Феликс Гольт, радикал.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава X. (старая орфография)

ГЛАВА X.

В один из воскресных вечеров, Феликс Гольт стукнул в дверь Лайонова дола, хотя слышал голос священника в капелле. Он стоял с книгой под мышкой, очевидно уверенный в тон, что в доме есть кому отворить ему дверь. И в самом деле: Эсфирь никогда не ходила в капеллу по вечерам: у нея в толпе разбаливалась голова.

Феликс в несколько недель близко сошелся с Лайоном. У них были одинаковые политическия симпатии; а и тем либералам, у которых не было ни белых ни ленных поместьев, ни аренд, и главное участие которых в выборах состояло исключительно в известном всем и каждому "глазении," - было что говорить, если не делать. Может-быть самые лучшия, самые приятные отношения те, в которых, при большом личном сходстве, находится много предметов для спора. Знакомство с резким, настойчивым, но преисполненным патриотизма и чувства Феликсом, составило счастливую эпоху в жизни священника. Беседа с этим молодым человеком, хотя полным верований и надежд, но вместе с тем полным своеобразности, которую многие сочли бы за ересь, но в которой Лайон упорно видел невыбродившееся правоверие, - было точно добрым куском мяса на крепкие зубы после через-чур продолжительной еды с ложки. Беседовать с ним, для того чтобы привести его блуждающия стремления к доброй цели, - было очень заманчиво, но может-быть, еслибы Феликс скорее подчинился общему уровню, маленький Лайон нашел бы беседу с ним более поучительной и приятной.

Эсфирь не так часто, как отец, виделась с новым знакомым. Но ей он начинал казаться "забавным" и потому неизбежно затронул в ней женскую струнку тщеславия. Ей захотелось заставить его преклониться перед собой. Он всегда возставал против нея; мало того, смотрел на нее так, как будто не видя ни малейшей подробности в её личности, как будто она была старухой в чепчике. Она никак не хотела допустить, чтобы он не удивлялся её рукам, или её лебединой шее, или её грациозным движениям, вследствие чего ее прозывали в пансионе Калипсо (едва ли вследствие основательного, близкого знакомства с Талемаком). Феликс непременно должен быть немножко влюбленным в нее, - разумеется, он никогда не сознается, потому что это было бы неприятно. А уж сделаться формальным поклонником он ни в каком случае не захочет. А между тем очевидно, что вместо того чтобы чувствовать себя так или иначе в неловком положении, - он относился к ней свысока, и что еще хуже - Эсфирь в душе сама сознавала, что он был выше её. Тем не менее ее возмущала мысль о его пренебрежении; ей хотелось, в порыве негодования, находить как можно больше сметного, дурного в нем - хотелось не заглядываться на разнообразные выражения его открытого лица, не заслушиваться его звучного, добродушного смеха, непременно громко отзывавшагося на всякую шутку насчет себя самого. Кроме того, она не могла не дивиться странной комбинации его ума, его личности с его общественным положением, с его обстановкой. Раз она к собственному своему удивлению и к удивлению отца - вызвалась сходить с ним к м-сс Гольт успокоить ее насчет сына. "Какая у него мать! подумала она, когда они возвращались домой; - он, правда, груб, резок; но я не вижу в нем ничего пошлого. Впрочем - может быть, еслиб поставить его рядом с безукоризненным джентельменом..." Эсфири очень хотелось иметь в числе знакомых безукоризненного джентльмена: он конечно стал бы удивляться ей и удостоверил бы ее в неприличности Феликса.

В этот воскресный вечер, когда раздался стук в дверь, она сидела в кухне, в уголке между очагом и окном, и читала Рене. И, конечно, в изящном, светло-голубом платье - она почти всегда носила какой-нибудь из оттенков голубого - протянув изящные туфельки к огню, поглаживая тоненькими пальчиками венец блестящих кос на голове, - она была замечательной красавицей. Когда послышался стук, она покраснела и хотела-было закрыть книгу и убрать ее с глаз долой на подоконник; но устояла против искушения, только слегка тряхнула головой, положила ее открытой возле себя на столе и направилась к входной двери, отворявшейся в кухню. В лице у нея мелькнуло как будто что-то лукавое: удар был сильный; вероятно его нанесла чья-нибудь мощная рука.

-- Здравствуйте, мисс Лайон, сказал Феликс, снимая шапку: он настойчиво уклонялся от убыточного, дорогого безобразия шляпы, и в суконной шапке и без галстука представлял из себя фигуру, над которою мать его плакала всякое воскресенье.

-- Боже мой, это вы, м. Гольт! Вам придется подождать. Проповедь еще не кончена, а потом будет еще гимн и молитва, а может быть и еще что-нибудь задержит его.

-- А вы позволите мне посидеть в кухне? Я вам не помешаю?

-- О, нет, сказала Эсфирь с мелодичным смехом. Войдите пожалуйста, если хотите дождаться отца. Я сидела в кухне: чайник так славно распевает. Здесь гораздо лучше, чем в гостиной - не так мрачно.

-- С этим я совершенно согласен.

-- Как странно! Впрочем, если вам лучше нравится кухня, и вы не хотите сидеть со мной, я могу уйдти в гостиную.

-- Я пришел собственно для того, чтобы посидеть с вами, сказал Феликс напрямик по своему обыкновению, - но я предвидел, что вам будет неприятно увидеть меня. Мне хотелось переговорить с вами, хотя придется говорить о вещах далеко не приятных. Ведь вам известно, что я не умею мягко стлать - не умею хитрить и лукавить.

-- Понимаю, сказала Эсфирь, опускаясь на стул. - Садитесь пожалуйста. Вы находите, что не следует обходиться без вечерней проповеди, и пришли прочесть мне ее на дому.

-- Да, сказал Феликс, усаживаясь боком на стул неподалеку от нея и глядя на нее во все свои большие светло-серые глаза, - и текстом для этой проповеди послужит то, что вы сами высказали в наше последнее свидание. Вы сказали, что вам дела нет до того, какие у кого убеждения, что вы ищете в людях только порядочности. Позвольте спросить, что вы хотели сказать этим? Под убеждениями вы подразумевали мысли и мнения людей а крупных вопросах жизни, а под порядочностью - их воззрения на мелочи: на одежду, манеры, удовольствия, развлечения, украшения, - так что ли?

-- Да - или, правильнее, их чуткость, восприимчивость к таким вещам.

-- Это все равно; мысли, мнения, познания все - это тоже чуткость, восприимчивость к фактам и идеям. Я понимаю геометрическую проблемму, потому что я восприимчив к взаимному отношению линий и фигур; и мне хотелось доказать вам, что человек одаренный восприимчивостью, которую вы называете порядочностью, и лишенный восприимчивости, которую вы зовете убеждениями, - непременно принадлежит к низшему, мельчайшему разряду существ: - это не человек, а насекомое, чувствующее сотрясение стола, но не замечающее грома.

-- Очень хорошо-с, я насекомое; а однако я замечаю, что вы меня громите.

-- Нет, вы не насекомое. Бот это-то и бесит меня в вас: вы хвастаетесь мелочностью. А между тем в вас довольно здравого смысла, для того чтобы понимать, как гнусно становиться в ряды женщин, отравляющих мужскую жизнь отсутствием всякого сериозного содержания.

Эсфирь сильно покраснела: ей стало досадно на выходку Феликса, хотя она показалась ей не такой грубой и резкой, как то, что он высказывал прежде.

-- В чем же состоит мое ужасное преступление? сказала она, вставая, ставя одну ногу на решетку очага и глядя на огонь. Еслиб возле нея был кто-нибудь другой, а не Феликс, ей может быть показалось бы, что такая поза показывает ее в выгодном свете; но она была глубоко убеждена в полном его равнодушии к тому, чем другие восхищались в ней.

-- Зачем вы читаете такую чепуху по воскресеньям? сказал он, взяв Рене и пробегая глазами страницу.

-- Отчего вы не ходите в капеллу, м-р Гольт? Отчего вы не читаете Хау и не присоединяетесь к церкви?

лучшим.

-- Понимаю, сказала Эсфирь как можно беззаботнее, чтобы скрыть горечь. - Я существо низшого разряда, и не могу себя унизить.

-- Вы ни в каком случае не унизили бы себя, разделяя воззрения вашего отца. Если женщина действительно считает себя существом низшим, она ставит себя в зависимость: она руководствуется мыслями отца или мужа. Если же нет, - пусть она покажет свою силу выбором чего-нибудь лучшого. Вы должны знать, что принципы отца вашего выше и лучше того, что руководит вашей жизнью. Вы просто из праздности и эгоизма пренебрегаете его учением и отдаетесь пустякам.

-- Очень вам благодарна за наставление. Но я что-то не помню, чтобы я когда-нибудь сообщала вам свои причины.

-- Да разве может что-нибудь заслуживающее названия причины побудить кого бы то ни было увлекаться такой дребеденью - идиотической безнравственностью, прибранной и украшенной так, чтобы казаться с первого взгляда прекрасной, с приправкой ничтожной дозы нравоучения, точно заячья ножка, которую кладут на блюдо, для того чтобы гости не подумали, что их подчуют кошачьим мясом! Посмотрите например! "Est-ce ma faute, si je trouve partout les bornes, si ce qui est fini n'а pour moi aucune valeur?" Да, положительно ваша вина; потому что вы осел, а где же ослам понимать и сознавать бесконечность, да и вообще понимать чтобы то ни было. Знаете ли вы, например, что такое ромбоид? О нет, таких вещей нельзя определять границами, у таких вещей нет пределов. "Cependant, j'aime la monotonie des sentiments de la vie, et si j'avais encore la folie de croire au bonheur"...

-- О, пожалуйста, м. Гольт, не читайте с таким ужасным акцентом: ушам больно. Эсфирь, изстрадавшаяся безвыходно под предшествовавшими ударами плети, нашла некоторое утешение для себя в этой критической выходке.

-- Вот так и есть, сказал Феликс, бросая книгу на стол и вновь принимаясь расхаживать по комнате. Вы счастливы только тогда, когда вам удастся придраться к слову, сбить с толку противника и отбояриться от суждения, которое могло бы иметь для вас очень важные последствия.

-- Надеюсь, что я довольно понаслушалась, не сбивая вас с толку.

-- Не довольно, мисс Лайон, - вы еще не выслушали всего, что я намеревался сказать вам. Я хочу, чтоб вы изменились. Конечно грубо, неприлично говорить такия вещи. Следовало бы сказать, что вы совершенство. Другой пожалуй и сказал бы. Но я повторяю, хочу, чтобы вы изменились.

-- Что же мне сделать, чтобы угодить вам? Присоединиться к церкви?

-- Нет; но спросить у себя, не такое ли великое, священное дело жизнь, каким ее считает отец ваш, - дело, в котором вы можете быть или благословением или проклятием для многих. Вы никогда об этом не думали. Вам и в голову не приходило быть чем-нибудь лучше птички, вечно охорашивающейся, вечно порхающей с места на место, по влечению прихоти. Вы недовольны жизнью, потому что вам негде взять мелочей, в которых вы полагаете все свое счастие, а не потому, что в ней мириады мужчин и женщин гибнут под гнетом порока и нищеты.

У Эсфири сильно забилось сердце негодованием, раненой гордостью и ясным сознанием, что она не съумела бы возразить Феликсу. Он был оскорбительно невежлив; но она чувствовала, что она унизила бы себя, высказав ему это, выказав негодование: таким образом она подтвердила бы его обвинение в мелочности, в суетности, бегающей от суровой правды; и кроме того, сквозь обиду и негодование проглядывало в ней смутное сознание, что эта грубая выходка Феликса в сущности гораздо более для нея лестна, чем весь его предшествовавший образ действия. Она съумела совладать собою настолько, чтобы сказать обычным своим серебристым голосом:

-- Да, вы правы, сказал Феликс, останавливаясь неподалеку от нея. - Я не могу видеть вас на стезе нелепых, безумных женщин, отравляющих жизнь честных людей. Мужчины не могут не любить женщин, и таким образом становятся рабами мелочных побуждений мелочных существ. Таким образом подавляется, парализуется в нас всякое великое дело, всякое возвышенное стремление из-за существ, которые тратят жизнь на вздор, работают телом и духом над дребеденью, в которой, нет ничего общого с мужского жизнью. Вот что делает женщин проклятием; целая жизнь приостанавливается, тормозится вследствие их молочности. Вот отчего я никогда не полюблю, а если полюблю, то никогда не выскажу, и никогда не женюсь.

Смятение в душе Эсфири - обида, негодование, сознание страшной власти, которою звучали гневные слова Феликса, - сделались наконец невыносимыми. Она стала утрачивать самообладание. Губы её дрогнули; но гордость, боявшаяся пуще всего выдать свое смущение, выручила ее отчаянным усилием. Она сильно ущипнула себе руку, чтобы хотя отчасти превозмочь тревогу, и сказала презрительным тоном:

-- Меня, право, глубоко трогает ваше доверие....

-- Ага! вот теперь вы обиделись и разсердились на меня. Я этого ожидал. Женщины не любят мужчин, говорящих им правду.

самих себя молчанием. Говорить правду - часто значит не более ни менее, как быть дерзким.

-- Вы стадо-быть назвали бы дерзостью, еслиб я стал тащить вас за подол из колодца?

-- Вам непременно следует основать секту: вы призваны быть проповедником. Право жаль будет, если вам придется всю жизнь ограничиваться одним слушателем.

-- Я вижу теперь, что я сделал глупость. Я думал, что у вас более широкая и глубокая душа, что в вас можно разбудить, расшевелить какое нибудь хорошее чувство, хорошее стремление; но я расшевелил в вас только тщеславие - и ничего больше. Я ухожу. Прощайте.

-- Прощайте, сказала Эсфирь, не глядя на него. Он не отворил двери немедленно. Он должно-быть несколько раз надевал и снимал шапку. Эсфири ужасно хотелось накинуть на него аркан и остановить его, сказать ему что-нибудь; самая её досада делала этот уход еще более досадным; потому что за ним было последнее слово, и слово очень горькое. Но вот задвижка щелкнула, и дверь за ним затворилась. Она покорности перед его обвинением. Ее возмущало сознание его превосходства, и вместе с тем она сознавала себя в новой зависимости от него. Он был невоспитан, груб; он позволил себе неслыханную дерзость; и вместе с тем его негодующия, оскорбительные слова были для нея лестны: он думал, что она заслуживала большого внимания, чем остальные женщины. Он позволил себе невыносимую, непростительную дерзость, говоря ей, что он никогда не полюбит, никогда не женится, как будто бы ей было до этого дело; как будто бы он воображал себя способным внушить привязанность, которая побудила бы любую женщину выдти за него замуж, немедленно вслед за такой эксцентрической выходкой. Неужели он вообразил, что она видит в нем человека, который мог бы влюбиться в нее? - жениться на ней?. Но если он любит ее, и если это заставляет его желать, чтобы она изменилась... Этот новый вид дерзости угомонил немножко негодование Эсфири; хотя она была вполне уверена в том, что не любит ого, что никогда низачто не полюбит такого педагога, такого учителя, уж не говоря ничего о его других странностях. Но он хочет, чтобы она изменилась. В первый раз в жизни Эсфирь почувствовала сильный удар самолюбию. Она узнала, что есть человек, которому она кажется пошлой, мелочной, эгоистичной. Каждое слово Феликса врезывалось ей в память. Она почувствовала себя лицом к лицу с незнакомым, невиданным, призраком самоосуждения, и ей показалось, что в ней разом умерли все невинные прихоти, которыми она тешилась до сих пор, не останавливаясь на вопросах внутренних. Желание отца видеть ее достойным членом церкви никогда сильно ее не затрогивало; она видела, что он и без того ее обожал. Он никогда не говорил, чтобы она делала что-нибудь унизительное, но скорбел только о том, что она недостаточно думает о небесах. Разговоры о "Иерусалиме" и о "славе", молитвы доброго старика-отца, мысли и побуждения которого казались ей чем-то подобным "Жизни пр. Доддриджа", которую она отложила в сторону, не прочитав до конца, - не затрогивали её самоуважения и самодовольства. Но теперь в ней проснулось вместе со всем, другим и новое понимание отца. Правда ли, что его жизнь, так много лучше, выше её жизни? Она не может измениться так, как бы хотел Феликс; но она сказала себе, что он ошибся, если вообразил ее неспособной на. благородные, возвышенные побуждения.

Она услышала, что отец вошел в дом, утерла слезы и сошла к нему вниз.

-- Хочешь чаю, папа? Как у тебя горит голова, сказала она, ласково поцеловав его в лоб и приложив к нему свою холодную руку.

Лайон немножко удивился; такая порывистая нежность была не в её характере; это напоминало ему её мать.