Ромола.
Глава XI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ромола. Глава XI. (старая орфография)

XI.

Тито сказал правду: он был здрав и невредим. Но какою ценою он заплатил за свою безопасность? Он предал партию Медичи в руки правительства. Конечно, эта цена показалась бы слишком тяжелой для большинства людей и сам Тито очень был бы рад не заплатить её. Но делать было нечего. Арест Ламбертодель-Антелла с роковым письмом и затаенною ненавистью к партии Медичи, отдавал Тито в руки правительства. Не было ни малейшей надежды избегнуть заточения, может быть, казни. И это за что, за преданность побежденной партии. Конечно, он служил её интересам с большим искусством, и еслиб она восторжествовала, то он вполне был бы достоин награды; но не жертвовать же ему всеми удовольствиями жизни из-за того, что их дело было проиграно? Ему стоило только выдать тайну, что приготовлялся новый заговор Медичи - и его безопасность была бы обезпечена. К тому же, эта маленькая добавочная улика не могла сделать много вреда его захваченным сообщникам, которые, он был уверен, избегнут казни. Итак, для них он не мог сделать положительного вреда, себя же спасал от погибели. А какая могла быть у человека цель в жизни, как не собственный интерес? Флорентинцы могли иметь семейную гордость и упорно держаться старинных привязанностей; юные энтузиасты могли находить высшее наслаждение в каком-то спокойствии совести; наконец, фанатики могли верить в венец мученика, но никакой умный человек не был в состоянии руководствоваться в своих поступках подобными пустыми бреднями. Конечно, Тито знал, что он упадет во мнении людей; но ведь никто не мог достичь высокого места на свете, не быв принужден пройти чрез много неприятностей, которые могли возбудить неприязнь к нему. К тому же он объявит свою тайну только нескольким людям, под страшным зароком не выдавать его имени, и потом стоило только потерпеть год, быть может, несколько месяцев, а там он уедет из Флоренции, сбросит с себя все прошедшее, как старое ненужное платье, и начнет новую настоящую жизнь, уже на гораздо большей сцене и при более блестящей обстановке. Ему только нужно было оказать какую-нибудь важную услугу герцогу Лудовику Сфорце, и он наверно получит обещанное место при миланском дворе.

На основании всех этих размышлений, Тито предстал перед советом десяти, открыл существование нового медичийского заговора и объявил, что если правительство согласится на его условия, то он отправится в Романью, где Пьеро снова собирает войска, и добудет письменные доказательства своих слов. Правительство хотело непременно показать страшный пример на захваченных приверженцах Медичи, особливо на Бернардо-дель-Неро, и потому предложение Тито было с радостью принято, и когда он пришел к Ромоле в тот роковой вечер, торг уже был заключен. В замен за предательство своих друзей, Тито был освобожден от всяких преследований, ему было гарантировано на год сохранение его места, как секретаря республики, и обещано хранить его измену как государственную тайну.

Действительно, тайна сохранилась так хорошо, что, когда Тито ездил в Романью, то партия Медичи была вполне уверена, что он взял поручение от правительства только для прикрытия своих намерений, а в сущности действовал в их пользу.

Между тем, прошло две недели после ареста заговорщиков и еще ничего не было решено об их участи. Вопрос этот был очень щекотливый. С одной стороны, народная партия громко кричала, что республика в опасности, и если теперь показать слабость, то не отделаешься после от врагов; с другой же стороны, правительство было уверено, что предав смерти знатнейших граждан, оно возстановит против себя многочисленных их родственников. Наконец, после долгих прений и колебаний, совет восьми, правивший уголовными делами республики, был увлечен пламенным красноречием Франческо Валори и произнес смертный приговор против пяти заключенных. Но этим все еще не было решено. Представлялся еще важный спорный вопрос. По новому закону, предложенному самим Савонаролою, каждый гражданин, приговоренный к смерти советом восьми, имел право аппелировать в великий совет. Обвиненные тотчас воспользовались этим правом и представили на аипеляцию. Но тут возникли затруднения: правительство хотело отказать им в этом праве, основываясь на том, что это случай совершенно исключительный и республика находится в опасности. Во все это время Ромола находилась в каком-то лихорадочном состоянии: с одной стороны, грозившая казнь любимого крестного отца, с другой - подозрение, что её муж предал своих сообщников, не давали ей ни минуты покоя.

Принеся ей первый известие о споре по поводу аппеляции, Тито посоветовал ей расположить Фрате в пользу Бернардо-дель-Неро, так-как его слово было всемогуще и он уже посылал просить совет в пользу Лоренцо Торнабуони.

-- Главно дело, не теряй времени, сказал Тито и потом прибавил: - теперь, Ромола, я надеюсь, ты видишь, что я одинаково с тобою интересуюсь этим делом, и не будешь смотреть на неприятный для тебя факт, что я здрав и невредим, как на преступление.

Ромола посмотрела на него молча.

-- По крайней мере, продолжал он сухо: - ты будешь руководствоваться какими нибудь другими принципами, а не одним предположением, что если преступление возможно, то я его непременно и сделал. Неужели я один не должен пользоваться твоим христианским милосердием?

-- Уже поздно, Тито, начала она решительным, громким голосом. - Нельзя уничтожить подозрений, однажды возбужденных обманом и коварством. Теперь я знаю все. Я знаю, кто этот старик: это - ваш отец, которому вы всем одолжены, который для вас сделал более чем родной отец. Рядом с этим безделица, что вы изменили мне и памяти отца моего. До тех пор, пока вы отрицаете истину о несчастном старике, между нами не может быть ничего общого. Закон, признающий нас одною плотью, никогда не может быть исполнен. Я - человек и имею душу, которая отворачивается от ваших поступков. Наш союз - только внешний знак, ложь не может быть святым брачным союзом.

-- И вероятно ты намерена покинуть меня? спросил Тито со страхом.

-- Я желаю этого.

-- Но предположим, что я не желаю разстаться с той вещью, на которую по закону имею право собственности. Тогда ты, конечно, громогласно объявишь причины, побуждающия тебя покинуть мужа. Ты приведешь в свидетели сумасшедшого убийцу и скажешь всему свету, что веришь его словам, ибо он хочет меня убить. Ты уведомишь синьорию, что я заговорщик, а партию Медичи - что я их предал, и в обоих случаях будешь доказывать справедливость своих слов тем, что ты уверена в моей способности сделать всякое преступление. Конечно, это будет очень оригинальная роль для жены. И если тебе удастся с подобными доказательствами предать меня позору, то ты, конечно, превзойдешь всех героинь греческой драмы.

Он остановился, но она молчала, и потому он продолжал более резким тоном:

-- Кажется, я виноват перед вами только в том, что я не исполнил каких-то смутных ожиданий, которые вы питали, выходя за меня замуж. Теперь же вы мало по малу отшатнулись от меня совершенно и заставили меня играть роль поставщика денег для исполнения ваших святых обязанностей. Я полагаю, что ваш успех в предании меня публичному позору ничем не гарантирован. Но, конечно, вам бы следовало начать с привлечения на свою сторону Бернардо-дель-Неро.

-- Зачем я говорю о себе! воскликнула Ромола с отчаянием. - Подло в такую минуту думать о себе.

На другой день, рано утром, Ромола отправилась в Сан-Марко. Савонарола, предуведомленный уже о её приходе, ждал её.

-- Дочь моя, ты верно имеешь сказать мне что нибудь важное, сказал он тихим, спокойным голосом. - Я знаю, ты шуму из пустяков не делаешь.

-- Батюшка, вы знаете зачем я пришла к вам, начала Ромола с одушевлением. - Вы знаете, о чем я пекусь - о жизни человека, которого я люблю более всего на свете. Думая о нем, я всегда думала о моем отце: они были неразлучны в моих мыслях. Вот причина, заставившая меня вас безпокоить, может быть, совершенно напрасно. Вы уже вероятно решились употребить свою власть над сердцами флорентинцев, чтобы не позволить им отнять у своих сограждан право, которое вы же им дали.

-- Я не вмешиваюсь в государственные дела, дочь моя, сказал Фра Джироламо, не желая возобновить прение с чужим человеком, уже оконченное им с своею собственною совестью. - Я проповедовал и употреблял все усилия, чтобы Флоренция имела хорошее правление, ибо это необходимо для настоящей христианской жизни; но я не вмешиваюсь в дела: это - обязанность опытных граждан, избранных народом.

-- Конечно, отец мой... И Ромола остановилась. Она не могла продолжать: так ужасно для нея было сознание, что она возстала против человека, наставившого ее на прямой путь.

Савонарола видел внутреннюю борьбу, происходившую в ней, и был слишком честен, чтоб наедине позволить себе те красноречивые увертки, которыми он отделывался публично от враждебных нападок. Сложив руки на груди, он спокойно произнес: - Скажи все, что у тебе на душе, дочь моя.

-- Я хотела сказать, отец мой, что это дело, конечно, выше многих вещей, о которых вы проповедовали с жаром. Если ваш долг был настаивать, чтоб приговоренные имели право аппеляции, если вы считаете себе за славу, что добились признания этого права, то неужели не ваш долг объявить себя против всякой попытки лишить людей этого права. Конечно, это касается ближе до настоящей христианской жизни, чем ваши пророчества о смерти дофина или взятии Пизы.

-- Дочь моя, отвечал Савонарола. - Я говорю только то, что мне дано говорить в те минуты, когда разум мой освещен высшим светом. В этом деле я могу только разсуждать как обыкновенный человек, ни чуть не лучше людей, которым народ поверил власть. Что же касается до аппеляции на совет осьми - то я старался провести эту меру для того, чтобы жизнь каждого флорентинца не зависела от личного недоброжелательства или каприза нескольких людей. Но ведь эти пять человек, хотевшие уничтожить свободное правление и возстановить тиранов, присуждены не только советом осьми, но и целым собранием их сограждан, призванных советом в себе на помощь. К тому же они сами отказались от предоставления всего дела великому совету. Они, значит, потеряли всякое право на аппеляцию.

не отказывались от аппеляции. Разве не очевидно, что немногие запугали своею яростью большинство, иначе собрание не разделилось бы тотчас же после приговора, по поводу права аппеляции. Если что нибудь могут сказать в пользу неисполнения закона, то за его исполнение стоят слова, которые ни так часто повторяли, что в общественных делах не должно быть места личным страстям. Отец мои, вы знаете, что тут замешана личная ненависть к обвиненным. Разве не будет вам безчестие, если вы не примете сторону милосердия, когда многие утверждают, что там же закон и справедливость?

-- Дочь моя, сказал Фра Джироламо с видимым волнением: - милосердие бывает часто слабостью и даже преступлением против общого блага. Безопасность Флоренции требует теперь строгости, так же как прежде оно требовало милосердия. Эти люди приговорены не за одни прошедшия преступления, но и за заговор, который еще только приготовлялся. Правительство теперь получило положительные сведения о действиях тирана, который собирает свои силы в Романьи и с помощью этого нового заговора должен был овладеть Флоренциею в августе месяце.

Слова эти словно громом поразили Ромолу. Ей теперь все было ясно: поездка Тито в Романью, его старания, чтобы она хлопотала о смягчении участи осужденных. Её подозрения были совершенно справедливы; она была уверена теперь, что Тито предал свою партию.

-- Отец мой, воскликнула она, в порыве отчаяния: - какою безопасностью может пользоваться Флоренция, если худшие люди всегда могут избегнуть казни? И разве вы сами не поощрили это направление флорентинцев играть двойную роль, просив совет оказать снисхождение Лоренцо Торнабуони, потому что он прикидывался вашим сторонником, а мой крестный отец вел себя всегда честно. Спросите у всех флорентинцев, кто из этих пяти человек честнейший и благороднейший, и посмотрите, сколько голосов не назовут вам Бернардо-дель-Неро. Вы говорили, Франческо Балори в пользу одного из осужденных; значит, вы не были безпристрастны, а вы знаете, сколько значит ваше слово.

-- Я не желаю смерти Бернардо, сказал Савонарола, весь вспыхнув: - довольно было бы, еслиб его изгнали из города.

-- Так отчего же вы не скажете слова, чтоб спасти семидесятилятилетняго старика от позорной смерти? воскликнула Ромола, забывая все, кроме своего негодования. - Вы не чувствуете себя обязанным сохранить безпристрастье в этом, иначе вы не хлопотали бы за Лоренцо. Вы говорили за него потому, что он прикидывается другом Сан-Марко. Мой крестный отец не выказывает этого ложного сочувствия и он будет казнен не потому, что он приверженец Медичи, а потому что вы его лично не любите!

Ромола остановилась, глаза её блестели, щоки пылали. Наступило гробовое молчание. Видя перед собою безмолвную, неподвижную фигуру Савонаролы, Ромола почувствовала, что она совершила святотатство, и в то же время сознавала, что не может теперь подчиниться Савонароле. Под влиянием этих враждующих между собою чувств, она с жаром воскликнула:

-- Простите меня, отец мой, мне больно говорить с вами так - но я не могу не говорить. Я - слабая, незначущая тварь в сравнении с вами; вы меня вывели на путь силы и света. Но я потому вам повиновалась, что чувствовала эту силу, видела этот свет. Теперь я не вижу более этого света. Вы сами, батюшка, говорили, что есть минуты, когда сердце должно руководствоваться только своим внутренним голосом и лишь один этот голос может решить, есть ли истинная святость в вещи, признанной святой. Поэтому я должна высказать все, что я чувствую.

Савонарола не мог выносить противоречия и оппозиции, как все сильные, мощные натуры, любящия власть и стремящияся к достижению великих целей. В его проповедях часто встречаются проблески этой слабости. И теперь, еслиб он не был такой возвышенный человек, конечно, слова Ромолы оскорбили бы его, особенно так-как он привык, что его ученики выказывали к нему всегда самое искреннее уважение. Но в эту минуту в душе его происходила борьба, составлявшая всю трагическую тайну его жизни - борьба светлого, чистого ума, постоянно стремившагося к возвышенным целям с эгоистичными требованиями, ложными идеями, и внешними трудностями, заставлявшими его отступать от прямого пути. Он вполне сознавал все, что было справедливого в словах Ромолы; но тоже самое ему говорила уже и прежде его совесть, и он теперь не ощущал никакого нового побуждения, чтоб переменить свое решение.

-- Я вполне прощаю тебя, дочь моя, за твою откровенность, сказал он, пристально смотря на Ромолу: - я знаю, ты говоришь под влиянием семейной привязанности. Но семейные привязанности должны уступать место требованиям общественной пользы. Если люди, управляющие государством, полагают, что общественная безопасность требует казни пяти человек, то я не могу противиться исполнению закона.

-- Так вы желаете их смерти? Так вы желаете, чтоб право аппеляции было им отказано? произнесла гневно Ромола, видя в словах Савонаролы одну только ловкую уловку.

-- Я уже сказал, что я не желаю их смерти.

-- Так вы можете равнодушно смотреть, как флорентинцы предают казни людей, которых смерти вы не желаете? Вы не протестуете против этих казней, которые вы могли остановить во имя закона, вами же обнародованного? Отец мой, вы, прежде, не были равнодушны к судьбе своих сограждан, вы не отворачивались от протеста. Не говорите, что вы не можете протестовать там, где дело идет о жизни людей; скажите прямо, что вы желаете их смерти. Скажите, что для блага Флоренции надо, чтобы в ней лились потоки крови. Разве смерть пяти приверженцев Медичи навсегда положит конец борьбе партий за Флоренции? Разве смерть благородного Бернардо-дель-Неро спасет город от таких людей, как Дольфо-Спини?

-- Довольно, дочь моя. Дело свободы, которое олицетворяет царство небесное на земле, часто всего более терпит от врагов, одаренных некоторою добродетелью. Самый злой человек не всегда опаснейший враг добру.

-- Так зачем вы говорите, что вы не желаете смерти моего крестного отца? воскликнула Ромола в припадке отчаяния и злобы. - По вашему, он должен умереть, потому что он хороший человек. Отец мой, я вас не понимаю, я не слышу в ваших словах голоса разума и совести.

Савонарола молчал несколько минут, потом произнес с сильным волнением:

которая подвинет вперед дело, врученное мне свыше. Цель, к которой я стремлюсь, так велика, что для нея должно пожертвовать многими мелкими вопросами. Смерть пяти людей, будь они даже невиннее этих осужденных - безделица в сравнении с возвращением подлых тиранов, сосущих кровь Италии и развращающих церковь - безделица в сравнении с распространением божьяго царства на земле, с этой великой целью, для которой я живу и за которую готов принять смерть!

При других обстоятельствах, первые слова Савонаролы затронули бы нежные чувства Ромолы; но в эту минуту она так была настроена против него, что то, что он называл борьбою, ей казалось только софистикой и двуличностью. Последующия же слова его только усилили в ней злобу, и она, мгновенно припомнив все замеченные в нем слабости и ошибки, видела уже в своей вере в него одну слепую иллюзию.

-- Разве вы знаете так хорошо, какие меры распространят царство божие на земле, произнесла она с горечью: - что вы смеете презирать милосердие, справедливость и верность своему учению? Разве французский король возродил к новой жизни Италию? Смотрите, не правду ли ужь говорят ваши враги, что в ваших видениях о распространении божьяго царства на земле, вы видите только то, что может усилить вашу партию.

-- И это правда, произнес Савонарола с сверкающими глазами. Голос Ромолы ему казался голосом его врагов: - Да, торжество моей партии, есть торжество божьяго царства на земле.

-- Я вам не верю, воскликнула Ромола, вся дрожа от внутренняго волнения: - божье царство шире, возвышеннее. Если же оно такое, то лучше его не видать ни мне, ни тем, кого я люблю.

Три дня спустя, в глухую полночь, луна осветила своим бледным, таинственным светом страшную сцену на площади Баргело: пять заговорщиков и между ними Бернардо-дель-Неро были казнены за измену республике.

Ромола следовала за своим крестным отцом из тюрьмы на место казни, утешая себя, что хотя он умирает за измену, он не был изменником. Она не плакала и шла твердо; ее никто не поддерживал. Когда настала минута прощания, глаза всех присутствовавших обратились на них. Старик, забыв что у него руки скованы цепями, положил их на голову молодой женщины, желая ее благословить, но потом, догадавшись, нагнулся, и поцаловал ее. Она схватила скованные его руки и покрыла их поцелуями, словно святыню.

-- Память о вас, отвечала поспешно Ромола: - будет вечною мне поддержкою.

тверд. Она видела, как он остановился и, протянув руку над толпою, сказал:

-- Сограждане, вы лишили меня немногих дней.

Она видела, как он отыскивал ее глазами, как впился в нее своим взглядом; она чувствовала, что протягивает к нему руки. Вдруг какое-то мрачное облако скрыло от нея и лицо старика и эшафот. Она более ничего не видела, не чувствовала, и только долго-долго спустя ее разбудил голос духовного отца Бернардо: "Дочь моя, теперь все кончено! Пойдем домой".