Ромола.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ромола. Глава VIII. (старая орфография)

VIII.

Великолепный ужин в садах Ручелаи, который был прерван, как мы видели, столь странным образом, имел огромное политическое значение. Дело было в том, что партии Медичи надлежало решить окончательно план своих действии; для этого и собрались тут главнейшие из сторонников изгнанных князей. После ухода французов, борьба партий возобновилась с прежнею силою. Казалось, старинные времена свободы настали снова для Флоренции. Первым делом синьории (состоявшей из гонфалоньера и восьми приоров) было собрать всех граждан на пиацце и предложить им вручить диктаторскую власть двадцати знатнейшим гражданам, которые впродолжение года будут управлять республикою и, главное, введут новую форму правления, более соответственную современным нуждам. Народ тотчас согласился на эту меру, очень обыкновенную во Флоренции, и с громкими криками разошелся но домам, вновь же поставленные диктаторы тотчас начали жаркия прения. Вопрос был в том, ввести ли во Флоренции Великий совет, на манер Венеции, где все власти избирались и законы вотировались известным числом граждан положенных лет и состоянии, без разбора происхождения, или установить аристократическое правление, под сению которого наследственное влияние нескольких знаменитых родов не ограничивалось бы голосами каких нибудь лавочников. День проходил за днем в толках и спорах; ученейшие законоведы проводили целые ночи напролет, доказывая превосходство своей системы. Большинство в среде диктаторов склонялось в пользу умеренных реформ, огромное же большинство народа желало больших перемен. Это желание мало но малу облекалось в форму грозного требования. Истолкователем воли народа явился Савонарола. Побуждаемый отчасти вдохновенным призванием учить и блюсти народ, отчасти стараниями политических деятелей, разсчитывавших на его помощь для выполнения своих целей, Савонарола постепенно переходил в своих ежедневных проповедях от общого к частному, от увещаний жертвовать всеми личными интересами на пользу общую, к указанию, какую форму правления флорентинцы должны ввести для достижения общей пользы. Он прежде говорил: "Сделайте то, что для всех полезно", потом "учредите Великий совет", наконец "Великий совет есть воля божия". В глазах Савонаролы Великий совет был единственное средство дать возможность воле народной противодействовать эгоистичным интригам партий. А чем чище и лучше будет правление во Флоренции, тем более флорентинцы будут походить на избранный народ божий, которому предназначено идти впереди всех но пути очищения церкви и всего мира. Эта великая цель всегда была перед глазами Савонаролы, и он, не зная ни своекорыстных интересов, ни личностей, стремился к одному - к осуществлению своей возвышенной цели.

Сила и могущество народной партии были очевидны. Партия Медичи, понимая хорошо, что она слишком слаба, чтоб восторжествовать, решилась поддержать народную партию, боясь, что, в случае неудачи последней, возьмут верх их заклятые враги - так называемая партия Arrabiati. Прикинуться друзьями народа было для них самым выгодным. Вопервых, они будут находиться в безопасности; вовторых, пользуясь глупостью народа и искренностью его защитников, они будут на свободе вести интриги и воспользуются первою удобною минутою, для возвращения снова своих покровителей, Медичи. Для окончательного принятия новой политики и собрались все.знатнейшие представители этой партии в саду Ручелаи.

Видное место между ними занимал Тито Мелема. В последнее время он предался весь политике. Он сознавал, что семейная жизнь для него кончена с той роковой минуты, когда он признался Ромоле в продаже библиотеки. Никакия слова, никакия ласки с его стороны не могли заставить ее переменить свое холодное обращение с ним; она, казалось, потеряла всякую способность слушать его, даже смотреть на него. Видя, как тщетны все его усилия, Тито начал уже считать обиженным себя, а не Ронолу; притом общественная жизнь принимала в его глазах все более и более прелести. Итак, побуждаемый семейными неприятностями и честолюбивыми замыслами, Тито вступил на скользкий путь политической деятельности. Мы видели, с каким успехом он морочил народ на площади Дуомо, и с этой минуты почувствовал в себе силу управлять людьми. Тито вздумал воспользоваться удобными, случаем хаотического состояния Флоренции и достигнуть власти и могущества. Он ревностно принялся за дело, и для скорейшого успеха умел втереться и сделаться нужными, человеком для всех трех партий. Ему в этом много помогло его иностранное происхождение и полное отсутствие всяких убеждений. Каждая из партий, полагавшая его своим слугою, была в сущности в его руках. С удивительною ловкостью играл он в эту тройную игру, готовый выдать народную партию приверженцам Медичи, приверженцев Медичи - партии Аррабияти, только чтоб достичь своих честолюбивых целей.

Более всех разсчитывала на него партия Медичи, так-как он начал свое поприще в её рядах и к тому же держался её более открыто. Его ум и ловкость были чрезвычайно ценимы, особливо при слепой уверенности, что он входил в сношения с противными партиями только для интересов Медичи. Поэтому, когда понадобилось послать доверенного человека с секретным поручением к Медичи в Рим, все глаза обратились на Тито Мелема, и эта поездка была решена на ужине в саду Ручелаи.

На другой день Тито объявил Ромоле о своей поездке за несколько минут.до отъезда. Он знал, что ему нечего от нея ожидать, кроме того, что она будет терпеть молча все, что он скажет, все, что он сделает. Поцаловав её руку - он уже не смел коснуться её губ - Тито поспешно вышел из комнаты. Ромола осталась неподвижна; эта неприступная холодность не покидала ее ни на минуту, со времени роковой сцены. С тех пор прошло три недели, и в этот самый день, 23-го декабря, увезен был последний ящик библиотеки, столь драгоценной для нея. Она сама присутствовала при укладке всех вещей и перед самым приходом Тито долго стояла на терасе дома, следя за удалявшимися возами, уносившими с собою все заветные надежды её отца. Но впродолжение этих долгих дней и ночей Ромола не предавалась отчаянию - нет, её гордая натура проснулась и она обдумывала, как бы лучше исполнить свое твердое намерение покинуть мужа. Да, она решилась отторгнуть себя от ненавистного, презренного человека. Она чувствовала тем сильнее теперь отчуждение от него, чем сильнее были некогда её любовь и доверие к нему. Воспитанная в строгих принципах древних стоиков, Ромола, однако, не применяла их к жизни, её поступки не соответствовали никаким неизменным идеям или правилам - нет, она руководствовалась одним святым чувством любви. Она не знала другой религии, кроме любви и привязанности к близким. Во имя этой любви она готова была жертвовать всем, переносить все для дорогого отца, для дорогого мужа. Она чувствовала себя сильной, способной на все, но только до тех пор, пока ее поддерживала любовь. Жизнь без любви была ей непостижима. И теперь, в ту страшную минуту, когда любовь её была обманута и разбита навеки, она могла только повиноваться инстинкту, повелевавшему ей бежать от человека, которого она более не побила. Она до сих пор не преклонялась ни перед чем, не признавала никакого долга, кроме долга, налагаемого любовью и привязанностями. Исчезла любовь - исчезли и все узы, связывавшия ее с человеком, на которого она теперь смотреть не могла без отвращения. Решившись покинуть мужа, Ромола обдумала и практическое выполнение этого плана. Со всею неопытностью и смелостью юной, гордой натуры, она решилась отправиться к ученейшей женщине в свете - к Кассандре Феделе в Венецию и спросить ее, как одинокой, ученой женщине прокормить себя. Ее не пугали ни практическия трудности этого плана, ни смутная неопределенность его. Её жизнь не может быть счастливою, но по крайней мере она не будет ни безчестной, ни подлой; она проведет остальные дни свои как стоик, она будет работать, и может быть её ученые труды спасут имя отца её от забвения. Так думала, так мечтала Ромола. Ведь она была еще ребёнок, эта несчастная женщина, которой жизнь стала так постыла и которой счастье навеки поблекло.

Внезапный отъезд Тито случился как нельзя более кстати. У Ромолы все было уже готово, и она решилась отправиться на другой день с разсветом. Она брала старого слугу Массо с собою до Болоньи, откуда он воротится с письмами к Тито и Бернардо дель-Неро, а она будет продолжать путь одна. Не успел еще уйти Тито, как она тотчас позвала Массо и, велев приготовить к утру двух мулов, заперлась в своей комнате.

С грустным, мрачным чувством подошла Ромола к своему комоду и отперла ящик. В нем лежало её подвенечное платье и вуаль. Слезы брызнули из её глаз при виде этих вещей; оне ей казались саваном, покрывавшим её умершее счастье. Мысли её перенеслись во времена полного, безоблачного счастия; снова она видела любимого мужа, его чудные глаза, в которых еще не заметно было лжи, слышала снова дорогой голос, чувствовала необъяснимое блаженство сознавать, что самый близкий вам человек выше, лучше нас самих.

В этом самом ящике, подле блестящого, шелкового платья, вышитого золотом, лежал какой-то мрачный сверток. Ромола отерла глаза и взяла его в руки. Прикосновение к грубой, жесткой материи возвратило ее к настоящему, в котором навеки исчезли любовь и счастье. Она развязала веревку и разостлала на столе серое, саржевое платье сестры ордена св. Франциска, 3-го класса. Сестры этого ордена, жившия в свете, но посвятившия себя богоугодным делам, в народе назывались Пинцочерами. Она заранее приготовила себе этот костюм и тотчас его надела. Сняв черное, шелковое платье, она всунула свои нежные ручки в толстые, грубые рукава, потом опоясалась веревкой, служившей ей вместо кушака. Её нежное тело терла, царапала эта веревка, эта жесткая материя, но она радовалась этому ощущению физической боли; она ненавидела, она презирала теперь то, что называют удовольствием, что делает человека безчестным, подлым себялюбцем. Потом, закинув назад свои волоса, она завязала их узлом на макушке и покрыла голову черным шелковым платком, поверху же всего накинула монашеский башлык. Кончив свой туалет, Ромола поспешно принялась за уборку своих вещей. Все драгоценные безделушки, оставшияся от отца и матери, их портреты - все это она уложила в свою дорожную сумку; большие же вещи, которых унести было невозможно, она сложила в ящик вместе с своим подвенечным платьем. Этот ящик она оставляла на память своему крестному отцу. Сколько горьких, тяжелых мыслей толпилось в её голове, пока она перекладывала, пересматривала эти вещи, напоминавшия ей её прошедшую жизнь, её погибшее счастье. Наконец, все было уложено; оставалась только одна, последняя вещь, которая связывала ее с тем прошедшим, от которого она навеки отвертывалась. На её руке было обручальное кольцо; она хотела снять его и вдруг остановилась. Она решилась покинуть мужа, но сорвать с своей руки этот внешний знак союза, уже разорванного в её глазах, ей казалось страшным. Она чувствовала, что срывая это кольцо, она разрывает надвое свою жизнь. "Нет, нет! Этого не может быть! воскликнула она наконец: - я ему не обязана повиноваться. Он подлец. Я презираю его; я бегу от него." И сорвав кольцо, она швырнула его на стол.

Теперь ей предстояло только написать письма, но свечка догорела и в комнате настала темнота. Надо было дожидаться разсвета; она кинулась в кресла и предалась своим горьким думам. И вот, в эту страшную, решительную минуту ей живо вспомнилось свидание с умиравшим братом, его пророческия слова. Дрожь пробежала по её телу. Неужели это было действительное пророчество? Неужели? Нет, что общого имел какой-то сон, какой-то бред больного с действительностью, с её живым горем. Это была одна случайность, одна слепая случайность. Несмотря на всю справедливость роковых слов, Ромола чувствовала, сознавала, что послушаться подобного предостережения и покинуть в то время горячо, любимого человека было бы сумасшествием. Она хотя и была обманута, но предпочла бы лучше повторить свою ошибку, чем повиноваться снам и видениям. Однако, несмотря на это, воспоминания о брате страшно волновали ее. Она теперь желала бы узнать, что поддерживало Дино и святых мучеников. Все источники жизни изсякли для нея и она недоумевала, какой же это был источник, в котором люди, покинувшие все, находили силу и крепость. В эту минуту в ушах её раздались вдохновенные слова Савонаролы, слышанные ею в соборе, и ею овладело какое-то неведомое влечение к чему-то неизвестному. Но это продолжалось недолго; еще минута и она уже укоряла себя за то, что поддалась таким безсмысленным впечатлениям. В подобной борьбе между мыслями и непонятными для нея чувствами Ромола, наконец, заснула.

При первых лучах восходящого солнца ее разбудил толчок в дверь. Это был Массо, он пришел за дорожной сумкой. Ромола тотчас отправила его вперед, обещая его догнать за городом. Заперев дверь за слугою, она подошла к столу, на котором стоял ковчежец с изображением торжества Вакха. Мы видели, что Тито, заперев в него крест, оставленный Ромоле умирающим братом, хотел бросить ключ в Арно; но он забыл его в кармане своего платья, где Ромола его нашла и спрятала. С горечью и отвращением смотрела теперь Ромола на знакомые образы, казавшиеся ей злою насмешкою над теперешним её положением. Они не схоронили печали, но были маскою лжи. Глупая Ариадна! с какою любовью смотрела она на это светлое, улыбающееся лицо, словно читала в нем всю разгадку той страшной тайны, которую называют жизнью.

-- Ариадна ужасно изменилась, прошептала Ромола. - Как странно глядела бы она теперь посреди роз и винограда.

И она взглянула в зеркало, но тотчас отвернулась с невольным трепетом. Увидев свое лицо в монашеском башлыке, она задрожала всем телом; ею овладел страх, чтобы она не поддалась каким нибудь суеверным бредням и не попала бы в общество тех фанатичных, вечно плачущих монахинь, которых она презирала с юности. Она поспешно отперла ковчежец, быстро схватила из него крест, продела его на тесемку и повесила себе на шею. "Это в память Дино", успоконвала она себя.

Потом она села и написала два письма. В первом она говорила:

"Тито, моя любовь к вам умерла, и потому я навсегда умерла для вас. Не старайтесь меня возвратить, не опирайтесь на законы, это не принесло бы вам счастья. Ромола, та Ромола, на которой вы женились, никогда не воротится к вам. Мне нечего вам объяснять, после тех слов, которые у меня вырвались в нашем последнем разговоре. Если вы думали, что это была скоропреходящая вспышка гнева, то вы ошиблись: мои слова были отголоском страшной и вечной перемены к вам.

"Я полагаю, что вы исполните мое желание, возвратить мое приданое крестному отцу, который мне его подарил; кроме моего приданого, в том ящике лежат портреты отца и матери и некоторые вещи, оставшияся от них".

Ромола свернула письмо, вложила в него обручальное кольцо и надписала имя Тито. Второе письмо было к Бернардо-дель-Неро:

"Милый крестный отец, еслиб я могла вам принести какую нибудь пользу, то я не оставила бы Флоренции. Но теперь я уехала. Не спрашивайте причины, побудившей меня к этому. Если вы только любили моего отца, то помешайте меня отыскать. Я не могла выносить моей жизни во Флоренции. Я не хочу никому сказать, почему. Помогите мне схоронить мою горькую долю в тайне. Я просила, чтоб вам отослали ящик с моим приданым; когда вы откроете его, то узнаете, зачем я это сделала. Отдайте, пожалуйста, Бригиде все вещи, оставшияся от моей матери, и скажите, что я прошу у ней прощения в том, что не простилась с нею.

"Прощайте, мой второй отец. Самое отрадное для меня в жизни вспоминать вашу любовь ко мне и быть вам благодарной.

Положив письма себе за пазуху, Ромола тихо, словно призрак, спустилась по лестнице. Сердце её сильно билось, но она твердо шагала по улицам, выбирая самые отдаленные закоулки, чтобы избежать всяких встреч. Наконец, она поровнялась с воротами San-Gallo. Еще несколько шагов - и она выйдет из Флоренции, вступит в новую жизнь - жизнь, полную одиночества, труда и терпения, но за то жизнь вольную, свободную. Она нашла в себе силу разорвать узы, которыми себя опутала в слепой доверчивости к людям. Что бы теперь с ней ни случилось, она по крайней мере не будет более чувствовать на своей щеке дыхание ненавистных губ, не будет более чувствовать гнета презренного ума. Холодное зимнее утро, обнаженные деревья, мрачные горы - все это было ей любо, ей, навеки отвернувшейся от красоты и счастия. Отойдя несколько саженей от города, она взобралась на пригорок и невдалеке увидала Масео, тихо подвигавшагося с своими мулами. Она остановилась и села на камень, чтоб перевести дух от волнения. Она была одна и свободна. Все клонилось к тому, чтобы вселить в нее это чувство свободы и одиночества: её бегство из знакомых стен и улиц; страшное разстояние, отделявшее ее от мужа, который теперь ехал в совершенно противоположную сторону; утренняя тишина, дорога, извивавшаяся у её ног и образовавшая как-бы залив между нею и мрачными горами. Впервые в жизни почувствовала Ромола, что она одна перед небом и землей, и нет человека, который бы мог ей что-нибудь приказать.

-- Ты Ромола де-Барди, жена Тито Мелема, вдруг раздалось под самыми её ушами.

Она знала этот голос, он не раз уже заставлял её душу содрогнуться; она знала его, поэтому она и не обернулась. Она сидела молча, вся дрожа от волнения, и сама негодуя на это волнение. Что случилось? Один из тех монахов, которых она презирала, осмелился заговорить с нею и вмешаться в её дело. Вот и все. А она была потрясена до глубины сердца; она чувствовала, словно судьба схватила ее в свои когти.

-- Ты бежишь из Флоренции. Я имею от Бога повеление остановить тебя. Тебе не дозволяется бежать.

Злоба закипела в Ромоле при этих повелительных словах. Она не хотела обернуться, она не хотела взглянуть на говорившого; силу его взгляда она уже и так чувствовала.

-- Какое право имеете вы говорить со мною, или мешать мне? сказала она, сидя неподвижно.

-- Право небесного посла. Ты надела религиозную одежду, а мысли твои далеко нерелигиозные. Ты хотела скрыть себя чужою одеждою, но мне было дано свыше узнать тебя. Мне было поведано, кто ты и что ты хочешь бежать от твоего долга, от обязанностей, назначенных тебе Богом. Ты хочешь скрыть свое настоящее имя, свое положение в свете и избрать себе новое имя, новое положение. Ты хочешь повиноваться только своей воли. А я имею повеление воротить тебя к твоему долгу. Дочь моя, ты должна возвратиться назад.

Ромола с каждым словом все более и более выходила из себя. Смутное сознание нового, неведомого ей чувства нерешительности увеличивало её сопротивление и она твердо решилась не выказывать никаких признаков покорности.

-- Я знаю... я знаю, ты воспитана в презрении к покорности и послушанию. Но ведь не бедный монах хочет иметь над тобою какую-то власть - нет, правда повелевает тебе. И ты не можешь от нея убежать. Или ты должна ее послушаться и она тебя будет руководить, или ты ослушаешься её и она повиснет на тебе словно тяжелые вериги и ты никогда их не снимешь. Но ты послушаешься, дочь моя. Твой старый слуга приведет тотчас мулов, я послал за ним своего товарища, и ты воротишься во Флоренцию.

Ромола вскочила; гнев и злоба блестели в её глазах, она встретилась лицом к лицу с Савонаролою. Это был он; она была в этот уверена и прежде. Они оба были одинакового роста и потому смотрели прямо друг на друга. Она вскочила с места со словами злобы и ненависти на устах, но они замерли. Она встретила спокойный взгляд Фра Джироламо, и впечатление это было так ново, что её злоба как-бы исчезла в ту же секунду.

Ничего не было красивого в лице Савонаролы; черты лица его были резкия, но явно говорили о совершенном подчинении плоти духу.. Причина потрясающого влияния его взгляда на Ромолу было сознание, что этот человек интересовался ею, заботился о ней, без всякой корыстной мысли. Она впервые встретила взгляд, в котором любовь к ближнему выражалась, как вполне сознанная обязанность. Ромола теперь чувствовала всю невозможность спорить с ним о его нраве с ней говорить. Она смотрела на него молча.

-- Ты гордо заступаешься за свою свободу, дочь моя, сказать он: - но может ли быть что подлее, как должник, считающий себя свободным?

-- И ты бежишь от своего долга, от долга гражданки Флоренции, от долга жены. Ты отворачиваешься от своей судьбы и хочешь отыскать себе другую. Но разве люди могут избирать себе обязанности? Разве они могут выбирать себе отца и мать? Дочь моя, ты бежишь от лица божия в пустыню.

Когда гнев и злоба исчезли из сердца Ромолы, в ней заговорило сознание, что могла быть сила и в покорности.

-- Батюшка, вы не знаете, что побудило меня на этот шаг, сказала она, все еще сопротивляясь влиянию Савонаролы, но уже с уважением и с тоном мольбы. - Никто не знает этих причин и никто не может решать за меня. Меня заставило так поступить великое горе. Я решилась бежать, и убегу.

-- Я знаю твое горе; мне поведано свыше, что ты несчастлива с мужем. Ты была в моем присутствии предостережена гласом небесного видения от этого брака. Тогда ты законно могла освободиться от брачных уз. Но ты захотела связать себя этими узами, и теперь, разрывая их, если даже ты не признаешь святости таинства, ты все же нарушаешь свое слово. Как же ты можешь жаловаться на что нибудь, когда ты нарушила самый основной закон, поддерживающий доверие людей между собою, когда ты нарушила свое слово, данное перед Богом и людьми? Так вот плоды твоего презрения к церкви! ты не видишь долга честного человека там, где церковь видит кроме честности и религию.

-- И чтоб нарушить свое слово, свой долг, ты бежишь из Флоренции, к которой тебя привязывают обязанности гражданки.

-- А ты не признаешь других обязанностей, кроме обязанностей дочери к отцу? Ты жила до сей поры во мраке. Ты жила с людьми, смотрящими на жизнь издалека, занимающимися прошедшим, наполненным их собственными фантазиями, и презирающими настоящее. Конечно, тебя учили, что в древности были женщины, которые жили для блага республики; но ты никогда не чувствовала, что ты флорентинка и должна жить для Флоренции. Если твой народ гнет свою выю под игом, неужели ты отвернешься, а не постараешься облегчить его участь? Горе, нищета, голод царят на наших улицах, а ты говоришь: "мне какое дело. У меня свое горе, я бегу отсюда, чтоб облегчить это горе!" Служители бога стремятся установить царство справедливости, мира и человеколюбия, стремятся, чтоб сто тысяч твоих сограждан управлялись праведно, а ты столько же думаешь о них, как птица, направляющая свои полет в те страны, где приятнее корм. И ты с презрением отзываешься о церкви. Точно, ты себялюбивая беглянка, незнающая ничего выше своего произвола; но ты гораздо ниже самой убогой флорентинки, воздымающей руки к небу и просящей благословения своему народу. Она чувствует теплую любовь к своим согражданам, она верит в великое предназначение Флоренции, она ждет и переносит все, сознавая вполне, что обещанное блого велико, а она ничто.

-- Я не шла на удовольствие, сказала Ромола, подымая голову и стараясь оправдаться: - я шла на труд и терпение. Я не ищу счастья, оно навеки для меня исчезло.

нельзя выбрать. Нет, добро течет широким потоком от подножия небесного престола, течет рядом с стезею покорности и исполнения своего долга. Человек не может выбирать себе обязанности. Ты можешь покинуть свои обязанности, желая избегнуть горя, присущого их исполнению. Но что же ты получишь в замен? Горе без отрадного сознания, что исполняешь свои долг.

-- Но еслиб вы знали, воскликнула Ромола, смотря с мольбою на Фра Джироламо: - еслиб вы знали все... как невозможно было мне перенести этого!...

-- Дочь моя, у тебя висит на шее что-то, сказал Савонарола: - вынь, и посмотри. Это - изображение великой жертвы, принесенной великим источником любви для спасения людей.

Ромола вздрогнула, её воля теперь совершенно преклонилась перед сильнейшею волею, перед сильнешим убеждением. Она выдернула из-за пазухи крест и с трепетом посмотрела на него. Ее невольно поразила та страшная разница, которая отделяла ее прошедшее от настоящого.

-- Поступай по этому великому образцу, дочь моя. Принеси в жертву свое горе, и когда в пруди твоей вспыхнет пламя святой любви к ближним, ты не сочтешь, что эта жертва велика. Ты поступала до сих пор гордо, словно ты была не одной крови со всеми, но ты и не жила до сих пор жизнью человека. Не зная обязанностей и долга, ты не лучше последней твари. Прошла животная любовь, и ты осталась без любви, без закона, без религии. Смотри же, сколько ниже ты простого верующого христианина, который поклоняется кресту и сознает, что он часть того человечества, для спасения которого принесена великая жертва, что он сам работник в великом деле спасения рода человеческого. Еслиб ты веровала, дочь моя, ты не бежала бы от страданий, не искала бы свободы беззаконной. Ты чувствовала бы, что Флоренция твоя родина, что сердце твое принадлежит ей; ты сознавала бы свои обязанности в отношении её. Если ты покинешь свое место, кто займет его? Ты должна быть на своем месте и исполнять свою часть в великой работе, которая волею Бога очистит Флоренцию и поставит ее руководящим светилом для всех народов. Как! Земля кишит нечестием, стонет от зла, свет борется с могучим еще мраком, а ты говоришь: "Я не могу нести моих уз, я их разорву, я убегу от всех обязанностей". Дочь моя, всякая обязанность есть долг, а правда велит платить долги. Тщетно будешь скитаться ты по земле, ты будешь все дальше и дальше уходить от правды и добра.

-- А как же Дино мог быть прав? Он тоже разорвал узы, связывавшия его. Он тоже покинул свои обязанности.

-- Это было особое призвание. Он должен был бежать, иначе он не достиг бы высшей жизни.

-- И я также, сказала Ромола с каким-то страшным усилием, словно ее подвергали ужасной пытке. - Отец, вы, может быть, неправы.

-- Дочь моя, спроси у своей совести. Ты не имеешь призвания своего брата. Ты - жена. Ты хочешь разорвать свои узы от злобы и прихоти, а не из стремления к высшей жизни. Высшая жизнь начинается для нас тогда, когда мы подчиняем свою волю божественному закону. Это тебе кажется тяжело, но эта покорность вводит в храм мудрости, свободы и блаженства. Символа, этой религии перед тобою. Но ты отшатнулась от нея, ты язычница, ты говоришь: "я следую учениям мудрецов, живших до того времени, когда был распят назорейский еврей!" Вот твой разум, и к чему он привел. Ты не думаешь о своим ближних, ты не думаешь о великом деле, посредством которого Бог очистит и возвеличит Флоренцию. И теперь, когда меч пронзил твою душу, ты хочешь бежать, не помышляя о нечестии и страданиях, наполняющих стогны твоего родного города. Ты не сознаешь, что ты должна работать, должна трудиться. Если нечестье царит во Флоренции, то ты должна светить нечестивым своей добродетелью; если раздаются вопли страданий, ты, понимающая теперь, что такое горе, должна утешать несчастных. Любезная моему сердцу дочь моя, горе тебя посетило, чтоб научить тебя новой религии; символ её перед тобою.

и сочувствия к страданиям и горю. Его слова внесли в её жизнь новое условие, и она не могла продолжать свой путь, не обращая на это внимания. Однако, она с трепетом отворачивалась от этого, подобно человеку, который ясно видит, что путь, по которому ему следует идти, залит горящею лавой. Инстинктивное отвращение воротиться к мужу возродило в ней новые сомнения. Она отвернулась от Савонаролы и стояла неподвижно несколько минут с опущенными руками, словно мраморная статуя. Наконец, она сказала, едва слышно, вперив глаза в землю.

-- Мой муж... Он не... Я его не люблю!...

-- Дочь моя, есть любовь гораздо выше. Брак не есть только плотский союз для плотского удовольствия. Смотри, к чему тебя привела эта мысль. Ты бы не скрывалась в чужом платье, не бежала бы от своего долга, еслиб ты верила, что брак - священное таинство и расторгнуть его может только один Бог. Дочь моя, жизнь человека не есть песчинка, летающая по прихоти ветра. Твой муж не преступник?

Ромола вспыхнула.

-- Боже избави! воскликнула она. - Нет, я ни в чем его не обвиняю.

"Я покину мужа"; но ты не можешь перестать быть его женою.

-- Да, если... О! как могла я стерпеть... начала-было Ромола, и остановилась.

-- Принеси, дочь моя, свое супружеское горе в жертву великому делу, которое освободит мир от горя и греха. И может быть, нам выпадет блаженство умереть за это святое дело, умирать ежедневно, распиная нашу волю, умереть окончательно, положив на алтарь наше презренное тело. Дочь моя, ты - дитя Флоренции; исполни твой долг. Живи для Флоренции, для твоего народа, неси безропотно горе и страдание. Меч остер - я знаю, я знаю - он глубоко терзает нежную плоть. Края чаши горьки, но блаженство в самой чаше, и тому, кто испил ее - вся жизнь, весь мир кажется презренным вздором. Пойдем, дочь моя, куда зовет тебя долг твой.

высоким, она почувствовала в себе неведомую силу и тихим шепотом мольбы произнесла:

-- Отец, научи меня, научи меня! Я пойду назад!

Через несколько времени юная пинцонера торопливо пробиралась по улице Барди. Возвратясь домой, Ромола вошла в свою комнату, сняла с себя монашескую рясу, надела свое обыкновенное черное платье, разорвала письма и убрала свои драгоценности. Вместо того, чтоб предпринять далекое, тревожное путешествие, ей пришлось сидеть в своей комнате. Она была одна. Она сознавала свое одиночество, но мужество не покидало ее, так как не покидает мужество золотоискателя, нашедшого новую золотоносную жилу. Она начинала жизнь съизнова и всю свою энергию, всю свою силу посвятила на подвиг самопожертвования.

Снег бил хлопьями в окна и ничто не нарушало во весь этот день внешняго однообразия её одинокого существования. Но не было дня во всей жизни Ромолы памятнее для нея этого кануна Рождества 1494-го года.