Ромола.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ромола. Глава IX. (старая орфография)

IX.

Прошло два года, и пророчество Савонаролы, что Бог взял Флоренцию под свое особое покровительство, далеко не подтверждалось событиями.

Французский король, перешедший Альпы как избавитель Италии и покоривший без всякого труда Неаполь, возвратился уже с год во Францию и, казалось, нимало не намеревался исполнить своего обещания вторично посетить Италию и очистить церковь от нечестия. Против него составилась святая лига под предводительством папы Александра Борджиа, чтоб изгнать варваров, еще содержавших гарнизоны в неаполитанских крепостях. Цель, казалось, патриотическая, но в сущности, святая лига походила очень на союз волков, хотевших прогнать всех чужих зверей и потом уже разделить между собою добычу. На Флоренцию же смотрели в этом союзе скорее как на добычу, чем как на собрата волка. Поэтому одна Флоренция из больших итальянских городов, отказалась присоединиться к лиге и держалась попрежнему французского союза. Но ей дорого это стоило. Возставшая против нея Пиза нашла теперь себе защитников в Венеции, Милане и особливо в германском императоре Максимилиане, который намеревался овладеть портом Ливурно, в то время как вся береговая страна была блокируема венецианскими и генуэзскими кораблями. И если же Ливурно нападет в руки врага, горе Флоренции! Если этот единственный пункт сообщения с морем у нея будет отнят, то окруженная со стороны суши недоброжелательством папы и завистью мелких государств, несчастная республика ни откуда не может ожидать помощи. Но этого мало; вместе с врагами земными, казалось, и небо возстало против избранного города - и страшный бич божий - голод свирепствовал в стенах его.

В эти тяжелые, тяжкие дни, флорентинское правительство, состоявшее большею частью из учеников Савонаролы, не унывало, а энергически встречало все потери и поражения, искусно собирало деньги и солдат, ведя в то же время и дипломатические переговоры с врагами. Конечно, несмотря на удивительную деятельность и энергию правительства, было много недовольных, особливо роптали на него за то, что когда открылся голод в стране, оно не закрыло, по старому обычаю, ворот Флоренции для. Жителей других городов и деревень, стекавшихся толпами в столицу. Чем отчаяннее становилось положение, тем громче и громче раздавались ропот и вопли. К довершению же всего, и к вящему затруднению правительства, Фра-Джироламо уже месяца полтора не проповедовал в Сан-Марко, повинуясь воле святого отца. Но наконец, когда в конце октября пришло страшное известие, что противные ветры отогнали от берега французские корабли с войском, оружием и, главное, с хлебом, то синьйория, видя необходимость, чтоб вдохновенный голос пророка поддержал ослабевавшия силы народа, потребовала от Савонаролы, чтобы он снова вошел на кафедру, несмотря на напский запрет. И Савонарола появился перед голодной, недовольной толпой, и снова под сводами Сан-Марко раздалась его пламенная, воодушевляющая речь. Он говорил, что надо ждать, что надо терпеть и Бог, конечно, пошлет помощь своему избранному народу. Это была смелая речь; вдохновенный пророк соглашался, чтоб его лишили духовного сана, в случае, если флорентинцы будут терпеливо и неустанно исполнять свои религиозные и гражданския обязанности, и Бог не спасет их от гибели.

Два дня после этой проповеди, 20-го ноября 1496-ro года, назначена была религиозная процесия, для умилостивления божественного промыслителя. Все монашеские ордена, городския власти и корнорации с знаменами и хоругвями отправились за чудотворной иконой Мадонны в соседнее местечко Импрунетту, откуда должны были пронести ее в торжественном шествии по всему городу. Эта икона, по словам преданий не раз спасала Флоренцию от голода, наводнений, чумы и вражеской осады. Но еще Мадонна не вступила в город, когда солнце взошло и осветило грустную картину страданий и отчаяния. Чума следовала уже по стопам голода, и нетолько все больницы были полны несчастными, но и дворы частных лиц превратились в временные госпитали, и все-таки больные и умирающие еще валялись по улицам. И в это утро, как всегда, монахи с носилками собирали умершие трупы, и нежные женщины, самых лучших семейств, в простеньких платьях, спешили от одного госпиталя к другому. Между этими ангелами-хранителями несчастных, нам нетрудно узнать и Ромолу. Одетая в простое черное саржевое платье, в черном башлыке, скрывавшем почти совсем её золотистые волоса, Ромола спешила из больницы Сан-Матео домой, чтобы посмотреть и накормить детей и женщин, которых она приютила у себя. На дороге она встретила святую икону и должна была остановиться, чтобы пропустить процесию.

-- Донна Ромола, сказал купец, у лавки которой она остановилась: - вы устанете стоять; рядом живет ди Иан Фантони, он очень будет рад вам уступить место у окошка. Он любит Бога и Фрате столько же, сколько и вы. Его дом - ваш дом.

Ромола молча вошла но лестнице; ее встретила толстая женщина с тремя детьми, одетыми как простые пияноны, и с низкими поклонами провела ее к окошку, откуда она могла видеть всю процесию. Ромола уже привыкла к этому уважению и почету от сограждан, видевших ее постоянно то в соборе, то в исполнении её святых обязанностей на улицах города. Она была скорее у себя, когда была на этих улицах, где на каждом шагу ее встречали взгляды, полные любви и благодарности, чем дома, где она проводила целые часы в горьком уединении.

Тихо и медленно подвигалась процесия. Впереди шли различные братства монахов: бенедиктинцы, францисканцы, августинцы, кармелиты, сервиты и, наконец, доминиканцы. В длинном ряду этих братьев, глаза всех присутствующих устремились на одного монаха, в рясе более изношенной, чем у всех других. Лицо этого человека, быть может, не обратило бы на себя внимания чужестранца, повидавшого его в Дуомо, где лицо это преображалось внутренним пламенем вдохновения. Не успел появиться Савонарола, как настала гробовая тишина и только там и сям слышался сдержанный ропот, в котором странно мешались проклятия и благословения. Ученики Савонаролы, стоявшие в первых рядах толпы, услыхав недружелюбные возгласы, упали на колена, и словно электрическая искра пролетела по всем улицам и толпа преклонилась пред своим пророком. Тогда враги его стали выражать свое недоброжелательство гораздо резче, и у ворот Санта-Марии Ромола видела, как один человек из верхняго этажа плюнул на вдохновенную голову великого учителя.

И снова потянулись ордена монахов, городския власти, корпорации, наконец опять показалось духовенство и святая чудотворная икона, скрытая в великолепном ковчеге. Перед нею не несли, как всегда, богатых и дорогих приношений. Савонарола запретил приносить дары, запретил даже зажигать свечи, а велел воздвигнуть на перекрестках алтари и туда складывать пожертвования для несчастных.

-- Конечно, говорил он: - святая Богородица, скрытая в ковчеге, более заботится о голодном несчастном народе, чем о приношениях и свечах. Флоренция сделала все, что могла, и теперь должна ждать небесной помощи.

И помощь эта пришла раньше, чем кто ожидал. Еще процесия не кончилнась и еще медленно подвигались гонфалоньер и синьйория, как толпа заколыхалась и зашумела. Все взгляды были устремлены назад. По мосту скакал всадник на белом коне с открытою головою и оливковою ветвью в руках. Это был вестник спасения! Толпа рванулась к нему навстречу, шествие остановилось, и через несколько минут наш знакомец Тито Мелема объявил синьйории, что ветер переменился и французские корабли с войском и хлебом вошли благополучно в ливуриский порт.

Не успел он еще кончить своей речи, как слова его повторились сотни, тысячи раз по площадям, по улицам Флоренции, и страшный, громкий клик радости и торжества раздался в воздухе. Как эхо повторился он но всему городу. Долго стояла процесия, как-бы пораженная; гонфалоньер и все приоры невольным движением сняли свои шляпы и преклонились перед внезапным спасением, которое все приписали сверхъестественному вмешательству провидения.

Через несколько минут, процесия потянулась к собору и Ромола поспешила домой. Отворив калитку во внутренний двор, где на соломе лежали несчастные, призренные ею, Ромола подняла свой башлык, чтоб ее лучше видели, и громким радостным голосом объявила отрадную весть. Все женщины и дети приподнялись, жадно прислушиваясь к торжественному звону колоколов, объявлявших всему городу общую радость. Дети тотчас окружили Ромолу; она села на солому между ними, и малютки то взбирались к ней на колени, то ласкали её волоса, то заглядывали в корзинку, в которой она разносила кушанье. "Да будет прославлено имя святой Девы!" - "Это крестный ход сделал!" - "Богородица взмилостивилась над нами!" раздавалось со всех сторон.

Наконец Ромола встала и сказав: "Я скоро принесу обед", пошла в дом.

-- Да благословит тебя Бог, Мадонна! произнесли несчастные тем же почти благоговейным тоном, с которым они, за минуту перед тем, славословили и благодарили невидимую Мадонну.

Сладостны были для Ромолы эти благословения. Она не имела расположения к ухаживанию за больными и к одеванию полунагих нищих, как иные женщины, которым просто нравится это занятие более других. С юности она не привыкла к женским занятиям, и потому они показались бы ей тягостными, еслиб ее не поддерживало внутреннее пламя убеждения. Это была единственная для нея светлая тропинка, тут только исчезали все сомнения. Если пропасть, разверзавшаяся все шире и шире между нею и Тито, возбуждала в ней сомнение, не ложен ли тот долг, которому она старалась остаться верною, или если она выносила из разговоров с учениками Савонаролы горькое убеждение в узкости их взгляда и начинала питать к ним старинное презрение - то в эти минуты она находила поддержку в исполнении своих новых обязанностей. Она могла сомневаться во всем остальном, но помощь, подаваемая ею своим согражданам, вполне убеждала ее, что Фра Джироламо был прав, заставив ее воротиться. Флоренция нуждалась в ней, и чем более собственное горе давило ее, тем большим утешением служило ей воспоминание о том, скольким она усладила жизнь в эти два последние года. Её пламенная натура, неимевшая более исхода в нежной привязанности к отцу или мужу, вся теперь вылилась в горячем сочувствии ко всем людям вообще. Она перестала думать, что могла бы быть счастлива, перестала думать вообще о счастье, и только жаждала усладить горе несчастных, накормить голодных, приютить бездомных скитальцев. Её энтузиазм постоянно поддерживался и усиливался влиянием Савонаролы. Его пламенная ненависть ко злу и притеснению в церкви и государстве возбудила в ней такое же горячее чувство. Его старания ввести во Флоренции свободное и справедливое правление и постоянное стремление к всеобщему возрождению от нечестия пробудили в ней новое понимание великой драмы человеческого бытия. Благодаря ежедневным столкновениям с несчастными согражданами, нуждавшимися в её помощи, сознание это из отвлеченного чувства перешло в определенную, самоотверженную деятельность. Она мало думала о Догматах и отворачивалась от близкого разсмотрения пророчеств Савонаролы, о каре божией и обновлении церкви и всего мира. Она подчинила свои ум его уму и вступила в союз с церковью, потому только, что тут нашла удовлетворение своим нравственным потребностям. Голос Фра Джироламо пробудил в её уме сознание, что можно жить и не для собственного удовольствия, не для одной любви. Но для поддержания этого сознания мало было её собственных сил: необходима была внешняя поддержка и эту-то поддержку она искала в смиренном исполнении всех требовании церкви. Главная цель Ромолы была не разрешить спорные религиозные вопросы, а поддержать пламя самоотвержения, благодаря чему, жизнь, полная горя, могла быть, однако, жизнью любви и добрых дел.

Её вера в Савонаролу, как в высшую натуру, придавала ей более всего силы. И эту веру нельзя было легко потрясти. Ромола так глубоко сочувствовала великой деятельности Савонаролы, что слушала терпеливо все его пророчества, в которых выражалась его пламенная вера. Душа человека не одинока, пока есть человек, в которого она верит, которого она уважает. Вера Ромолы в Савонаролу была её путеводною нитью, и лишись она этой нити, никакая твердость почвы не удержит ее от падения.

Мы уже видели, как в это памятное утро Тито Мелема явился вестником спасения для Флоренции. Он узнал радостную весть, возвращаясь из Пизы, куда ездил по тайному поручению синьории, для проложения дороги открытому посольству, которое собирались отправить для мирного соглашения с императором Максимилианом и лигою. Он исполнил свое поручение с таким удивительным искусством и дипломатическим талантом, что когда он ясно и определительно отдал отчет в своем путешествии синьории, то даже Бернардо-дель-Перо не мог не выразить громко своего восторга. Но не в исполнении этого поручения правительства заключалась вся цель поездки Тито. Он тут, как и всегда, играл двойную роль. Он привез с собою письма к Савонароле. Письма эти были поддельные и заготовлены партиею "Conipagnacci", или веселых товарищей. Партия эта состояла из молодых аристократов, преданных веселью и разврату. Враги Медичи, враги народа и особливо Савонаролы, они, под предводительством грубого, развратного Дольфо Спини, составили вооруженную шайку молодцов, одевавшихся пестро и предававшихся всякого рода удовольствиям, в оппозицию пиетистам, сторонникам Савонаролы, грозившим вскоре сделать жизнь невыносимою. Эта-то партия решилась хитростью отделаться от ненавистного ил человека. Для этой цели и были составлены поддельные письма к Савонароле, в которых будто бы неаполитанский кардинал, всего более заступавшийся за Фрате в Риме, просит его выехать к нему на встречу на другой день миль за пять от города, так-как он, по известным причинам, не хотел въезжать во Флоренцию. План заговорщиков состоял в том, что Дольфо Спини с своими товарищами нападут на Савонаролу, захватят его и передадут отряду миланской конницы, ожидающей их невдалеке; те же в свою очередь доставят Фра-Джироламо в Рим.

Отдавая письма лично Савонароле, Тито с удивительною тонкостью дал понять намеками, что если его предположения справедливы и в письмах действительно упоминалось о свидании за городскими воротами, то он советует Фрате просить у синьории вооруженный конвой, обещая сам устроить это дело самым секретным образом. Но Савонарола отвечал, что это невозможно, что вооруженный конвой уничтожал всякую возможность удержать свидание в тайне. Он говорил с жаром, глаза его сверкали, и Тито понял, что он намерен решиться на этот риск.

Тито собственно немного заботился о результате этого предприятия; он устроил дело так ловко, что какой бы ни вышел результат, он все-таки оставался в выигрыше. Какая партия ни восторжествует, он был уверен, что получит покровительство и большие суммы денег. Если Савонарола попадет в западню, то ему предстояли дорогие брильянты и высокое покровительство папы; если же это дело не удастся, то хитрая политика Тито утвердила его положение в глазах Савонаролы и Спини; в то же время чем более он будет пользоваться доверием этих людей, тем более полезным агентом будет его считать партия Медичи.

Обделав таким образом это дело, Тито возвращался вечером домой, очень довольный собой, когда у самых ворот монастыря Сан-Марко встретил Ромолу, шедшую с Массо из монастырской больницы, которую она посетила во второй раз. Он почти еще не видал Ромолы и потому предложил тотчас проводить ее домой. Он всегда оказывал ей такое официальное внимание, когда того требовали обстоятельства. Тито и Ромола никогда не спорили между собою, никогда не противоречили друг другу. Они слишком были разъединены в своей семейной жизни, чтобы иметь столкновения, которые часто имеют результатом полное соглашение. Они толковали между собою обо всем, об общественных и домашних делах, но придерживались известной рутины. Если Тито нужно было угостить своих друзей ужином, Ромола заботилась, чтобы все было в порядке, а Тито с своей стороны предоставлял ей совершенную свободу в её действиях. Он принимал её помощь, когда она предлагала ему переписывать бумаги или сделать выписки, и в свою очередь помогал ей денежными средствами в её добрых делах. Однако, он постоянно избегал её общества, уверяя всех, что она предпочитает уединение. В первом порыве энергии, после возвращения из бегства, Ромола сделала несколько скромных попыток придти к откровенным, искренним отношениям с мужем. Для нея подобные отношения могли быть только достигнуты открытым объяснением обстоятельств, их разъединивших. Тито же могло спасти от совершенного отчуждения от нея только возвращение её нежности, которое говорило бы, что все забыто. Он не желал вовсе объяснения - он чувствовал, что оно совершенно невозможно - он желал только, чтоб Ромола снова любила его и ласкала. А любовь была невозможна для Ромолы. Она могла быть смиренна и послушна, она могла заглушать в себе всякий зародыш отвращения к нему, но представляться нежной для нея было невозможно. Она чувствовала и сознавала, что между ею и мужем существует полное и вечное отчуждение.

Поэтому неудивительно, что Тито очень заботливо скрывал от Ромолы свои тайны. В отношении своей политической деятельности он старался уверить ее, что считал дело Медичи проигранным, и потому основываясь на практическом соображении, равно как и на теоретическом, он служил народному правительству, которому она теперь так сочувствовала. Но она, несмотря на его уверения, не могла не безпокоиться об его отношениях к Сан-Марко. Ее мучил страх увидеть улику, которая бы возбудила её подозрения, и страх, чтоб не случилось какого несчастия, которое она, при большем внимании, могла бы предупредить.

campagnacci, под предводительством Спини. На свете не было человека, которого бы он в эту минуту желал менее встретить как Спини, который вероятно был пьян и потому проговорится при Ромоле о завтрашнем плане. Так и случилось. Спини не заметил Ромолы, которая была в тени, и, ударив Тито по плечу, воскликнул своим грубым голосом:

-- Ну, что завтрашняя травля? Что лысая птица-та полетит? Приготовлять соколов, что ли?

Положение Тито было самое отчаянное: с одной стороны, если он зажмет рот Спини, то этим только возбудит еще более подозрение Ромолы; если же он ответит грубо, то пьяный и горячий compagnaccio, чего доброго, не поймет в чем дело и полезет в драку. Потому, сжав руку Ромолы, как-бы давая ей этим понять, что он притворяется, Тито сказал добродушно:

-- Да, Дольфо, приготовляйся. Но не труби в трубы.

-- Не бойся, отвечал Спини, несколько обидясь: - меня учить нечего. Я знаю, где у дьявола хвост не хуже твоего. Ну, а что он попался совсем на удочку? Хотя он и пророк, а не пронюхал западни.

-- Ни мало, попался совсем, сказал Тито, и, желая скорее отделаться от опасного своего товарища, прибавил: - А! вон несут мертвеца. Чума, говорят, очень распространилась в последнее время.

Слова эти подействовали на Сннно, страшно боявшагося чумы, и он быстро удалился. Тогда Тито, повернувшись к Ромоле, спокойно сказал:

-- Не бойся слов этого бестии. Пойдем.

-- Я не пойду ни шагу, произнесла Ромола дрожащим голосом: - скажи мне всю правду. Скажи в этот раз всю правду. Это и для вас будет лучше.

-- Зачем мне говорить что ни будь кроме правды, моя сердитая святая? отвечал Тито с легким оттенком презрения: - и правда для тебя очень радостная. Так-как я знаю заговор Спини, то могу предупредить Фрате.

-- В чем состоит заговор? Они хотят привлечь его за город и убить?

-- Нет, его только хотят препроводить в Рим; но я служу народному правительству и присутствие Фрате здесь необходимо, потому я помешаю его отправлению. Ты можешь спать сегодня совершенно спокойно.

-- Вы это напрасно говорите. Я вам не верю, сказала Ромола, после минутного молчания.

Он только пожал плечами; он начинал мало по малу питать сильную неприязнь к жене.

-- Если Фрате оставит город, если с ним что нибудь случится, продолжала Ромола решительным и гневным тоном: - то я объявлю синьории все, что слышала, и вы будете опозорены. Ну, что же такое, что я ваша жена? воскликнула она с жаром: - пускай я буду опозорена с вами. Если мы соединены неразрывными узами, так я спасу вас от преступления. Вам, по крайней мере, не придется предавать других.

-- Я очень хорошо знаю, на что ты способна, anima mia, сказал Тито холодно: - и потому если ты не веришь моему слову, то верь хоть тому, что я буду себя беречь и не дам тебе случая погубить меня.

-- Так вы утверждаете, что Фрате уже извещен и не пойдет из города?

-- Он не выйдет за городския ворота. - Наступило молчание; но недоверие, возбужденное в Ромоле, не исчезало.

-- Я пойду в Сан-Марко и узнаю, сказала она, делая движение вперед.

-- Ты этого не сделаешь, прошептал гневно Тито, и сжал со всею силою руку Ромолы. - Я - твой муж и ты не пойдешь против меня.

Мимо шли какие-то прохожие, и Ромола повиновалась молча и пошла за Тито. Первая вспышка злобы и страха мало по малу уступила в ней место более сложным чувствам, которых никак нельзя было выразить словами. В первую минуту отчаяния, прямое сопротивление мужу, которого она презирала, ей казалось самым легким и простым делом. Но скоро совершенно иные мысли взяли верх над страстью, и самое сжатие её руки мужем, ясно выказавшее его физическое превосходство над нею, нетолько не взбесило ее, но, напротив, вселило в ней какой-то ужас и отвращение к борьбе с мужем в такой грубой форме. Это было в первый раз со времени её бегства и возвращения, что они находились в открытой ссоре, и потому мощное влияние, удержавшее ее тогда, не потеряло еще силы над нею и теперь. Итак, Ромола начала думать, что ей вовсе ненужно решаться на крайния меры; Тито, каковы ни были его прежния намерения, теперь из боязни её не изменит делу, которое близко её сердцу. К тому же, может быть, хоть она и подозревала его, он никогда не намеревался выдать Савонаролу. Почти у ворот дома, Тито прервал молчание.

-- Ну, Ромола, сказал он: - я надеюсь, ты немного успокоилась? Если ты мне не веришь, так все-таки должна сознаться, что мне очень трудно будет действовать в пользу Спини, когда моя жена - Пьянона, и знает всю тайну.

минуту прибавила с заметным усилием: - Но ведь этого никогда не было. Я, может быть, слишком увлеклась - вы никогда и не хотели его предать. Только зачем вы входите в дружбу с такими людьми.

-- Такия сношения необходимы для практических людей, сказал Тито, очень довольный переменой в Ромоле, - женщины всегда живут на облаках. Ну, ступай спать с спокойным сердцем, а мне надо еще кое-куда зайти, прибавил он, отворяя ей дверь.

Тито был ужасно раздосадован: его умный план был разстроен. Ему теперь было необходимо предупредить Фрате и вместе с тем не взбесить Спини; все дело уладить так, чтобы не возбудить ни в ком подозрения, а это было нелегко; после долгих размышлений, он решился, наконец, отправиться на другое утро к Фрате и удержать его; что же касается Спини, то он надеялся на свое искусство уверить взбешенного неудачею предводителя compagnacci, что в этом виновата только осторожность Фрате. Несмотря на это решение, Тито был так разстроен, что не захотел видеться более в ту ночь с Ромолою, и потому не пришел домой ночевать.

Ромола не спала всю ночь, и видя, что он не возвращается, начала все более и более безпокоиться. Она уже теперь сомневалась не в свом муже, а в справедливости своего собственного поступка. Ведь он мог ей солгать? Всякий, кто на него полагался, был в опасности, и потому, простительно ли было из личной гордости не предупредить людей против него? Что он теперь делал? Что готовил людям, положившимся на него? Безпокойство, волнение достигли в ней такой ужасающей силы, что она не вытерпела и рано утром побежала в Сан-Марко, надеясь хоть там узнать что-нибудь. На пиацце дель-Дуомо она завидела издали своего мужа. Он только что воротился из Сан-Марко и беззаботно, весело толковал с несколькими знакомыми. Ромола узнала в них постоянных посетителей Сан-Марко и приверженцев Савонаролы. В ту же минуту в голове её блеснула мысль: "Я заставлю его говорить при этих людях". Она так быстро и неожиданно подошла к ним, что Тито ее и не заметил, пока один из собеседников не воскликнул: "А, вот и донна Ромола!"

Встретившись лицом к лицу с женою, Тито невольно вздрогнул. Лицо её носило следы ночного бдения, но в глазах её блестело что-то более, чем безпокойство.

-- Фрате отправился за город? спросила она поспешно.

-- Нет, отвечал Тито, чувствуя себя совершенно безпомощным, ничтожным перед этой женщиною.

-- И вы знаете наверно, что он не пойдет? продолжала она допрашивать.

-- Я знаю наверно, что он не пойдет.

-- Мне этого довольно. И с этими словами Ромола исчезла в церкви.

Тито возненавидел Ромолу в эту страшную минуту.

нотариусом и, выдавая себя за приверженца народной партии, был в сущности то же, что Тито - тайный агент Медичи. Он не был ни красив собою, ни учен, ни любезен, одним словом - это был подлец, без всякого лоска. Ясно, что он ненавидел Тито Мелема и искал случая вырыть яму человеку, столь же пустому как он, но пользовавшемуся таким блестящим успехом.

В тот день вечером, Тито воротился очень поздно и прямо прошел к Ромоле. Было что-то странное, совершенно новое в его взгляде и манере, когда он, войдя в её комнату, не снял с себя верхняго платья, а молча устремил свои глаза на нее.

Удостоверившись впродолжение дня, что Фрате в совершенной безопасности, Ромола теперь упрекала себя в недоверии и презрении к мужу, побудивших ее говорить с ним публично о вещах, которые он скрывал это всех. Она теперь уверяла себя, что поступила очень дурно, что политическая хитрость, допускаемая даже её крестным отцом, могла быть достаточным объяснением его сношений с Спини, и потому она напрасно подозревала его в предательстве. Она хотела загладить свою неосторожную поспешность, признавшись Тито, что виновата. При этом, ей пришло в голову, что её признание, быть может, поведет за собою откровенное объяснение после двухлетняго, упорного молчания. Это молчание было так глубоко, что Тито даже не подозревал, что Ромола бежала от него и потом снова воротилась.

Когда он вошел в комнату, она подняла голову; во взгляде её виднелись покорность и смирение, но странная перемена в его лице поразила ее до того, что она не могла выговорить ни слова. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Тито чувствовал, что наступил страшный кризис в их семейной жизни. Его решимость вступить вполне в свои супружеския права и окончательно подчинить своей власти жену, преобразила совершенно его лицо.

-- Ромола, начал он холодным тоном, заставившим ее невольно содрогнуться: - пора нам, кажется, объясниться.

-- Я этого желаю от всей души, Тито, отвечала Ромола едва слышно. Её нежное, прелестное личико, на котором теперь не было видно ни тени гнева, а одно только покорное смирение, еще более выставляло на вид мрачную силу, которою дышало лицо Тито.

-- Ты сегодня решилась на шаг, который, ты теперь должна согласиться, был совершенно излишний и только обратил на тебя внимание чужих, а меня может вовлечь в серьёзные неприятности.

-- Я сознаюсь, что поступила безразсудно, и мне очень жаль, если я при этом высказала несправедливость в отношении к вам. Ромола произнесла эти слова твердым голосом, надеясь, что Тито тотчас смягчится и ей будет возможно приступить к дальнейшим объяснениям.

-- Я желаю, чтобы ты раз навсегда поняла, сказал он тем же плавным голосом: - что подобные столкновения не соответствуют нашему положению, как мужа и жены. Я желаю, чтобы ты хорошенько подумала о причине, заставившей тебя решиться на такой шаг, и постарайся, чтобы этого более никогда не случалось.

-- Ты верно скажешь, отвечал Тигго: - что от меня зависит, чтоб не случилось ничего, могущого возбудить твои неосновательные подозрения. Ты была вчера до того откровенна, что прямо сказала, что мне не веришь. Я ни мало не удивлюсь всевозможным вашим выходкам, но я желаю вам показать, какие могут быть последствия от вашего вмешательства в дела, которых вы не понимаете. Вы слушаете, что я вам говорю? прибавил он, останавливаясь.

-- Ну, так очень скоро может опять случиться что нибудь такое, что возбудит ваши подозрения, и вы, вообразив себе бог-знает что, броситесь в палаццо Векио, объявите своего мужа предателем и подымете весь город. Прикажете вам сказать все последствия этого поступка? Нетолько ваш муж будет опозорен - на что вы смотрите так хладнокровно - но погибнут многие из первых людей Флоренции и между ними Бернардо-дель-Неро.

Тито знал, что этот удар будет всего чувствительнее Ромоле. Он не ошибся. Лицо её накрылось мертвою бледностью, губы посинели, что ст. ней случалось очень редко.

замок словами. Вопрос теперь не в том, верите ли вы мне или нет, а посмеете ли вы, зная последствия, ринуться с зажженным факелом в лабиринт, вам совершенно незнакомый.

Ромола чувствовала, что Тито победил ее; слова его возбудили в её голове самые страшные картины, быстро следовавшия одна за другой.

-- Я слишком опрометчива, сказала она. - Я буду стараться быть осторожнее.

-- Помни, продолжал Тито тем же внушительным тоном: - помни, что недоверие, выказанное тобою сегодня, могло иметь более роковые последствия, чем гибель твоего мужа, на которую ты была готова.

-- Тито, это - неправда, воскликнула Ромола, бросаясь к нему и решившись все высказать: - это - неправда, чтоб я хотела твоей гибели. Мне стоило страшных усилий, чтоб остаться с тобою, не покидать тебя. Я бежала от тебя в порыве гнева, два года тому назад, но воротилась потому, что меня связывали с тобою узы, которых я не могла разорвать. Но все напрасно. Ты от меня все скрываешь. Ты думаешь, что я слишком безразсудна, чтоб принимать участие в твоих делах. Ты ни о чем со мною не говоришь..

нежного чувства в душе Тито. Беззаботный, веселый Тито, который не знал что такое выйти из терпения или ненавидеть кого, начинал чувствовать какую-то странную неприязнь к женщине, имевшей когда-то такое страшное на него влияние. Со всею нежностью своего характера, он обладал энергическою волею, и потому не мог выносить, чтоб его жена постоянно ему перечила. Супружеския отношения могут быть основаны только или на взаимном сочувствии, или на праве сильного.

Слова Ромолы, что она бежала от него и снова воротилась - не произвели на него никакого впечатления, ни один мускул его лица не дрогнул.

-- Ромола, сказал он с еще более холодной улыбкой: - есть обстоятельства, к которым мы должны применяться. Пустыми желаниями не наполнишь Арно, не превратишь сливу в апельсин. Я не думаю, чтобы и молитва тут много помогла. У тебя такой странный характер, что твое воображение берет верх над разсудком; а не могу разделять твоих понятий и ты потеряла всякое доверие ко мне. Ты переменилась в своих отношениях ко мне, ну - вследствии этого и я переменился; совершенно напрасно будет нам вспоминать старое. Нам надо применяться к новому нашему положению.

Ромола была слишком взволнована, все её чувства были слишком напряжены, чтобы остановиться на этом; она решилась продолжать это объяснение, все еще надеясь, что, может быть, оно поведет к полному соглашению. Часто вспоминала она, что Тито переменился к ней именно в ту ночь, когда он надел кольчугу. Часто мучило её мысли, зачем он надел эту кольчугу, особенно после того, как однажды, войдя к Пьетро ди-Касимо, за портретом своего отца, она увидела у него картину, на которой был изображен Тито во всем блеске своей красоты, но пораженный страшным ужасом и подле него, пожирая его глазами, стоял тот самый страшный старик, беглый-пленник, с веревкой на шее, которого она видела в Дуомо, в тот самый день, когда Тито изменился к ней. На все её вопросы, зачем Пьетро нарисовал такую странную картину, она ничего не добилась, и тогда ей запала в голову мысль, что какая-то страшная тайна должна связывать появление этого старика с внезапной переменой в Тито. Она жаждала узнать эту тайну, какова бы она ни была, но у Тито спросить она не могла, а старика более никогда не видала. Только накануне, идя по улице, она увидела умирающого человека, и к ужасу узнала в нем страшного незнакомца. Прежния мысли снова затолпились в её голове: наконец-то она узнает роковую тайну. Но старик был в таком изнеможении, что не мог проговорить ни слова. Вся дрожа от волнения, она его привела домой, но только увидел он этот дом, как из груди его вырвался дикий стон:

-- Ты - его жена.

И вот теперь, в минуту рокового объяснения, Ромола решилась заговорить о страшном и таинственном старике.

-- Тито, сказала она с невыразимым волнением: - нам нелишне поговорить откровенно. Сознание твоей скрытности и коварства заставило меня измениться к тебе. И это неправда, чтоб я первая изменилась. Нет, ты переменился в ту ночь, когда пришел в кольчуге. Ты скрывал от меня какую-то тайну... Это об старике... я его видела опять вчера. Тито, прибавила она тоном самой искренней мольбы: - Тито, еслиб ты только сказал мне все, все, как бы оно ни было страшно! Ведь тогда между нами не было бы больше этой ужасной пропасти. Неужели нам невозможно начать новую жизнь?

На этот раз волнение обнаружилось на лице Тито. Он побледнел, но через минуту отвечал совершенно спокойно:

-- Твоя горячность, Ромола, заставит хоть кого содрогнуться. При этих холодных презрительных словах, Ромола задрожала от гнева. - Если ты, продолжал он: - разумеешь под стариком сумасшедшого Джакопо-ди-Нола, который покусился на мою жизнь и публично обвинил меня в неведомых злодеяниях, то он давно умер в тюрьме; я нарочно не говорил тебе об этом, чтоб тебя напрасно не безпокоить.

с тобою, как это видел Пьеро в тот день, когда вошли французы, в тот день, когда ты надел кольчугу.

-- А где он теперь? спросил Тито, все еще бледный.

-- Он умирал с голоду на улице, отвечала Ромола. - Я привела его сюда, но он не хотел войти и удалился, не сказав мне ничего; он догадался, что я твоя жена. Кто он?

-- Сумасшедший, безмозглый старик, служивший у моего отца в Греции, и который ненавидит меня, потому что я накрыл его в воровстве и его прогнали. Вот тебе и вся тайна; кроме того, ты имеешь удовольствие узнать, что каждую минуту мне снова грозит смерть. Ты, кажется, догадалась, что я ношу кольчугу из боязни этого человека и поэтому вероятно ты и пригласила его к нам в дом.

Ромола молчала. Тито снял свой колпак, закинул волоса назад. готовясь кончить этот разговор решительным словом. Ромола стояла перед ним, смотрела на него как на страшного и смертного врага, которого отразить можно было только безмолвным терпением.

никого не спасешь, но воздвигнешь плахи, кинешь искру общого пожара. Мне кажется, ты еще не довольно рьяная пиянона, чтобы видеть в Бернардо-дель-Неро дьявола, а в Франческо Валори - архангела Михаила. Кажется, мне нечего требовать от тебя клятв.

-- Этого довольно. И с этими словами он вышел из комнаты. Ромола упала в кресла.

-- Боже, воскликнула она с отчаянием: - я пыталась, я невиновата. Мы навсегда разъединены. Разве только, блеснула в ней мысль: - несчастье, горе нас соединит.

В голове Тито также блеснула новая мысль, когда он затворил дверь за собою. Он уже давно собирался оставить Флоренцию, как только он достигнет достаточной известности, чтоб начать со славою новую карьеру в Милане или Риме. Теперь, впервые пришла ему мысль, что уехав из Флоренции, он может не брать с собою Ромолы. Теперь впервые почувствовал он желание от нея отделаться. И мысли его перенеслись к другой женщине, к веселой, обожающей его Тессе. В последнее время он все чаще и чаще ее навещал, все более и более привязывался к ней и её детям. Эти чистые, невинные создания его боготворили, не знали за ним никакого греха, не подозревали никакого преступления. И насколько мог он любил их искренно, они сделались ему необходимостью, он отдыхал их лаская и, конечно, оставить их, уехать без них не входило ему в голову.