Феликс Гольт, радикал.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.

Джермин не забыл сходить вечером к священнику на Мальтусово подворье. Досада, страх и недоверие, вызванные в нем Гарольдом Тренсомом середи дня, обусловливались такими многосложными причинами, что не могли разсеяться даже к восьми часам. Но когда он вышел из дома Лайона, он почти торжествовал в сознании, что он, и он один обладал фактами, которые, сгруппированные известным образом, составляли тайну, дававшую ему новую власть над Гарольдом.

Лайон, ища помощи от человека, обладающого змеиной мудростью, которая хотя не была запрещена, но тем не менее была недоступна, невозможна для его голубиной кротости, постепенно, невольно высказал адвокату все поводы, побуждавшие его разведывать правду о человеке, называемом Морисом Христианом: он показал ему все свои драгоценности: медальон, письма и свидетельство о бракосочетании. И Джермин утешил его торжественным обещанием разузнать без всякого скандала, без всяких предварительных объяснений, был ли этот человек действительным мужем Анеты, Морисом Христианом Байклифом.

Джермин имел полное основание думать, что он уже пришел к верному заключению по этому предмету. Но он хотел вместе с тем узнать немножко побольше об этом человек и оставить Лайона в неведении до поры до времени - предосторожность немудреная и нелишняя в деле, о котором священнику так тяжело было говорить. Удобный случай добиться свидания с Христианом наверно представится очень скоро - может быть даже завтра. Джермин видел его несколько раз, хотя не находил надобности обращать на него особенного внимания; он слышал, что поверенный Филиппа Дебарри часто бывает по делам в городе, и по всей вероятности он будет там и тогда, когда рынок взволнуется политическими стремлениями, и на сцене появится новый кандидат Мирок, центром которого была Треби Магна, разумеется жаждал увидеть молодого Тренсома, возвратившагося с востока, богатого как жид и выдающого себя за радикала - черта, в одинаковой степени неопределенная в понятиях различных почтенных плательщиков подати, приезжавших на рыночную площадь в клейменых телегах или в наследственных гигах. Места в окнах были заблаговременно заняты наиболее нарядными шляпками; но вообще, кандидат-радикал не возбуждал особенного участия в женщинах, даже в среде требианских диссентеров более зажиточных классов. Многия барыни, из ходивших в капеллу, не без удовольствия припоминали, что их семьи принадлежали некогда к церкви, другия говорили даже, что политика испортила старинные соседския отношения и разделила друзей с одинаковыми воззрениями на многие практические вопросы жизни; другие, более меланхолического темперамента, говорили, что лучше было бы, еслиб люди поменьше думали о преобразовании парламента и побольше о средствах угодить Богу. Безукоризненные диссентерския матроны, в роде м-сс Мускат, которую в молодости немилосердно тянули в корсет и возили в коротеньких и узеньких юбочках, - никогда не сочувствовали борьбе за свободу и даже подозревали в душе, что применение религии к мирским делам только унижает её истинное значение. С тех пор как на Мальтусовом подворье поселился Лайон, к религии стала сильно примешиваться политика; но во всяком случае, как бы то ни было, барыни эти никогда не хаживали слушать разглагольствований на рыночную площадь, и никогда и низачто не пойдут.

могла видеть и слышать. В ней говорили два несообразные, несовместные побуждения. Она знала, что Феликс сериозно интересовался всеми общественными вопросами, и думала, что в число её недостатков он ставил её равнодушие в этом отношении. Она задалась непременной задачей постичь тайну энтузиасма, оживлявшого, воодушевлявшого в глазах его все, даже самые пошлые, пустые формы жизни. И ведь не также она была глупа, чтобы не понять этого. Но этот самоисправляющий мотив был отчасти подавлен мотивом иного рода. Гарольд Тренсом, человек с такой изящной наружностью и вежливыми манерами, был очень приятным явлением в её однообразной жизни, и ей очень хотелось увидеть его еще раз: он переносил её воображение в ту блестящую и роскошную жизнь, о которой она грезила и мечтала без мучительного усилия, какое было необходимо для того, чтобы подняться до умственных, духовных условий, которые поставили бы ее на один уровень с Феликсом Гольтом. И это-то, менее странное, непривычное побуждение говорило в ней громче и сознательнее, когда она поджидала отца к завтраку. С какой стати, в самом деле, ей так много думать и тревожиться о Феликсе?

Лайон, значительно успокоившись после объяснения с адвокатом, с таким наслаждением плавал в глубоких водах полемики в ожидании ответа Филиппа Дебарри, что, увлекшись записыванием некоторых особенно счастливых выражений, набегавших на ум, - совсем забыл о завтраке. Эсфирь, подозревая это, взошла к нему наверх и нашла его за столом. Он посмотрел на нее с удивлением.

-- Папа, ты забыл о завтраке?

-- Правда, дитя мое; сейчас приду, сказал он, продолжая записывать.

-- Ох, какой-же ты гадкий, папа! сказала Эсфирь, когда он встал со стула, - воротник у сюртука подвернулся, жилет застегнут криво и волосы не расчесаны. Садись скорее, я тебя причешу, как вчера.

раз накануне, имело очень сериозное значение в жизни Эсфири. Она обыкновенно предоставляла починку отцовского платья Лидди; она даже избегала прикасаться к его одежде; тем менее согласилась бы она приводить самолично туалет его в порядок или чесать ему голову. Но раз сделав это, под наплывом сознания бездны упущений в исполнении своих обязанностей, сердечная нежность, которой было в ней много, проснулась и сказалась в ней так порывисто и неудержимо, когда она увидела, как отца тронуло это небывалое проявление любви и внимания, - что ей непременно хотелось продолжать начатое. В это утро, когда он сидел под её руками, на лице его разлилось такое отрадное блаженство, что она не могла удержаться, чтобы не поцеловать его в плешивый лоб; потом, когда они сидели за завтраком, она сказала весело:

-- Папа, я сделаю из тебя современен petit-maitre; твои волосы так красивы и шелковисты, когда они хорошо расчесаны.

-- Нет, дитя, я думаю, что если даже я современем исправлюсь от небрежности и неряшества в одежде, я все-таки никогда не дойду до противоположной крайности. Хотя в нарядах, в прикрашивании внешности своей есть нечто нравящееся глазу, и я не отрицаю например, что твое чистенькое платье, напоминающее цветочки, красующиеся вдоль дорог и синеющие точно отражение небес в глубоких водах, - я не отрицаю, что и эти маленькия, скудные стремления к совершенству - относительное блого; однако кратковременность жизни нашей, смятение и тревога великой битвы с заблуждениями и грехами, часто побуждают нас сознательно, обдуманно пренебрегать тем, что не так важно, не так многознаменательно. Я, например, убежден, что этим принципом руководствуется друг мой, Феликс Гольт, и я не могу не признавать в нем истинного, великого света, хотя этот свет падает отрывистыми лучами из-за туч.

-- Ты не видал м. Гольта с воскресенья, папа?

-- Нет; он был здесь вчера. Он узнал, что у меня м. Тренсом, и пришел поговорить с ним об очень важном деле. А потом я видел его на улице, и он настаивал на том, чтобы я зашел за ним утром, прежде чем идти на площадь. Он говорит, прибавил Лайон улыбаясь, - что мне не следует показываться в толпе без него, в качестве моего стража.

горькое сознание, что он очевидно избегает встречаться с нею, тогда как к отцу заходит безпрестанно. Он знал, что она всегда бывала дома после двенадцати часов, в торговые дни; вот почему он не хотел сам заходить за её отцом. Разумеется, все это происходило оттого, что он считал ее мелочной и пустой, и думал, что из последняго разговора с ним она не вынесла ровно ничего, кроме досады на него. Такое отрицание всего хорошого в других, такая уверенность в собственном своем превосходстве - было крайне невеликодушно. Но она только сказала:

-- Мне хотелось бы послушать, как будет говорить м. Трансом, но я думаю, что теперь уже нельзя достать места.

-- Право не знаю; я очень был бы рад взять тебя с собою, милая моя, сказал Лайон, не имевший духу отказать Эсфири в таком законном желании. Пойдем со мною к м-сс Гольт. Может быть Феликс возмется проводить тебя к другу Ламберту.

Эсфирь была рада предложению, потому что это был очень удобный случай заставить Феликса увидеться с нею, и доказать ему, что она неспособна помнить обиду. Но когда, немного погодя, она отправилась с отцом к м-сс Гольт, им встретился Джермин и спросил, самым вежливым образом, намеревается ли мисс Лайон слушать нового кандидата и есть ли у нея удобное место. Он заключил предложением прислать за нею дочерей своих в коляске. Трудно было бы отказаться от такого любезного внимания. Эсфирь возвратилась домой дожидаться экипажа, радуясь возможности все отлично видеть и слышать, но вместе с тем сожалея о неудаче первоначального плана. И таким образом ей пришлось снова думать о нем, досадовать на недоразумение и душевно желать объяснения и лучшого понимания. А в весеннюю пору жизни всякий день вытягивает незримые ростки в душе, как в земле, где маленькая былиночка без устали стремится пробуравить почву и выглянуть на свет Божий.