о Тито, но так осторожно, чтоб и не подать тени подозрения. Он узнал всю его историю, как он продал свои драгоценности, женился на Ромоле и вышел в люди. Кроме того он догадался, что Тито был таинственный муж глупенькой Тессы. Собрав все эти сведения, Бальдасаро стал следить за каждым шагом Тито; он искал удобного случая напасть врасплох., когда ненавистный ему баловень судьбы будет окружен теми влиятельными людьми, которые поддерживали его своим покровительством. Он искал не собственного публичного признания - нет, он искал возможности публично поразить, опозорить вечно веселого, самодовольного подлеца. Долго ждал он блаженной минуты мщения, и уже начинал чувствовать какое-то страшное нетерпение, тем более, что он боялся снова потерять свое сознание, так-как раза два уже какой-то туман застилал его ум.

Наконец, счастье ему улыбнулось: Тито был приглашен на великолепный ужин к. Бернардо Ручелаи, в знаменитые сады Ручелаи, где происходили заседания платоновской академии. Тут должны были собраться знатнейшие и влиятельнейшие флорентинские вельможи партии Медичи. Бальдасаро решился воспользоваться этим случаем; ему казалось, настала благословенная минута. Запасшись кинжалом, он отправился ко дворцу Ручелаи. Не успел Тито войти в калитку и исчезнуть в густой зелени сада, как Бальдасаро последовал за ним.

-- Бальдасаро Кальво, отвечал твердым голосом старик.

-- Вы не из числа гостей; все гости уже вошли.

-- Я пришел с Тито Мелема. Он велел мне дожидаться в саду.

Слуга остановился в, нерешимости. - Я получил приказание пускать только гостей. Вы слуга Тито Милема?

"я слон", чтобы они тотчас вас пропустили. Слуга в туже минуту впустил Бальдасаро и тот скрылся между деревьями.

В блестящем, ярко освещенном павильоне, украшенном, бюстом Платона, пировало избраннейшее общество Флоренции. Тут были все главнейшие представители партии Медичи, начиная от самого хозяина, благородного Бернардо Ручелаи, и старого Никколо Ридольфи, одного из знатнейших граждан Флоренции, до Лоренцо Торнабуони и Джианоццо Пучи, юных последователей Медичи, подававших большие надежды. Долго сидело веселое общество за столом; пока продолжался ужин, разговор был самый легкий, пустой; но когда дорогия блюда сменились вином и слуги удалились, разговор оживился и принял политический характер. Долго толковали о политике, горячились и шумели, наконец Бернардо Ручелаи, полагая что довольно уже серьёзных разговоров, велел принести еще вина и предложил затянуть песню. "Мелема, сказал он: - вы - запевало; Маттео сейчас подаст вам лютню, а мы все подтянем". Слуга подал Тито лютню и, нагнувшись, сказал что-то на ухо хозяину. Тито между тем настроил лютню, и не разслыхав в общем говоре слов Бернардо: "Погоди немного, Тито", начал своим нежным, мелодическим голосом хоровую песню из Полицианова Орфея, которую он сам переложил на музыку:

Ciascim segua, о Васео te.

Вассо, Вассо, evoé, evoé!

"Evoé! Evoé!" глухо раздался по зале, неподдержанный другими голосами.

Тито поднял голову и вздрогнул; губы его побледнели, но однако он был поражен не более других. Перед столом, прямо против него, стоял Бальдасаро с сверкавшими глазами. Тито через секунду опомнился. "Он сумасшедший, действительно сумасшедший", подумал молодой человек, не замечая никакой перемены в Бальдасаро. Он спокойно положил лютню на стол и кинул вопросительный взгляд на Бернардо Ручелаи.

-- Добрый человек, что тебе нужно? спросил тот: - какое важное дело хочешь ты нам открыть?

-- Мессер Бернардо Ручелаи, я желаю, чтобы вы и ваши благородные друзья узнали, в чьем обществе вы находитесь; между вами есть подлый изменник.

Все содрогнулись, думая, что дело идет о политическом изменнике.

Глаза его устремлены были на Тито, и уже говорил не он, а голос страсти.

-- Между вами есть подлый лжец и вор. Я усыновил его. Я спас его ребёнком от нищеты. Я воспитал его, любил его, сделал его ученым. Моя старая голова лежала на деревянной доске, только чтоб у него была мягкая подушка. А он бросил меня в рабстве, продал мои драгоценности, и когда я снова явился в Италию, он отрекся от меня.

Последния слова Бальдасаро произнес с такою пламенною страстью, что голос его оборвался и он дрожал всем телом. Глаза всех присутствовавших обратились на Тито, который теперь смотрел прямо на Бальдасаро. Минута эта была для него отчаянная; он ничего не чувствовал, ничего не сознавал кроме решимости рисковать всем, чтоб только избегнуть страшной опасности. Он схватился за рукоятку своего меча, и человек, который никогда еще не тронул пальцем и мухи; в эту минуту готов был для своего спасения умертвить безпощадно трудного младенца.

-- Что это такое Мелема? сказал Бернардо Ручелаи, видимо успокоенный тем, что дело шло не о политической измене.

-- Мессер Бернардо, отвечал Тито: - я полагаю, этот человек - сумасшедший. Я не узнал его, когда в первый раз встретил во Флоренции; но я знаю, что он был несколько лет тому назад слугою у моего отца и сопровождал нас в путешествии по Греции. Отец мой прогнал его за дурное поведение. Его зовут Джакопо ди-Нолла. Я даже думаю, что он и в то время был не в своем уме, потому что он без всякой причины вдруг стал питать ко мне страшную ненависть. Я уверен, что он теперь, находясь в том же заблуждении, вообразил себе, что он мой отец. Он уже раз хотел меня убить и я постоянно нахожусь в опасности от него; но, впрочем, он заслуживает более сожаления, чем негодования. Увы, слишком достоверно, что мой отец умер. Конечно, вы не можете иметь других доказательств кроме моего слова, но я отдаю на ваше суждение, вероятно ли, чтоб человек разумный и ученый прятался впродолжение целого месяца, ища случая меня убить. Потом подумайте, еслиб это действительно был мой отец, с какой стати мне было бы его не признать. То, что он говорит о спасении меня от нищеты, есть бред разстроенного разсудка. Но я требую удовлетворения, я требую, чтобы вы спросили у него доказательств, что он именно тот, за кого он себя выдает, а то пожалуй какой нибудь недоброжелатель поверит этому безумному обвинению.

этою ложью, холодный пот выступил на его теле, в ушах его зазвенело, мысли его спутались и ему вдруг показалось, будто земля разступается под его ногами. Произошло ли это от страшной вспышки ненависти и злобы при этой новой лжи Тито, только он забыл все, что так хорошо обдумал в саду, все доказательства в пользу своего обвинения, и глаза его, сверкавшие за минуту вперед такою страшною злобою, теперь выражали один глупый страх. Он схватился рукою за спинку стула и продолжал дрожать.

Конечно, никакое доказательство не могло бы яснее этого говорить в пользу слов Тито.

-- Я не сомневаюсь в ваших словах, Мелема, сказал торжественно Бернардо Ручелаи: - но вы совершенно справедливы в вашем желании, чтоб слова ваши были фактически подтверждены. Потом, обращаясь к Бальдасаро, он продолжал: - если вы именно тот человек, за которого вы себя выдаете, то вы, конечно, можете описать ваши драгоценности, попавшия потом в руки мессера Тито. Я сам у него купил некоторые из них, между прочим сердоликовое кольцо со стихом из Гомера. Если вы действительно ученый и собственник этого кольца, то вы, без всякого сомнения, можете указать место в Гомере, откуда взят этот стих. Принимаете ли вы, Мелема, это испытание? Был ли Джакоппо, о котором вы говорите, ученый?

Страшная минута настала для Тито. Если он скажет "да", он подрывал справедливость своего рассказа; скажи он "нет", он рисковал всем, надеясь на слабость умственных способностей Бальдасаро. Он, однако, не задумался ни на минуту и отвечал: "нет."

Бернардо Ручелаи встал, взял Гомера с полки и посреди гробового молчания повторил свои слова.

мог обнять. Вид книги возбудил в нем слабую надежду, что он съумеет в ней читать, и он живо подошел к столу. Книга лежала перед ним открытая; он нагнулся к ней, и глаза всех устремились на него. Он не перевертывал страниц, а впился взглядом в одно место книги. Так прошли две-три минуты. Наконец он схватил себя за голову и страшным шопотом отчаяния произнес: "исчезло! исчезло!"

Этот дикий визг и безсмысленный взгляд Бальдасаро подтвердили во всех уверенность, что он сумасшедший, но в то же время возбудили к нему жалость. Даже Тито, торжествуя успех своей лжи жалел в эту минуту, что эта ложь была необходимостью, жалел что он не признал своего отца у дверей Дуомо, или не отправился его отыскивать в Турцию; он жалел теперь, что все это так вышло. Чувство жалости, возбужденное в присутствующих, было очень опасно для Тито: многие уже подумали, что этот человек мог быть ученым, сошедшим с-ума. Но, с другой стороны, они не знали причин, побуждавших Тито к непризнанию своего отца, и потому им было трудно поверить, что он так низко лгал. Наконец эту ложь подтверждала и наружность Бальдасаро, совершенно загрубевшого от стольких лет неволи. Всего же более говорило против него то, что он после своего дикого крика схватился рукою за что-то скрытое у него под платьем. Всякий догадался, что у него спрятан кинжал. Тогда Бернардо Ручелаи взял за плеча Бальдазаро и очень спокойно сказал:

Бальдасаро безсознательно последовал за ним. Через минуту Бернардо возвратился к гостям. Между ними было несколько главнейших сановников Флоренции, и потому тотчас распорядились об арестовании Бальдасаро, как опасного человека, уже покушавшагося на жизнь Тито Мелема. Вскоре, вблизи павильона послышались тяжелые шаги; это были сбиры, уводившие несчастного старика.

Этот неприятный эпизод был скоро забыт пирующими. Еслиб Бальдасаро обвинил человека, которого бы все не любили или которому все завидовали, то ему тотчас поверили бы; но веселый, услужливый Тито умел снискать всеобщее расположение. Поэтому несчастный случай ни мало не повредил ему в глазах его друзей и покровителей.

Сердце его, однако, билось судорожно; вино, которое он пил, ему казалось кровью. В эту ночь он заплатил за свою безопасность дорогую, страшно дорогую цену. Ему противно было вспомнить об этой цене, но вместе с тем он радовался купленному ею торжеству.