Феликс Гольт, радикал.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XIV. (старая орфография)

ГЛАВА XIV.

На следующее утро, когда все Дебарри, включая и ректора, приехавшого в усадьбу рано утром, сидели за завтраком, вошел Христиан с письмом, говоря, что его принес человек с Мальтусова подворья, что священник приказал ему доставить его как можно скорее и непременно дождаться ответа.

Письмо было адресовано на имя сэра Максима.

-- Постойте, Христиан, это может быть что нибудь насчет потерянного бумажника, сказал Феликс Дебарри, уже начинавший чувствовать сострадание к своему поверенному, вследствие реакции после первой вспышки негодования и подозрения.

Сэр Максим распечатал письмо и поискал-было очков возле себя на столе, но потом сказал:

-- Ну-ка, прочти Филь: у него почерк точно мелкий шрифт.

Филипп пробежал письмо глазами и потом прочел его громко с видимым удовольствием: --

"Сэр, - посылаю это письмо, чтобы уведомить вас, что у меня находятся в настоящее время некоторые вещи, найденные вчера вечером около половины восьмого, в траве, на западной оконечности вашего парка. Эти вещи суть: 1) толстый бумажник коричневой кожи, обвязанный черной лентой и припечатанный красным сургучем; 21 маленькая записная книжка, в золоченом переплете, с оборванной застежкой, из которой наполовину выглядывает маленькая золотая цепь с печатями и медальоном; на оборотной стороне медальона девиз, а на лицевой женское имя.

"Надеюсь, что вы не откажетесь способствовать моим стараниям возвратить эти предметы в руки действительного их владетеля, и, удостоверившись, нет ли в доме вашем кого-нибудь, кто бы предъявил на них права, препроводите таковую личность ко мне, потому что я твердо намерен передать эти вещи только в руки того, кто, заявив себя их владетелем, будет в состоянии объяснить мне значение букв на печатях и сказать, какой девиз и какое имя находятся на медальоне.

"Мальтусово Подворье. Октябрь 3-й 1832 год".

-- Молодец старина Лайон! сказал ректор; я никак не ожидал, чтобы какое-нибудь из его произведений могло доставить мне столько удовольствия.

-- Эка, старая лиса! сказал сэр Максим. Отчего бы ему просто не послать вещи вместе с письмом?

-- Нет, нет, Макс; он очень хорошо сделал, что поступил так осторожно, сказал ректор, более величественный и вместе с тем более строгий слепок с брата, с оттенком авторитета и решимости в голосе, приводившим в ужас робких людей и строптивых детей. - Что ж ты хочешь делать, Филь? прибавил он, видя, что племянник встал.

-- Писать, разумеется. Другия вещи вероятно ваши, сказал Дебарри, глядя на Христиана.

-- Ну, так я пошлю вас с письмом к проповеднику. Вы сами опишите ему свою собственность. А печать, дядя, вероятно была ваша гербовая?

-- Нет, я вот припечатал этой ахиллесовой головой. Я могу снять перстень и дать вам его с собою, Христиан. Только пожалуйста не потеряйте, потому что он у меня еще с восьми-сотых годов. Я непрочь послать ему кстати поклон, продолжал ректор, глядя на брата, и попросить его мудрую предусмотрительность, сказавшуюся в этом случае, применять отчасти и к общественной своей деятельности, вместо того чтобы разжигать мой приход и подзадоривать углекопов и ткачей вмешиваться в государственные дела.

-- Дядя, откуда взялись диссентеры и методисты, и квакеры и все подобные секты? спросила мисс Селина, блестящая двадцатилетняя девушка, посвящавшая большую часть времени арфе.

-- Боже мой, Селина! сказала её старшая сестра Герриет, пикировавшаяся обширными познаниями, - неужели вы не помните Вудсток? Ведь это было во времена Кромвеля!

-- О! Да! Гельденев и все прочие? Да; но ведь они проповедывали по церквам: у них не было своих капелл. Скажите же, дядя, мне хочется быть умной, сказала Селина, лукаво поглядывая в лицо, благосклонно ей улыбавшееся. - Филь говорит, что я ничего не знаю.

из-за места жертвенника и других подобных мелочей. Но квакеры возникли во времена Кромвеля, а методисты только в прошлом столетии. Первые методисты были из духовного звания, и это тем более жаль.

-- Но зачем же правительство допустило такия вещи?

-- Вот это дельно сказано, вставил сэр Максим громогласно.

-- Оттого что зло часто бывает очень сильно, а правительство - слабо, милая моя. Ну что, Филь, ты кончил?

-- Да, я вам прочту сейчас, сказал Филипп, оборачиваясь и опираясь на спинку кресла.

В Треби, в господском доне до сих пор есть еще портрет Филиппа Дебарри, и очень хороший бюст его сохранился в Риме, где он умер пятнадцать лет спустя, обращенный в католицизм. Лицо у него было довольно ординарное, но на этом лице были прекрасные темные глаза, самого изящного разреза, - глаза, возбуждавшие изумление даже в дворовых собаках. Другия черты, хотя незначительные и неправильные, были ограждены от тривиальности печатью солидности умственной работы. Когда он читал громко, голос его был таким, каким мог быть голос дяди его, еслиб он был не таким здоровым, крепким, чуждым всякому анализу человеком.

"Сэр, - в ответ на письмо, которым вы меня удостоили сегодня утром, честь имею довести до вашего сведения, что предметы, описанные вами, были утрачены моим слугою - подателем этого письма и владетелем записной книжки с золотой цепочкой- Большой кожаный бумажник принадлежит мне, а печать - голова Ахиллеса в шлеме - была наложена дядею моим, достопочтенным Августом Дебарри, который позволяет мне предъявить вам свой перстень в доказательство справедливости моего притязания.

"Я чувствую себя глубоко обязанным вам, сэр, за безпокойство и заботу, которымицвы утрудили себя в видах передачи настоящему владетелю собственности, для меня особенно важной. И я буду считать себя вдвойне счастливым, если вы мне современем укажете на какой-нибудь способ доставить вам такое же живое удовольствие, какое я теперь испытываю, благодаря скорому и полному устранению тревоги, которым я обязан вашему предусмотрительному образу действия.

-- Ты конечно лучше знаешь, сказал сэр Максим, отталкивая от себя тарелку, в легком порыве нетерпения. Но, мне кажется, ты напрасно так преувеличиваешь всякую маленькую услугу, какую тебе случайно оказывают. С какой стати ты делаешь ему такое неопределенное предложение? Почем ты знаешь, чего он от тебя потребует? Все это вздор и пустяки! Скажи-ка лучше Виллису, чтобы он ему послал несколько голов дичи. Надобно дважды подумать, прежде чем давать такого рода чек кому-нибудь из этой пронырливой, задорной шайки радикалов.

-- Вы боитесь, чтоб я не скомпрометировал себя пустой формулой вежливости? сказал Филипп, улыбаясь и оборачиваясь к столу, чтобы запечатать письмо. Но я думаю, что вы ошибаетесь; во всяком случае я бы не мог сказать ничего меньше. А я твердо уверен в том, что он посмотрел бы на присылку дичи, как на оскорбление. Покрайней мере я на его месте обиделся бы.

-- Да, да, ты; но ведь, надеюсь, что ты не указ диссентерским проповедникам, сказал сэр Максим сердито. Что ты на это скажешь, Август?

-- Филь прав, сказал ректор тоном авторитета. Я бы не хотел иметь дело с диссентером или класть в карман радикала то, что я мог бы положить в карман кроткого и смирного члена церкви, Но еслиб даже величайший негодяй в свете уступил мне дорогу или снял передо мною шляпу, я поблагодарил бы его и поклонился бы ему. Так сделал бы и ты, Макс, разумеется.

-- Ба! я конечно не хотел сказать, чтобы не следовало вести себя всегда джентльменом, сказал сэр Максим не без некоторого смущения. Он очень гордился превосходством сына даже над самим собою, но он не любил, чтобы его мнения опровергались так резко. Он с безмолвной досадой посмотрел, как письмо передали Христиану, с приказанием немедленно отправиться на Мальтусово подворье.

А между тем на Мальтусовом подворье владетеля записной книжки и цепочки поджидали в тревожном волнении. Лайон сидел у себя в кабинете, совсем разбитый и сильно постаревший после безсонной ночи. Он так боялся, чтобы волнение не лишило его присутствия духа, необходимого при предстоящем свидании, что безпрестанно поглядывал и дотрогивался до предметов, которые расшевелили бездну нетолько воспоминания, но и смертельного страха. Он опять открыл маленький ящик, стоявший на одном углу его письменного стола, вынул из него опальный медальон и сравнил его с медальоном, висевшим на золотой цепочке. На оборотной стороне обоих был один и тот же девиз: сложенные руки, окруженные голубыми цветами. На лицевой стороне обоих виднелось имя золотым курсивом но голубому полю: на медальоне, вынутом из ящика, было Maurice; имя на медальоне, висевшем вместе с печатками, было Annette; в медальоне под этим именем была прядка светло-карих волос - волос, хорошо ему знакомых. Волосы в медальоне под именем Maurice были очень темного коричневого оттенка, и прежде чем положить их обратно в ящик, Лайон внимательнее чем когда-либо заметил цвет и качество волос. Потом он обратился к записной книжке: вероятно за именами Maurice Christian, как будто нарочно полустертыми, было еще какое-нибудь третье имя; и даже после первого осмотра в ризнице, Лайон невольно составил себе мысленное представленье об этом третьем имени, выступавшем слабыми чертами на потертой коже. Листки записной книжки очевидно были недавно переменены; они были из чистой белой бумаги, и только на некоторых из них виднелись вычисления карандашем. Сравнение цифр в книжке с почерком пожелтевших писем, лежавших в ящичке, ровно ни к чему не привело: полустертое имя было напечатано и потому нисколько не походило на подпись в письмах; а цифры, начертанные карандашем, были сделаны так наскоро, что не могли бы служить достаточным доказательством. - Я заставлю его писать - написать приметы медальона, - мелькнуло-было в голове Лайона; но он почти тотчас же отказался от этого намерения. Нельзя ничего решать, не видав посетителя. Но желание видеть боролось в нем со смертельным страхом. Требуя этого свидания, он повиновался голосу строгой совести, которая не давала ему покоя за сознательный обман - скрыванье от Эсфири того, что он не был ей отцом и предъявлял на нее недействительные права. - Надобно перейдти наконец на путь чести и правды, говорил он себе в тревоге этой ночи; - надобно и самому узнать всю правду и если можно - и ей все сказать. Если ему действительно предстоит встретиться лицом к лицу "в Анетиным мужем и отцом Эсфири - он молил Бога дать ему сил вынести все последствия преступной сделки совести, как бы они ни были для него тяжелы. Но он предвидел еще другия возможные случайности относительно владетеля книжки и цепочки. Некоторые подробности в истории Анет побуждали думать, что он уверил ее в своей смерти только для того, чтобы избавиться от тяжелой ответственности, но может быть он и в самом деле умер, и эти предметы пошли на уплату долга или просто были проданы их теперешнему владетелю. И в самом деле, почем знать, через сколько рук прошли эти хорошенькия безделушки? Наконец владетель их может быть не имеет ничего общого с Дебарри; может быть он был у них случайно, по какому-нибудь делу, и не придет ни сегодня, ни завтра. Так что впереди еще много времени дли раздумья и молитв.

Лайон представлял себе все эти вероятности, способные отсрочить или вовсе устранить тяжелый для него шаг, но с действительности вовсе не верил в них;вера в нем всегда была сильным порывом чувства, а в эти моменты страх подавил в нем все другия чувства. Он изнемогал под бременем предстоящого испытания, добровольно взваленного на плечи в добавок к прежним проступкам, он предчувствовал себя на очной ставке с отцом Эсфири. Может быть он окажется джентльменом, приехавшим гостить к Дебарри. Старик повторял себе с мучительною тоскою:

-- Она будет рада оставить этот убогий дом, и я окажусь кругом виноватым в её глазах.

Он расхаживал между рядами книг, когда в наружную дверь кто-то сильно стукнул. Стук этот так поразил его, что он упал на стул, совсем обезсилев. На пороге показалась Лидди.

-- Там пришел к нам из усадьбы какой-то красивый барин. Господи, что же это с вами-то! А-а-а, х! Уж не сказать ли ему, что вы нездоровы и не можете принять его?

-- Введи его сюда, сказал Лайон, делая усилие. Когда появился Христиан, священник привстал, опираясь об ручку кресла и сказал: - Потрудитесь присесть, сэр, - видя только, что в комнату вошел высокий человек.

должен говорить очень громко, считая такую эксцентричность нераздельною с глухотою. Нельзя быть совершенством во всех отношениях; еслиб Христиан тратил время и способности на приобретение своеобразных и проницательных воззрений на мир, он быть может носил бы иногда непарные или плохо вычищенные сапоги и не умел бы так мастерски играть в экарте и во всякия другия игры, приличные особе в его положении.

слуга, он невольно вздрогнул и посмотрел на подателя. Христиан, зная содержание письма, заключил, что вероятно старик удивлен тем, что такой изящный и величественный господин может быть слугою; он оперся локтем о колено, побалансировал тросточку на указательном пальце и принялся потихоньку насвистывать. Священник между тем прочел письмо, медленно и нервически надел очки, чтобы разсмотреть хорошенько человека, с которым ему предстояло, быть может, придти в страшное столкновение. Слово слуга было для него новым предостережением. Не следует ни на что решаться без оглядки. Дело идет об участи Эсфири.

Лайон вынул бумажник из письменного стола и, сравнив печати, сказал:

-- Печать несомненно одна и та же: позвольте вам вручить бумажник.

Он подал его вместе с печатью, и Христиан встал, чтобы взять вещи из рук священника, говоря при этом небрежно: - Остальные вещи - цепочка и маленькая книжка - мои.

-- Вас стало быть зовут?...

Спазма сдавила Лайону грудь. Он мог услышать какое-нибудь другое имя и избавиться разом от худшей половины своей тревоги. Следующия его слова были несовсем благоразумны, но вырвались у него невольно.

-- И у вас нет другого имени?

-- Что вы хотите этим сказать? спросил резко Христиан.

-- Потрудитесь присесть.

-- Мне некогда, сэр, сказал он, вполне овладев собою. - Если вам угодно возвратить мне немедленно эти мелочи, я буду очень рад; но я лучше готов оставить их у вас, чем терять время на мелочные и ни к чему не ведущие распросы.

Он подумал, что священник просто мелочный, старый чудак, и все эти распросы не могут иметь никакого сериозного значения. Но м. Лайон поставил себе непременной задачей разузнать теперь же, был ли этот человек мужем Анеты, или нет. Что он ответит перед Богом, если добровольно уклонится от разъяснения истины?

-- Нет, сэр, я не стану вас задерживать напрасно, сказал он более твердым голосом, чем прежде. - Давно ли эти вещи находятся у вас?

-- О, более двадцати лет, сказал Христиан безпечно. Ему было далеко не но себе под настойчивыми распросами священника, но именно потому он старался подавлять в себе нетерпение.

-- Я бывал в большей части континентальных государств.

-- Потрудитесь написать мне ваше имя, сказал Лайон, макая перо в чернилицу и подавая его вместе с листом бумаги.

Христиан очень удивился, но нисколько не встревожился. Перебирая мысленно разные предположения, чтобы объяснить себе любопытство священника, он остановился на одном из них, и на таком, в котором для него собственно не могло быть ничего неприятного или невыгодного. Но он все-таки боялся выдать себя.

человек, я в этом не сомневаюсь, - но все мои отношения к вам должны ограничиться получением от вас найденных предметов. Вы все еще сомневаетесь, что они принадлежат мне. Вы может быть желаете, чтобы я сказал вам приметы медальона. На одной стороне его сложенные руки и голубые цветы, а на другой имя Анет вокруг пряди волос под стеклом. Больше мне вам сообщать нечего. Если вам угодно знать что-нибудь больше обо мне, вы потрудитесь объяснить мне, почему именно вы этого желаете. Ну-с, сэр, что же вы мне на это скажете?

в крайней нерешимости и безпомощности. Есть ли какая-нибудь возможность говорить о печальном и священном прошлом в ответ на такое воззвание? Страх, с которым он ожидал прихода этого человека, сильно подтвержденное подозрение в том, что он действительно был мужем Анеты, увеличивали антипатию, вызванную его взглядами и манерами. Впечатлительный, нервный священник предчувствовал инстинктивно, что слова, которые будут ему стоить страшных мучительных усилий, подействуют на этого человека не более, как прикосновение нежных пальцев подействовало бы на железную перчатку. А если этот человек отец Эсфири - всякое лишнее слово поведет к безвозвратным и, может быть, тяжелым для нея последствиям. Густым туманом заволокло перед Лайоном стезю долга: трудный вопрос, почти решенный в течение долгих размышлений ночи, снова сделался темным и смутным. И все это сложилось в возможный призрак грозного бедствия. Ничего не следует делать сегодня; нужно отложить и еще подумать. Он отвечал Христиану тихо и кротко:

-- Вы правы, сэр; вы мне сказали все, что я спрашивал. Я не имею никакого права задерживать дольше вашу собственность. Он передал Христиану записную книгу и цепочку. Христиан посмотрел на него очень внимательно и, опуская вещи в карман, сказал равнодушным тоном:

-- Очень хорошо, сэр. Затем прощайте.

-- Прощайте, сказал Лайон. Но когда за гостем заперлась дверь, он почувствовал то смешение досады и удовольствия, которые испытывают при отсрочке какого-нибудь затруднения все умы нерешительные. Все дело было еще впереди. Возможность разведать все что нужно об отношениях этого человека к нему и к Эсфири была все еще перед ним.

Христиан, идя домой, думал: - У этого старья какая-нибудь тайна в голове. Едва ли он знает что-нибудь обо мне; скорее о Байклифе. Но Байклиф был джентльмен: что же у него могло быть общого с этим старым сумасбродом?