Феликс Гольт, радикал.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XV. (старая орфография)

ГЛАВА XV.

Лайон, после ухода Христиана, поспешил сообщить. Феликсу, что поручение его исполнено. Во весь остальной день его отчасти отвлекала от тревожных мыслей необходимость исполнять обычные служебные обязанности, в число которых вошел и выговор непокорным певчим; а после вечерняго митинга, он был так утомлен, что отправился спать, ничего не замечая и не припоминая, Но когда он встал на следующее утро, ум, возвратясь к обычной своей деятельности, остановился на письме Филиппа Дебарри, все еще лежавшем у него на столе, и остановился именно на той фразе, которая вчера, не обратила на себя особенного внимания: - Я буду считать себя вдвойне счастливым, если вы; мне современем укажете на какой-нибудь способ доставить вами , какое я теперь испытываю, благодаря скорому и полному устранению тревоги, которым я обязан вашему предусмотрительному образу действия.

Чтобы понять, каким образом в кризисе чисто личной тревоги и борьбы эти слова могли навести священника именно на ту мысль, которая в нем сложилась, мы должны иметь в виду, что его уже много лет терзало сознание промежутка в жизни, в котором он изменил тому, что считал высшим призванием человека, - призванию духовника. Во всякой возвышенной, благородной душе временное отступничество от идеи, положенной в основу жизни, влечет за собою всегда реакцию более сильного и более чистого самоотвержения, сопровождаемого самоуничижением и страстным укором совести. Так было и с высокой идеей, воодушевлявшей маленького Руфуса Лайона. Раз в жизни мятежное увлечение сделало его слепым и глухим: он отдался личным своим человеческим желаниям, и дал угаснуть пламени на жертвеннике; но как душа, преисполненная истинного раскаяния, ненавидит свое недостойное заблуждение и просит от всей предстоящей жизни сурового долга вместо радостей, и тяжкого труда вместо покоя, так Руфус постоянно выжидал случая пожертвовать какою-нибудь личной выгодой, каким-нибудь личным благом великому общественному благу.

И вот явился случай комбинацией таких неисповедимых событий, в которых как будто сказалось указание Божества не оставлять без особенного внимания даже самых мелочных слов и поступков, - случай возстановить драгоценную для Руфуса Лайона правду. Ничего не могло быть более тяжелым и неприятным для ревностного проповедника, терпевшого недостаток не в аргументах, а только в противниках и слушателях, - ничего не могло быть для него прискорбнее мысли, что в отечестве его есть тысячи тысяч кафедр, гораздо выгоднее поставленных в зданиях несравненно шире и больше Мальтусова подворья - в зданиях, которые могут собирать в себя огромные массы людей, и что эти кафедры заняты, или, правильнее, обременены людьми, получившими высшее образование в древних педагогических центрах и разсыпающих плоды этого высшого образования в проповедях, разведенных жиденькой моралью или безобразными выводами из данных, лепящихся на гнилых подмостках. И всякому сердечному сокрушению, всякой искренней, глубокой досаде свойственно постепенно сосредоточиваться. Искренняя антипатия собаки к кошкам вообще непременно принимает форму негодующого лая на соседнюю черную кошку, как только та вздумает перешагнуть на чужие пределы. Сарказм Лайона был довольно резок, когда он вообще принимался распространяться о высшем образовании проповедников, проявляющемся в минимуме их проповедей. Но главным его оселком был пример такой пагубной системы в липе ректора Треби Магна. Мудрено было бы сказать что-нибудь положительное против достопочтенного Августа Дебарри; его можно было бы только упрекнуть в отрицательных свойствах. И добрый Руфус был слишком прост и чист душею, для того чтобы особенно радоваться этому. Он не видел ничего особенно приятного в изобличении противника в каком-нибудь коренном дурном качестве или пороке; он избегал останавливаться на картинах грубости или жестокости, и негодование его обыкновенно возбуждалось только теми нравственными и умственными промахами и заблуждениями, которые помрачают душу, но не искажают и не унижают ее. Еслибы ректор был менее почтенным человеком, Руфус вероятно не стал бы с ним тягаться; по в настоящем случае, видя в нем только воплощение помрачающого душу заблуждения, чуждого впрочем низких пороков, пятнаемых презрением в мирской жизни, он находил необходимым и даже приятным вступить с ним в диалектический поединок на глазах всего требианского общества и разослать затем письменнный отчет об этом главнейшим органам диссентерского толка. Порок но существу своему туп - это глухое, слепое чудовище, недоступное доводам: но Дух может бороться с ним и одолевать его незримыми путами. Безхитростная вдохновенная проповедь бывает часто стрелою, пронзающей и пробуждающей спящую загрубелую совесть. Но блестящая мысль и утонченная диалектика - избранные орудия небесного промысла, и потому те, которым вверено такое орудие, не имеют права предаваться праздности.

священнослужитель, Энсворс, поступил в подобном случае в Амстердаме? Он непрестанно думал только о преуспеянии великого дела, и предложение личного возмездия превратил в гласное состязание с евреем о главных таинствах веры. Вот ему пример, вот несомненно указание свыше. Он, Руфус Лайон, воспользуется случаем, чтобы потребовать публичного состязания с ректором об устройстве истинной церкви.

Что за дело, что его внутренно терзала тревога относительно личных, частных дел и фактов прошлой жизни? Опасность погрязнуть в узенькой трущобе личных интересов - только еще сильнее побуждала его к делу с более широким смыслом и затрогивавшему благосостояние всей Англии вообще. Он окончательно решился. Прежде чем сойдти в это утро к завтраку, он написал Филиппу Дебарри следующее письмо:

"Сэр, перечитывая ваше вчерашнее письмо, я нашел в нем следующия слова: Я буду считать себя вдвойне счастливым, если вы мне современем укажете на какой-нибудь способ доставить вам такое же живое удовольствие, какое, я теперь испытываю, , которым я обязан вашему предусмотрительному образу действия.

"Мне не без известно, сэр, что в обычаях света есть формулы так называемой вежливости, которым высказывающие и выслушивающие их не придают точного значения, хотя считают их непременно своею обязанностью. Я не стану теперь утверждать, что это не что иное как злоупотребление слова, потому что не думаю, чтобы, высказывая вышеприведенные мною слова, вы подлежали упреку в употреблении фраз, невидимому имеющих специфичное значение, но на деле составляющих не больше, как то, что называется учтивой формальностью. Я вполне уверен, сэр, что вы употребили эти слова по зрелом размышлении, совершенно искренно и с твердым намерением привести их в случае надобности в исполнение. Никакое другое предположение с моей стороны не могло бы соответствовать вам, как молодому человеку, стремящемуся - хотя ошибочным и ложным путем - привить прекрасные плоды общественных добродетелей к народу и к государственным учреждениям.

"Таким образом, основываясь на твердой вере в искренность написанных вами слов, я прошу вас доставить мне (так-как без сомнения это зависит от вас) случай вступить в публичное состязание с вашим родственником, ректором здешняго прихода, достопочтенным Августом Дебарри, в большой зале школы для приходящих или в приемной комнате маркиза Гренби, так-как это два наибольшие крытые пространства в нашем околотке. Я полагаю, что он низачто не позволит ни мне говорить в его церкви, ни сам не решится говорить в моей капелле; а вероятная суровость приближающейся холодной поры не позволяет возлагать слишком положительных надежд на возможность беседовать на открытом воздухе. Предметы, о которых я намерен диспутировать, суть: устройство истинной церкви, а во-вторых - отноше" кия к ней английской реформации. Вполне уверенный в том, что вы соблаговолите поспособствовать требованию, которое есть не что иное как логический вывод из выраженного вами желания, остаюсь, сэр, вашим покорнейшим слугою

"Мальтусово Подворье."

Написав это письмо, добрый Руфус почувствовал ясность и возвышенность духа, нераздельные с более широким и глубоким отношением к вопросам жизни. Он немедленно принялся начертывать ход аргументации в предстоящем состязании, мысли его разбегались в сентенциях и останавливались на осторожных исключениях в скобках. Он сошел вниз и сел к завтраку совершенно автоматически, не думая ни о кофе, ни о поджаренном хлебе. Голос и прикосновение Эсфири возвратили его к внутренней борьбе иного рода, в которой он сознавал себя гораздо слабее. Опять возстал перед ним холодный, светский человек с суровым взглядом, который может быть отцом его милого детища, и отцом, на право которого он непростительно посягнул. И опять Лайон вознес сердечную мольбу о ниспослании ему указания, но никакого определенного указания не представилось. Напротив, в нем говорило искушение: - брось, не доискивайся ничего больше, делай свое дело. Мысль о том, что во время своего отступничества он добровольно оставался в неведении фактов, которые мог бы разведать, усилила убеждение в непременной необходимости искать и добиться как можно более полного знания. И может быть исследование приведет к полному успокоению, опровергнув все его подозрения. Но чем живее, жизненнее возставали перед ним все обстоятельства, тем более чувствовал он себя неспособным наводить какие бы ни было справки насчет человека, называющого себя Морисом Христианом. Он не мог надеяться на совет или помощь между "братьями"; он вполне сознавал, что членам его церкви, с которыми он расчитывал пойдти в небеса, нельзя говорить о таких тайнах его жизни, а. еслиб даже и можно было, то они не съумели бы дать ему мудрого совета в таком высоко-щекотливом деле - в сношениях с человеком светским, с тщательно подстриженными бакенбардами и в модном костюме. В первый раз в жизни священнику подумалось, что хорошо было бы иметь под рукою советника, более опытного в мирском отношении, и что заимствоваться светом у человека, изучившого практическую жизнь, еще не значит отступать от своих принципов. Но эту мысль надобно обдумать; а между тем может подвернуться какое-нибудь другое указание.

Эсфирь заметила, что отец задумчив, разсеян, что он глотал кОфе и хлеб почти безсознательно и что у него вырывались время от времени тихия восклицания, что обыкновенно бывало с ним, когда он увлекался внутренним анализом. Она не безпокоила его распросами и только подумала, что вероятно в воскресенье вечером случилось что-нибудь необыкновенное. Но наконец она нашла необходимым сказать:

-- Помнишь, папа, что я тебе сказала вчера?

-- Нет, дитя мое, не помню, отвечал Дайон, приходя в себя.

Эсфирь удивилась, заметив, что отец вздрогнул и изменился в лице, как будто его что поразило.

-- Конечно буду; я только отдам это письмо Захару, а потом буду все сидеть в кабинете.

-- Не сказать ли Дидди, чтобы она ввела его к тебе, как только он придет? А не то мне придется сидеть в своей комнате, потому что я сегодня все утро буду дома, - а сидеть без огня ужасно холодно.

-- Да, милая, пускай его введут ко мне; если только с ним не придет еще кто-нибудь, что весьма может статься, потому что он по всей вероятности придет потолковать насчет выборов. А двух посетителей мне. негде было бы поместить наверху.

их в приемную вниз. Но ей пришлось разрешить несколько ответов, прежде чем Лидди поняла толком, чего от нея ожидали, - уже не того ли господина проводить наверх, что приходил в четверг в сером пальто? Или того, который приходил вчера из усадьбы и ушел насвистывая что-то про себя? Мало ли всякого люда стало ходить на Мильтусово подворье, с тех пор как зашла речь о выборах; но ведь большая часть из них жалкия, пропащия созданья. Тут Лидди покачивала головой и стонала, под гнетом благочестивого соболезнования о горькой доле, ожидающей впереди джентльменов, собирающихся участвовать на выборах.,

Эсфирь избегала распрашивать Лидди, которая за ответами всегда лазила как за ключами в карман, битком набитый всякой всячиной. Но она по многим признакам видела, что случилось что-нибудь, что вызвало в отце необычайное волнение, которое она никак не могла не связывать с приходом посетителя из усадьбы, о котором он не сказал ей ни слова.

и чтотакое он нашел в жизни, что делало ее в глазах его ценной без роскоши, без веселого смеха, без романов? Думал ли он с тех пор, что он обошелся с нею сурово в воскресенье? Может быть нет. Может быть он так ее презирает, что ниразу с тех пор и не вспомнил о ней. При этой мысли Эсфири пребольно защемило глаза, так больно, что она должна была перестать работать. А она любила вязать филе, потому что при этом выставлялись на вид и её ручка и ножна. Сквозь образ равнодушного, презирающого Феликса Гольта, проглядывал смутный образ кого-то, кто бы стал удивляться её рукам и ногам, восхищаться её красотой и желать, хотя и не сметь, поцеловать ее. Жизнь при такой любви была бы гораздо легче. Но Феликс нападал в ней именно на это стремление к самодовольству, к людской похвале. Он вероятно хочет, чтобы она была героиней? Но ведь для этого необходим какой-нибудь особенный, исключительный случай. Жизнь её была грудой отрывков, и мысли у нея были все отрывочные, безсвязные: чтобы связать их, сделать из них стройное целое, необходима была бы какая-нибудь сильная воля. Эсфирь начинала переставать тешиться своим остроумием и критическими выходками, начинала утрачивать самолюбивое сознание своего превосходства, начинала ощущать потребность в поддержке души с более широкими взглядами, в сочувствии натуры более чистой и сильной, чем её собственная. Но вместе с тем она думала, что эта душа должна быть нежной к ней, не суровой и не деспотичной. Человек, с рыцарским тактом в душе, никогда низачто не принял бы резкого, бранного тона с женщиной - и особенно хорошенькой женщиной. Но в Феликсе не было ровно ничего рыцарского. Он так любил давать советы и читать проповеди, что в сердце у него не могло быть места для какой бы то ни было другой любви.

Таким образом Эсфирь старалась убедить себя, что Феликс, был кругом виноват - если только он не придет нарочно с повинной головой.