Ромола.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ромола. Глава X. (старая орфография)

X.

Жестокия слова Тито подействовали на Ромолу потрясающим образом, особливо намек на опасность, грозившую её крестному отцу, Бернардо-дель-Неро, которого она так пламенно любила. Ею овладел такой ужас, она так боялась сделаться невольною причиною несчастья дорогого ей человека, что она мало по малу стала отдаляться от политики, предпочитая лучше ничего не знать, ничего не подозревать. Так прошла зима; положение Флоренции значительно улучшилось; германский император удалился от её пределов, голод и зараза исчезли, хотя все-таки осталось довольно горя и нищеты на её улицах, и святые обязанности Ромолы ни мало не уменьшились. В них-то она попрежнему находила утешение от всех безпокойств и сомнений.

Партия Фрате торжествовала; в начале года был избран гонфалоньером глава пиянонов, Франческо Валори, который всячески старался проводить в общественную жизнь идеи своей партии. Так во время карнавала запрещены были все процесии масок, все обычные шутки и глупости, как вещи непристойные в городе, в котором королем был провозглашен Иисус Христос. Напротив того, последний день карнавала был выбран для торжественной церемонии сожжения суеты земной. На площади дель-Дуомо была воздвигнута громадная пирамида, составленная из всевозможных предметов роскоши и веселия. Тут были пестрые материи, непристойные картины и статуи, игорные столы, карты, кости, музыкальные инструменты, светския ноты, маски, различные маскарадные костюмы, великолепные издания Овидия, Бокачио, Петрарки, все предметы женского туалета: белила, румяна, фальшивые косы, духи, помада, зеркала, и над всем этим возвышалась уродливая фигура, изображавшая символ старинного, развратного карнавала. Все эти суетные предметы, Anathema, были или снесены добровольно на площадь их владельцами, или забраны флорентинскими юношами, которые, одетые в белое платье и распевая гимны, ходили по улицам и домам, уговаривая всех отдать им Anathema. Вечером, когда все было готово, зажгли порох и дрова, наполнявшие внутренность пирамиды, и при звуке труб запылала громада житейской суеты и уродливое изображение карнавала исчезло в пламени, посреди громкого пения гимнов и кликов торжества святых реформаторов. Но торжество народной партии продолжалось недолго: партия Медичи вышла из своего пассивного состояния и её усилия скоро увенчались успехом: при избрании нового гонфалоньера, Бернардо-дель-Неро одержал верх.

Эта победа вселила еще более опасения в сердце Ромолы. Она предчувствовала, что партия Медичи воспользуется временем управления Бернардо и решится на какой нибудь смелый шаг, который мог кончиться, в случае неуспеха, подлым предательством. С каждым днем страх этот усиливался и Ромола находила забвение только под сводами Дуомо, которые снова, но уже в последний раз, оглашались вдохновенною речью Савонаролы. Вполне сознавая, что его скоро отлучат от церкви и чувствуя себя довольно сильным, чтобы противиться папе, Савонарола смело громил церковь за её нечестие, называл все собственными именами и провозглашал еще с большею уверенностью, что близко святое очищение, что близко всеобщее возстание против нечестия и греха.

Но посреди великих звуков вдохновения, потрясавших Дуомо, были и фальшивые ноты. Чем более учение Савонаролы делало себе врагов, тем более увеличивалось сопротивление и неприязнь против него, тем чаще слышалось в его проповедях желание поразить противников и очистить себя от нарекания. Угождая требованиям народа, он должен был все более и более распространяться о видениях и пророчествах; он дошел до утверждения, что в данную минуту провидение докажет чудом истинность его пророческих слов. И часто теперь его слова звучали раздражением. Но если этот тон неприятно поражал Ромолу, то, напротив, онъувлекал другого, постоянного посетителя Дуомо. Узнав, что удивительный Фрате снова проповедует, Бальдасаро приходил почти всегда слушать эти угрозы, наполнявшие его сердце надеждою. Он приходил еще и потому, что видел там Ромолу и терпеливо дожидался, когда немного разъяснятся его умственные понятия, чтоб переговорить с нею. Ромола раза два заметила его лицо, но теперь ей было не до него, не до его тайны: это относилось, она думала, к прошедшему, а она была полна страха и безпокойства о настоящем.

Однако, прошел почти весь апрель, последний месяц службы Бернардо дель-Неро, и её опасения все не осуществлялись. Она уже начинала утешать себя, что это были пустые предчувствия, как вдруг 27-го апреля за нею послала Камилла Ручелаи, знаменитая своими видениями и снами. Ромола, несмотря на все свое отвращение, отправилась к ней.

Камилла сообщила ей, что она видела во сне ангела Ромолы, который ей сказал, что она знала некоторые тайны Бернардо дель-Неро, открытие которых могло спасти республику. Камилла громким голосом умоляла Ромолу повиноваться её ангелу и отделиться от врага самого Бога. Христос сам явился ей и приказал передать свою волю, чтобы Бернардо дель-Неро выбросили из окошка палаццо Веккио. Фра-Джироламо знал об этом и не посмел усумниться в истинности этого видения.

-- Пустите меня, пустите, воскликнула Ромола, стараясь освободиться из рук старика. - Дай-Бог чтобы вы были сумасшедшия. А то вы - гадкая-гадкая женщина.

Бросившись бежать из дверей, Ромола только остановилась у церкви Бадия и там искала скрыть свое волнение.

Всего более ее мучили слова Камиллы Савонароле. Она ни на минуту не думала, чтоб он признал выбрашивание Бернардо дель-Неро из окошка за божественное повеление; но если он ясно не доверял видениям Камиллы и подобным ей женщинам, то зачем же он, громивший всякое зло, не объявил ложности всех этих видений?

Ромола в порыве отчаяния бросилась на колени перед алтарем; ей теперь казалось, что энтузиазм, поддерживавший ее до сих пор, был тесно связан с пустыми бреднями, которые она всегда презирала. Мысли её перенеслись на здравомыслящого, осторожного, добродетельного Бернардо дель-Неро, которого хотели выбросить из окошка, потому что он был в пользу более ограниченной формы правления и не хотел забыть своих старых отношений к изгнанным князьям. Но тут ее поразило предчувствие, что составлен какой нибудь заговор для возвращения Медичи; она сознавала, что народное правительство было почти право в своем гневном подозрении. Она чувствовала также, что поддержать во Флоренции справедливое правление и недопускать нечестивых её повелителей было святое дело и Фрате прав в этом. Но в эту минуту, она только соглашалась с ним своим разсудком, сердце её отворачивалось от справедливости, облеченной в такой фанатизм. До сих пор она сознавала только, что Савонарола научил ее более глубоким истинам, чем все, что она слышала в своей юности, и не обращала много внимания на другия стороны его учения. Но теперь произошло страшное столкновение. Её негодование, возбужденное видениями Камиллы, перенеслось с быстротою молнии на все подобные предметы, встречавшиеся в учении Савонаролы, и она в эту минуту чувствовала, что было справедливого в презрительных сарказмах, которыми его осыпали со всех сторон.

Но освещенная этим новым для нея светом, жизнь казалась ей ужасной. К кому могла она пристать, с кем могла работать и терпеть, с твердою уверенностью, что она трудится на доброе дело? Там, где она черпала нравственную энергию, лежал фанатизм, от которого она отворачивалась с новым отвращением; там же, куда ее влекли привязанность и дорогия воспоминания, она подозревала тайный заговор, который совершенно справедливо могут назвать преступлением. И все же главною мучившею ее мыслью, была боязнь, чтоб предчувствие не превратилось в положительное знание и тогда ей придется выбирать между долгом к крестному отцу и долгом к родине.

Простояв несколько времени на коленях, она наконец решилась идти к своим больным, где она находила всегда утешение от всех своих сомнений. Но не успела она повернуться, как встретилась лицом к лицу с Бальдасаро.

-- Я хочу поговорить с вами, сказал он: - но где-нибудь, где бы мы его не встретили. На чистом воздухе... Подальше от города.

Ромола, дрожа от волнения, предложила идти на гору Сан-Миниато. Когда они достигли её и взобрались наверх, то Бальдасаро в изнеможении опустился на землю. Ромола села около него. Он устремил на нее свои глаза и долго смотрел на нее молча, не произнося ни одного слова. Мало по малу его безжизненный взгляд оживлялся и он наконец воскликнул:

Лицо Ромолы покрылась ярким румянцем, но через секунду она страшно побледнела, губы полуоткрылись и она стояла перед ним словно мраморное олицетворение ужаса. Тайна была открыта. С быстротою молнии в уме её созидались факты за фактами, возбужденные словами Бальдасаро, и зная Тито, она не могла не поверить всему. Бальдасаро с восторгом смотрел на нее, его слова впервые произвели то действие, которое он ожидал.

-- Ты женщина благородная, гордая. Не правда ли? продолжал он с возрастающим одушевлением: - ты ходишь слушать проповедника мести, ты ненавидишь подлость - подлость улыбающуюся и торжествующую. Ты ненавидишь своего мужа?

-- О, Боже мой! Неужели вы его отец! лепетала Ромола, не слыша, что говорил Бальдасаро: - или он говорил правду? Вы его взяли ребёнком?

-- А, ты мне веришь - ты знаешь, что он за человек! воскликнул Бальдасаро и крепко сжал её руку. - Ты мне поможешь?

-- Да, отвечала Ромола, не понимая, что Бальдасаро хотел сказать этим. Она нежно положила свою руку на его плечо и со слезами на глазах произнесла: - О! как мне вас жаль! Скажите мне, как это... ведь вы были великий ученый, вы его образовали. Как же это... Она вдруг остановилась; слова Тито, что Бальдасаро сумасшедший вдруг блеснули в её голове. Она замолкла и приготовилась слушать.

Бальдасаро отрывочными, безпорядочными фразами рассказал ей все. Слезы ручьями текли по щекам Ромолы. Все сомнения исчезли в ней. Она не могла не верить его горю, его несчастью.

-- Зло могуче, и он носит кольчугу, воскликнул с остервенением несчастный: - но ты мне поможешь? Он и тебе изменил. У него есть другая жена и дети. Он уверяет ее, что он её муж, а она - глупая, безпомощная женщина. Я покажу тебе, где она живет.

Злоба, негодование блеснули в глазах Ромолы. Бальдасаро видел, что она сочувствует ему.

-- Ты ненавидишь его, продолжал он. - Ведь это правда. Ты его не любишь. Я знаю, женщины умеют ненавидеть, а у тебя кровь гордая. Ты ненавидишь измену и найдешь усладу в мести.

Самые противоположные чувства волновали сердце Ромолы и она не чувствовала, как Бальдасаро судорожно ломал её нежные ручки.

-- Ты все узнаешь, продолжал он шопотом: - я затвердил, что ты его законная жена. Ты - благородная женщина; Ты ходишь слушать пророка мести, ты поможешь делу справедливости. Ты будешь думать за меня. Мой ум блуждает... все исчезает, все, кроме внутренняго пламени. Это пламя - Бог, это пламя - правосудие, оно не умрет. Ты веришь, да? Если его не повесят за то, что он меня обокрал, ты снимешь с него кольчугу, и я убью его. У меня есть нож, и рука моя не дрогнет. И он выхватил из-под платья нож, купленный на те деньги, которые ему дала Ромола, когда она его подобрала на улице.

Каждая минута в жизни казалась Ромоле все труднее и ужаснее. Она была слишком умна, чтобы в такую минуту толковать с Бальдасаро. Она заговорит с ним о другом и даст время пройти первой вспышке отчаяния и гнева.

-- Вы говорите, она глупа и безпомощна, начала Ромола, дрожащим голосом: - та... другая... Жена... и верит, что он её муж. Может быть, он и вправду её муж; может быть, он женился на ней прежде, чем на мне.

-- Не знаю, сказал Бальдасаро, гладя рукою лезвие ножа: - я ничего более не помню. Я знаю только, где она живет. Ты ее увидишь. Я тебя поведу к ней, но теперь, поспешно прибавил он: - теперь ночь, и он, может быть, там.

-- Да, воскликнула Ромола, неожиданно заметив, что уже темнело: - но когда же вы за мною придете?

-- Утром.

-- Так приходите завтра, в ту же церковь, в полдень. Вы помните, в полдень.

-- Полдень, полдень, повторил машинально Бальдасаро. - Потом, вскочив на ноги и крепко сжав её руку, он произнес: - Мы отомстим. Он почувствует, что такое правосудие. Мир против меня, но ты мне поможешь.

и доказать вам, что есть на свете человек, который о вас печется.

-- Не говори более об этом, гневно воскликнул Бальдасаро. - Я не хочу ничего, кроме мести. Помоги мне отомстить. У меня только этот нож, но он остер. Ты знаешь, в ту минуту, когда человек умирает, он видит перед собою смерть... и он увидит тогда мое лицо!

Он выпустил руку Ромолы и упал в изнеможении на землю. Ромола чувствовала, что надо было отложить объяснения до завтра, и потому сказав еще раз: "так не забудьте, в полдень", быстро удалилась.

Несмотря на позднее время, она поспешила в старый палаццо; её волнение было так сильно, что она хотела хоть успокоить себя, предупредив крестного отца от грозившей ему опасности. Не говоря ему ни слова о видениях Камиллы, она только просила его беречься и не доверять людям, которые могли его предать на каждом шагу.

-- Я знаю нечто, чего я не могу сказать вам, лепетала она: - Вы знаете, я не глупа, я бы без причины не пришла к вам. Милый, милый батюшка, неужели вы не можете уехать в свою виллу на три последние дня вашей должности? Берегитесь всех, всякого, кто кажется вашим сторонником. О! боже, неужели уже поздно! Если с вами что случится, ведь мне будет казаться, что я это сделала.

Слова эти невольно вырвались из её уст, но она в ту же минуту опомнилась.

-- Я ничего не знаю положительного, робко произнесла она, - Я только боюсь.

-- Бедное дитя мое, сказал Бернардо, пристально глядя на нее. - Ступай домой и успокойся; это, может быть, пустые опасения. Потом он старался нежными словами и ласками утешить ее. Эти ласки казались ей единственным остатком её прежней счастливой жизни.

Видя, в каком страшном волнении она находилась, Бернардо нежно спросил ее:

-- Разве лучше молчать, моя Ромола?

-- Да, теперь; но я не знаю, всегда ли будет лучше, отвечала она, подняв на него глаза, полные мольбы.

-- Помни, пока я жив, у тебя есть отец, который тебя выслушает, который тебя приютит. Ну, теперь или домой и успокойся.

Ромола не успела дойти до своей постели, как не раздеваясь кинулась на нее и заснула мертвым сном.

На другое утро ее разбудила пушечная пальба. Пьеро ди-Медичи с полутора тысячью всадниками был у ворот Флоренции.

Все утро прошло в самом страшном безпокойстве. На улицах происходила резня, противоречивые известия сменялись одно другим. Ромола была в каком-то тумане, она не чувствовала, не понимала ничего. Она знала только, что в положенный час отправилась в церковь Бадия и Бальдасаро там не было. На возвратном уже пути, она услышала, что Пьеро был разбит и бежал.

-- Правда, Вьеро-то бежал, объяснил ей один лавочник: - но ведь те, кто все подготовили, те остались. Если только новая синьория будет действовать хорошо, мы скоро узнаем, кто изменники отечества.

Слова эти поразили Ромолу в самое сердце, уже и то растерзанное предчувствием, что она долго не увидит Бальдасаро.

И, действительно, дни шли за днями, недели за неделями и о Бальдасаро не было ни слуха. Точно также и страх её, что вот откроется заговор в пользу Медичи, не осуществлялся. Несмотря на все усилия правительства., ничего не могли открыть. Но в это время нечто другое совершенно наполняло её сердце и мысли: во Флоренции открылась чума и Савонарола был торжественно отлучен от церкви в том самом храме, где раздавалась некогда его пламенная, вдохновенная речь.

Оба эти обстоятельства снова заставили Ромолу забыть свои сомнения и зажгли в ней еще ярче пламя уважения к человеку, воскресившему ее к новой жизни, к человеку, который страдал за борьбу со злом. Ромола, ухаживая целые дни и ночи за больными и умирающими, не могла чувствовать блаженной радости, что она услаждала горе и несчастие на земле, не сознавая, что она этим обязана Савонароле. Она не могла хладнокровно видеть отлучение от церкви человека, который отделялся от толпы служителей алтаря не ересью, не фанатизмом, но тою вдохновенною энергиею, с которою он стремился осуществить христианскую жизнь на земле. Смелые аргументы Савонаролы, что его отлучение было несправедливо и недействительно, подымавшие такую бурю в сердцах рьяных католиков, находили отголосок в душе Ромолы. Она не была воспитана в преданиях христианской церкви и вошла в союз с этою церковью только чрез Савонаролу. Его нравственная сила - вот единственный авторитет, перед которым она преклонялась, и потому в его отлучении от церкви, она только видела угрозу могучей враждебной силы. Она смотрела на это отлучение, упростившее и возвысившее положение Савонаролы, выдвинув на вид только его великия достоинства, лишь как на радостное избавление её от всех сомнений и тревожных мыслей. Савонарола уже более не боролся против мелких врагов, заставлявших его часто терять терпение и выражать личное негодование в своих пламенных речах - нет, он теперь облекся во все величие апостола, громившого перед лицом всего света нечестивую иерархию. Он со знаменем в руках шел на пролом. А жизнь никогда не кажется так ясна и проста, как в ту минуту, когда сердце бьется при виде смелого, благородного самоотвержения. Мы тогда чувствуем, сознаем великую цель жизни, нам кажется, мы почти уверены, что и мы ее можем достигнуть. В таком-то блаженном состоянии энтузиазма находилась Ромона в эти тяжелые для нея дни.

Она, конечно, ничего не сказала Тито о своем свидании с Бальдасаро; мысль, что он был женат в безоблачные дни их счастья и любви сводила ее с ума; быть может, её отвращение к Тито было слишком велико, чтобы не вылиться наружу; быть может, она бы не выдержала и высказала ему все, но она видела его очень мало. Боясь чумы, он редко бывал в городе и почти все время проводил на виллах друзей, так-как Ромола не хотела переехать на дачу. Наконец, в последних днях июля, чума почти исчезла. Положение Савонаролы улучшилось, синьория хлопотала в Риме об отмене буллы, отлучавшей его от церкви. Итак Ромола снова возвратилась вполне к своим собственным мыслям. День за днем бегала она но самым отдаленным закоулкам города, надеясь встретить Бальдасаро. Она объясняла себе его исчезновение припадком, лишившим его снова сознания. Она утешала себя тем, что он забыл, где она живет, даже забыл о самом её существовании. Но все же она не могла скрыть от себя, что всего вероятнее он умер от чумы и, следовательно, тайна о первой жене её мужа останется навеки для нея скрытою.

градом из его больших черных глаз. Ромола тотчас схватила его на руки и, покрывая поцелуями, старалась его приласкать. Мальчик скоро успокоился, но все упорно молчал. Она спустила его на землю и пошла тихонько с ним по улице, догадываясь, что он верно жил недалеко и убежал из дома, пока мать заглазелась. Действительно, мальчуган, при поворотах улицы, дергал ее за платье, показывая куда идти и наконец привел ее к одному дому в узеньком переулке. Они поднялись но лестнице и подошли к отворенной двери. Прямо против нея в большой чистой комнате сидела около люльки Тесса, хорошенькая головка её была наклонена на сторону и она крепко спала. Подле окна, спиною к двери, Моина-Лиза чистила салат. Ромола еще не успела опомниться, как мальчик кинул её руку и бросился к матери. Та открыла глаза и, вся покраснев, вскочила с места и, дрожа всем телом, смотрела на Ромолу. Та узнала в ней веселую кантадину, которую она спасла во время масляницы на пьяцце от мальчишек, хотевших непременно, чтобы она отдача на всесожжение свое ожерелье.

-- А! мы уже с вами знакомы, сказала Ромола, улыбаясь и подходя к Тессе. - Я очень рада, что это ваш ребёнок. Он плакал на улице, и я подумала, что он верно заблудился. Я пошла с ним, и вот он меня привел к вам. Как я рада, что вы не хватились его до сих пор, а то бы очень испугались.

Сознание, что Лило убежал, превозмогло все чувства в Тессе. Она побледнела, схватила Лило на руки и, подбежав к Моине-Лизе, закричала ей под самое ухо:

-- О! Лиза, какая вы гадкая! зачем вы стоите спиною к двери? Лило убежал на улицу.

-- Пресвятая богородица! воскликнула старуха, уронив из рук ложку. - А вы же где были? Я думала, что вы следите за ним глазами.

-- Но, ведь, вы знаете, что когда я укачиваю Нину, я всегда и сама засну, нетерпеливо отвечала Тесса.

-- Ну, ну, нам надо ила дверь затворять, или его привязать, а то он стал такой чертёнок, хитрый. Но как же он воротился?

Эти слова напомнили Тессе о присутствии Ромолы; она обернулась к ней и снова покраснела. Старуха, увидев чужую барышо, низко ей поклонилась.

-- Вероятно, эта барыня его привела, сказала она: - тем стыднее, что он был в одной рубашке; но он лягался и никак не хотел надеть штанишек. А мать и слышать не хочет, чтоб его били. Сами посудите, что же делать бедной старухе с мальчуганом, у которого ножки такия сильные, если ей нельзя его бить? Посмотрите сами, сударыня, на эти ножки.

Лило, понимая, что дело шло о его ножках, вздернул свою рубашенку и с хладнокровным любопытством стал разсматривать свои толстые, пухлые коленки. Ромола засмеялась, и нагнувшись, покрыла его поцелуями. Это явно успокоило Тессу, считавшую Ромолу за какое-то сверхъестественное создание. Когда она рассказала Нальдо о своем несчастье на маслянице, и спросила: "не была ли барыня, спасшая ее, сама богородица", то он, смеясь, отвечал: "Нет, моя Тесса, но одна из святых". Тесса, с тех пор, думала о Ромоле с особенным благоговением, и потому, теперь, при её вторичном появлении, ею овладел какой-то религиозный страх. Когда же она увидела, что Ромола смеялась и ласкала Лило, она приободрилась.

-- Нина лежит в люльке, сказала она наконец: - она тоже хорошенькая.

Ромола подошла к люльке.

-- А! она проснулась, она открыла глазки, сказала Ромола. - Возьмите ее на руки. А я сяду вот в это кресло и поиграю с Лило. Можно?

Она села в кресло и протянула руки к ребёнку, но он показал на нее пальцем и обиженным голосом произнес:

-- Это папино кресло.

-- Да; но ведь папы нет здесь, а я скоро уйду. Поди ко мне, поиграй со мною, сказала Ромола, недоумевая, что это был за папа, которого жена одета простой кантадиной, но казалось, жила в довольстве. Лило вскоре поместился на её коленях и стал играть её четками. - Лило сердится на меня, что я села в папины кресла, начала Ромола, нагибаясь к Тессе, чтоб поцаловать голенькую ножку Нины. - Разве он скоро придет?

-- Ах, нет! Вы можете долго сидеть. Мне будет жалко с вами разстаться. Когда вы в первый раз пришли мне на помощь на маслянице, я думала, что это было чудо: так внезапно вы явились и исчезли. Вы так были добры до меня, и теперь вы так добры до Лило. Вы, быть может, будете всегда приходить и беречь меня. Вот так и Нальдо явился ко мне вдруг в Сан-Джиовани и спас меня от неприятности. Я думала также, что это было чудо - он такой добрый и красивый. И вы такия добрые и красивые, прибавила Тесса с восторгом, смотря на Ромолу.

-- Нальдо - ваш муж. У него такие же глаза как и у Лило, сказала Ромола, смотря с удивлением на густые брови ребёнка.

Утвердительный тон, с которым она произнесла эти слова, показался Тессе чем-то сверхъестественным.

-- Так вы его знаете! воскликнула она: - может быть, вы знаете Нафри и Неретолу; может быть, вы все знаете. Да, глаза у него как у Лило, но волоса его темные и кудрявые. Вот, прибавила она, доставая из-за назухи локон волос. - Я недавно их отрезала; посмотрите, как они блестят. И с этими словами она положила локон на руку Ромолы.

Дрожь пробежала по всему её телу от прикосновения этих волос. При первом слове Тессы о таинственном появлении её мужа, Ромола почувствовала, что её сердце забилось сильнее; для того, кто страстно чего нибудь ищет, самый малейший намек возбуждает подозрения. Когда же она увидела этот локон, ей показалось, что перед нею тот самый локон, который она отрезала пять лет тому, чтобы носить вечно на груди. Несмотря на страшное внутреннее волнение, она съумела поддержать наружное хладнокровие и в своих разспросах старалась не обидеть эту бедную, глупенькую, доверчивую женщину.

зла. - Если вы святая, прибавила она: - то поберегите его, как вы берегли меня и Лило.

для гордой женщины. Но она сознавала, что это - единственный исход, иначе её долг навсегда останется для нея таинственной загадкой.

-- Я всегда приду к нам на помощь, когда вы будете в ней нуждаться, сказала Ромола: - но скажите: ваш муж не носил этой одежды в первое время после свадьбы?

-- О, нет, каштаны поспевали когда мы женились, и потом опять когда я жила в Неретоле, и потом опять когда он воротился. И уже скоро после того он надел эту одежду; тогда было столько солдат на улицах.

-- А вы были замужем два года. В какой церкви вы венчались? спросила с живостью Ромола, чувствуя, что этот вопрос решит все.

-- Вы должны мне все сказать, все, произнесла Ромола повелительным тоном.

Тесса повиновалась и рассказала все: как они венчались не в церкви, а на площади, как Нальдо долго не приходил к ней и, наконец, как он перевезя, её жить к Моине Лизе, и она с тех пор была счастлива.

Ромола спустила с колен Лило и не чувствовала и не слыхала ничего: она сознавала одно, что её надежды не исполнились, что внешний закон не может ее вывести из её страшного положения. Очнувшись от ласк ребёнка, лепетавшого: "поиграй со мною", Ромола быстро вскочила, выхватила ножницы из своего мешка и, отрезав прядь своих волос, подала ее Тессе.

-- Мне надо теперь идти, сказала она: - но я вам оставлю эти волоса, чтобы вы вспоминали обо мне и думали, что в минуту горя и несчастия Бог всегда может послать меня к вам на помощь. Я не могу сказать вам, где я живу, но если я когда нибудь узнаю, что я вам нужна, я тотчас приду. Аддио.

Моину Лизу, и прежде чем та опомнилась, она уже исчезла.

Ромола возвратилась домой и просидела одна целый день. Она вполне сознавала, что судьба её нисколько не изменилась. Она снова должна была бороться между требованиями внешняго и внутренняго нравственного закона. Она вполне напиталась духом учения Савонаролы, воротившого ее к своему долгу. Она чувствовала, что святость, приписываемая внешним законом всем взаимным обязательствам людей между собою, была только выражением того результата, к которому всякий честный, благородный человек должен стремиться. Она понимала, что забвение своего долга, своих обязанностей, наследственных или произвольно на себя взятых, оттого только, что оне потеряли свою прелесть, было преступлением против личной и общественной нравственности. В чем же состояло преступление Тито, как не в этом самом забвении своего долга?

Возвышенное же сознание, вложенное в нее Савонаролою, что её судьба была связана с судьбою сограждан, облекло даже мелочные подробности её обязанностей в религиозный долг. Она шла по одному пути с великою человеческою семьею, она чувствовала биение одной общей человеческой жизни. Если нужны были жертвы и неизвестно было, на кого падет жребий, она тут на своем месте. Она стояла давно, она с страшными усилиями пыталась исполнить свой долг, но все условия, делавшия возможным исполнение этого долга, мало но малу исчезли. Единственный результат её брачных отношений было подчинение её человеку, которого она презирала. Все попытки примирения доказали только всю невозможность этих отношений, которые преобразились просто в нестерпимое рабство. Закон свят. Да, но и возстание может быть свято. В голове её блеснула мысль, что она находится равно в таком же положении, как Савонарола: ей, как ему, представлялся вопрос, где кончается святость повиновения и начинается святость возстания. В её жизни, точно так же как и в его, настала одна из тех минут, когда человек решается действовать по влечению своего сердца, нетолько не по закону, но прямо против него.

Прежде чем солнце село в этот роковой день, Ромола уже решилась переговорить с Тито и потребовать у него позволения жить вдали от него. Она только одного боялась, чтобы он не предюжид ей пойти в монастырь, как единственное средство избегнуть скандала.

Тито воротился домой поздно. Увидев на её лице следы волнения, он произнес мрачным голосом: - Я вижу, ты все знаешь.

-- Ты не должна очень отчаяваться о последствиях, продолжал Тито ободрительным тоном. - У обвиненных слишком много семейных связей со всеми партиями, чтобы не избегнуть казни. Кроме того, в пользу Бернардо-дель-Неро говорят не одни его преклонные лета.

Ромола побледнела и вскрикнула от ужаса.

-- Как! Ты ничего не знала? спросил Тито, усаживая ее в кресла.

-- Скажи все, все...

все, что угодно на своего благодетеля Пьеро ди-Медичи и его друзей. Иные бежали, но пятерых посадили в тюрьму.

-- Моего крестного отца? едва прошептала Ромола.

-- Да, к сожалению. Но вместе с ним взяты люди, имеющие огромное влияние и в народной партии: Николо Ридольфи, Лоренцо Торнабуони и Джианоццо Пучи.

Едва Ромола услышала имена людей, с которыми, она знала, муж её был в тесном сообщничестве, как мысли её тотчас приняли другое направление и она воскликнула с отвращением:

-- А вы здравы и невредимы?

Они молча отвернулись друг от друга.