Феликс Гольт, радикал.
Глава XIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XIII. (старая орфография)

ГЛАВА XIII.

Между тем Феликс Гольт шел обратно из Спрокстона в Треби не без некоторой досады и горечи на сердце. Он сперва пошел-было медленно по примой дороге, надеясь, что Джонсон догонит его, и что в таком случае он будет иметь удовольствие посчитаться с ним и сказать ему, что он думает об его проделке в Сахарной Голове. Но он скоро одумался и повернул опять к каналу, чтобы избегнуть искушения выдти из себя без всякой пользы.

С какой стати, думал он, приплетать еще такой спутанный моток к избирательным проделкам. Пока три четверти населения края не видят в выборах ничего кроме личного интереса, а под личным интересом подразумевают какую-нибудь форму корысти, - лучше облагороживать нравы рыб и говорить голодной треске: воздержись любезный друг, не таращь так глаз, не разевай так глупо прожорливого рта и не думай, что мелкая рыба создана только для твоих внутренностей. Я непременно вспылил бы, говоря с этим болваном, и может быть кончил бы тем, что вздул бы его. Во мне есть доля здравого смысла, пока я владею собой, но вспыльчивость моя то же опьянение без вина. Я не удивлюсь, если он разстроит все мои планы насчет углекопов. Разумеется он станет подчивать их, чтобы задобрить окончательно в свою пользу. Они все перепьются и низачто не пойдут ко мне в субботу вечером. Я не знаю хорошенько, что за человек Тренсом в действительности. Но еслиб мне удалось столкнуться с ним где-нибудь, я б его уговорил положить этому конец. Впрочем, зло уж наполовину сделано. Черт побери либеральную треску! Я бы не стал так волноваться, еслиб он был тори....

Феликс шел вперед в сумерках, ломая таким образом голову над путаницей обстоятельств. Когда он миновал общий выгон и вступил в парк, высокия деревья значительно усиливали темноту вечера; напрасно было бы искать торной дороги, ему оставалось только стараться не сбиться с направления к воротам. Он пошел быстрее, насвистывая что-то в полголоса, в акомпанинент внутреннему разсуждению, как вдруг его неприятно поразило ощущение чего-то мягкого под ногой. Он остановился разсмотреть, на что он наступил, и увидел большой кожаный бумажник, обвязанный лентой, концы которой были припечатаны. При внимательном разсмотрении, он заметил в темной траве на разстоянии ярда еще что-то беловатое и квадратное. То была очень красивая записная книжка светлой кожи, тисненной золотом. Вероятно она открылась при падении, и из кармана, находившагося в верхней оболочке, выпала маленькая золотая цепочка, вершка четыре длиною, с несколькими печатями и другими брелоками. Феликс вложил цепочку в книгу и заметил при этом, что застежка записной книжки была сломана. Он опустил находку в боковой карман, досадуя, что случай заставил его найдти вещи, по всей вероятности принадлежавшия семейству из Треби, Ему сильно не хотелось вступать в какие бы то ни было сношения с этими господами и еще больше неприятно было бы иметь дело с их прислугой. Надо было придумать что-нибудь, чтобы избавиться от необходимости относить эти вещи в усадьбу самому: он думал-было сперва занести их в швейцарскую, но потом побоялся передать с чужия руки собственность, хозяин который был ему еще не известен. Очень могло быть, что в большом бумажнике заключались весьма важные деловые бумаги, вовсе не принадлежащия семейству Деберри. Он решился наконец передать находку Лайону, который может быть согласится избавить его от неприятной необходимости вступать в сношения с жителями усадьбы. Придя к этому решению, он прямо отправился на Мальтусово подворье, подождал вне капеллы, пока не разошлась конгрегация, и затем прошел в ризницу, чтобы поговорить с священником наедине. Но Лайон был не один, когда вошел Феликс. Нутвуд бакалейщик, исправлявший должность диакона, жаловался ему на упрямство певчих, которые низачто не хотели соображать тона с содержанием гимнов изаменяли коротенькия паузы длинными чисто из упрямства, непочтительно пересыпая самые священные стихи множеством трелей, сочиненных должно быть каким-нибудь музыкантом, который больше думал о светской гармоничности, чем об истинном духе псалмопения.

-- Войдите, друг мой, сказал Лайон улыбаясь Феликсу и потом продолжал слабым голосом, отирая пот с высокого плешивого лба: - брат Нутвуд, что же делать! Надо мириться с неизбежностью. При настоящем положении церковного дела, мы не можем обойдтись без отдельного хора певчих, специальной обязанностью которого должно быть пение, не потому чтобы они были более способны к возвышенному духовному песнопению, но потому что у них хорошие голоса и что они знают музыку. Певчие, правду сказать, аномалия в нашем кругу, стремящемся возвратить церковь к первобытной простоте и отвергать все, что может препятствовать непосредственному общению духа с духом.

-- Они так упрямы, сказал Нутвуд в грустном недоумении, - что если мы не примем строгих мер, они кончат тем, что введут разлад в церковь, особенно теперь, когда у нас число прихожан увеличилось. Брат Кемп станет с ними заодно и увлечет за собою половину членов. По-моему христианину, неприлично то даже иметь такой бас, как у брата Кемпа. Это побуждает его искать людской похвалы; но слабая песнь нищих духом иногда больше значит пред Господом.

-- А разве не также суетно и тщеславно воображать, что Бог слушает вас охотнее, чем других людей? сказал Феликс с непозволительной резкостью. Медоточивый бакалейщик был готов оскорбляться всяким замечанием Феликса Гольта. Подобно многим прихожанам Мальтусова подворья, он был сильно предубежден против молодого человека, который заведомо позволял себе пересуждать вопросы, не подлежащие людскому толкованию. Старый Гольт был членом церкви и вероятно, составляя и продавая свои снадобья, имел "основания", которые заслуживали большиго уважения, чем хвастливы г., суетные познания его сына. Го всяком случае легенькое кишечное разстройство и желудочная боль потребителей сомнительных лекарств гораздо меньше: посягали на божественный промысл, чем выставка такой чопорной нравственности в человеке, который не был "профессором". Да и наконец почем знать: может быть лекарство и сподобилось бы благословения свыше, еслибы его принимали с достодолжной верой в высшее влияние? Христианин должен смотреть на лекарства нетолько по их отношению к нашему бренному телу, но видеть в них Божие всемогущество. Из этого следовало, что благочестивому продавцу необходимо руководствоваться тоже "основаниями"; он вероятно находил их в уменьшении спроса на тот или другой предмет и в непропорциональном отношении прихода и расхода. Бакалейщик был таким образом сильно предубежден против самонадеяного противника.

-- М. Лайон может быть понимает вас, сэр, отвечал он. Он, кажется, любит вашу беседу. Но в вас слишком много суетной, человеческой учености для меня. Я не слежу за новыми светочами...

-- Так следите за старыми, сказал Феликс, подзадориваемый злым желанием перечить уклончивому торговцу. - Так следуйте примеру старомодных пресбитериан, которых мне довелось слышать в Глазгове. Проповедник затягивает псалом, и всякий поет его на свой лад, как кому Бог на душу положит. Ведь и в самом деле несправедливо навязывать другим свой тон и требовать, чтобы пели на ваш лад. Ведь это значит отрицать права на самостоятельное суждение.

-- Тише, тише, друг мой, сказал Лайон, не менее дьякона возмущенный легкомысленным тоном молодого человека. - Не шутите парадоксами. Это орудие острое, и, желая оцарапать других, вы рискуете притупить собственные свои пальцы и сделать их нечувствительными ко множеству вещей. И без того довольно трудно нам видеть путь свой и держать факел прямо в темном лабиринте жизни; а вертеть факелом и дразнить взоры ближних - страшный риск и может привести к совершенной тьме. Вы сами поклонник свободы и смелый боец против самоуправного авторитета. Но право на возстание обусловливается обязанностью искать высшого закона, высшого руководящого начала, а не блуждать в жалком, безразличном произволе. Вот почему умоляю нас не говорить ни в каком случае, что свобода заключается в своеволии, и я понимаю - хотя я не одарен способностью слышать ту земную гармонию жизни, которая некоторым набожным душам кажется эхом небесных даров, - я понимаю, что в музыке есть закон, уклонение от которого поставило бы наше пение на один уровень с криком идиота или поем животных. Из этого примера очевидно, что настоящая свобода - не что иное как подчинение воли одного или нескольких людей той воде, которая составляет норму или правило для всего человечества. И хотя иногда такое подчинение может быть только блуждающим исканием, но искание необходимо для окончательного обретения. И как в музыке, где все повинуются одной воле, споспешествуют одной цели, каждый содействует целому, которое, его же самого приводит в восторг, так будет и в ту пору обетованного блаженства, когда наши ежедневные молитвы будут исполнятся, когда один закон будет начертан по всех сердцах, когда одна мысль, один принцип лягут основой во все действия.

Священник, казавшийся таким утомленным, даже измученным, когда Феликс вошел, - все больше воодушевлялся, ходил взад и вперед по комнате, останавливался, опять принимался расхаживать и кончил глубоким задушевным largo, а в темных глазах его засверкала безсмертная юность восторженной мысли и любви. Но тому, кто сам был чужд энергии, трепетавшей в его маленьком, худеньком теле, он должен был казаться крайне странным, если не смешным.

Окончив восторженную рацею, он протянул руку дьякону и сказал прежним слабым, усталым голосом:

-- Господь с вами, брат. Мы увидимся завтра и потолкуем, как бы угомонить этих упрямцев.

Когда дьякон вышел, Феликс сказал:

-- Простите меня, м. Лайон; я кругом виноват, а вы правы.

-- Так, так, друг мой; в вас несомненна благодать Божия, потому что вы всегда готовы увидеть и признать истину. Садитесь; вы хотели сказать мне что-нибудь. Что это такое?

Они присели к маленькому столу, и Феликс вынул из кармана записную книгу и бумажник, говоря:

-- Я имел несчастье найдти вот эти вещи в парке Дебарри. По всей вероятности оне принадлежат кому-нибудь из семейства, живущого в усадьбе Треби. Я терпеть не могу иметь дело с такими людьми. Они сейчас сочтут меня за нищого, и предложат денег, Вы с ними знакомы и, надеюсь, не откажетесь избавить меня от этой обузы. Напишите Дебарри, не называя меня, и попросите его прислать кого-нибудь за вещами. Я нашел их в траве, в парке, сегодня вечером, около половины восьмого, в углу, через который мы ходим в Спрокстон.

Когда он открыл записную книжку, из нея опять выскользнула цепочка. Он удержал ее рукой, разсматривая какие-то буквы, по всей вероятности имя, на внутренней стороне кожанной обложки. Он смотрел пристально и долго, как будто стараясь разобрать что-нибудь полустертое, и руки его начали заметно дрожать. Он сделал тревожное, порывистое движение, как бы желая разсмотреть цепь и брелоки, бывшия у него в руке, но тотчас же снова зажал руку и опустил ее на стол, другою рукою торопливо закрывая записную книжку.

Феликс заметил его волнение, и очень удивился, но с деликатностью, в которой не было недостатка под его внешней грубостью, только сказал:

-- Вы очевидно изнемогаете от усталости, сэр. Глупо и сделал, что пришел безпокоит вас к воскресенье вечером, после трех проповедей.

Лайон ничего не отвечал в первую минуту. Немного погодя, он сказал:

-- Это правда. Я устал. Я увидел мое... мое разбудившее прошлое горе. Не безпокойтесь; я распоряжусь этими вещами как следует. Вы смело можете доверить их мне.

Он положил дрожащими пальцами цепочку обратно в книжку и завязал бумажник и книжку в носовой платок. Он видимо делал над собою страшное, усилие. Но когда узел платка был сделан, он сказал:

-- Дайте мне руку, друг мой. Помогите мне дойдти до двери. Мне нездоровится. Должно быть от усталости.

Дверь была уже открыта, и Лидди дожидалась хозяина. Феликс простился с ним у порога и ушел, думая, что старику лучше остаться одному. Ужин священника был приготовлен в кухне, где он любил сидеть в воскресные вечера за трубкой, возле широкого очага - единственное наслаждение, которое он позволял себе. Куренье, по его мнению, должно быть отдыхом после умственного труда; но курить во всякое время дня значило поддаваться недостойным узам чувственного наслаждения. Эсфирь обыкновенно ложилась по воскресеньям раньше в постель - чтобы не слыхать отцовской трубки. Но в этот вечер она не ушла к себе и, когда услышала его шаги, выбежала к нему навстречу.

-- Нет, милая, отвечал он слабо, когда она сняла с него шляпу и посмотрела ему тревожно - в лицо, - я устал.

-- Дай, я положу эти вещи, сказала Эсфирь, дотрогиваясь до узелка.

-- Нет; тут вещи, которые мне надо разсмотреть, сказал он, кладя их на стол и прикрывая рукою. - Ступай спать, Лидди.

-- Нет, сэр. Не могу ложиться спать, когда на вас лица нет. Ей-Богу, краше в гроб кладут.

Лидди была так поражена этой небывалой выходкой мисс Эсфири, что взяла молча свечку и вышла.

-- Ступай и ты, милая, сказал Лайон, нежно протягивая Эсфири руку. Ты привыкла ложиться рано. Отчего ты так засиделась?

-- Позволь мне подать тебе ужин, папа, и посидеть с тобою. Ты воображаешь, что я такая злючка, что не хочу ничего для тебя делать, сказала Эсфирь, глядя на него с печальной улыбкой.

-- Дитя, что с тобою? Ты сегодня точно покойная мать твоя, сказал священник шепотом и залился слезами. Эсфирь опустилась на колени возле кресла и смотрела ему в лицо.

-- Очень добрая. Она не отвергла моей привязанности. Она не презирала моей любви. Она простила бы меня, еслиб я даже провинился против нея. А ты простила бы?

Он поцеловал ее в голову.

-- Ступай спать, милая; мне хочется остаться одному.

к ним, мы отбрасываем всякое самолюбие. И совершенно справедливо и основательно старинное убеждение в том, что с началом угрызения совести начинается иногда новая жизнь; что душа, считающая себя безупречной, может быть смело названа мертвой к любви, мертвой ко всем великим требованиям жизни нравственной.

Но Эсфирь настойчиво твердила себе, что она не станет обращать внимания на замечания Феликса. Она глубоко негодовала на него за резкость и еще глубже и сильнее досадовала за слишком поспешное и суровое определение её характера. Она решилась держать себя от него как можно дальше.