Феликс Гольт, радикал.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XIX. (старая орфография)

ГЛАВА XIX.

Только разве во время летних ярмарок торговая площадь бывала иногда оживленнее, чем в это осеннее, солнечное утро. Множество голубых кокард и флагов, лица во всех окнах, шумная суетливая толпа толкалась взад и вперед вокруг маленькой эстрады, возвышавшейся прямо против достопочтенного Маркиза Гренби. Но-временам в пестрой толпе раздавались сердитые возгласы, каскад рукоплесканий или визг грошевого свистка; по над всеми этими неопределенными, разнородными звуками громко и торжественно гудел каждые четверть часа большой колокол, "Королева Бесс", с красивой старой колокольни, выглядывавшей из-за деревьев, по ту сторону узенького ручья.

Возле эстрады виднелись две коляски, с голубыми бантами на сбруе. Одна из них принадлежала Джермину и была наполнена разряженными дочерьми его, посреди которых красавица Эсфирь, в изящном и простеньком платье, выдавалась как-то особенно рельефно и обращала на себя всеобщее внимание. Другая коляска была Гарольда Треясома; но в ней не было дам - только скучный Доминик, умное и доброе лицо которого было одушевлено стараниями занять маленького Гарри и выручить от его тиранических выходок маленького кин-чарльза, с большими глазами, очень смахивавшими на глаза мальчика.

Вся эта толпа не входила в состав политической силы нации, но тем неменее твердо вознамеривалась слушать или не слушать по своему усмотрению. Никому не позволялось говорить с платформы, кроме Гарольда и дяди его Лнигона, хотя, в ожидании их появления, на нее порывалось уже несколько либералов. Особенно настойчивым сопротивлением был встречен Руфус Лайон, И этого никак нельзя было объяснить негодованием на священников, не довольствующихся проповеданием с церковных кафедр и порывающейся взобраться и на уличные платформы, потому что Лнигона выслушали уж раз с большим разумением и готовы были еще послушать.

Ректор Малых Треби пользовался большим кредитом во всем околотке. Духовное лицо вовсе не клерикального образа жизни - вообще отличается некоторой пикантностью, делающей из него нечто в роде шута горохового. Его обыкновенно называли Джеком ЛингОном или Батькой-Джеком, иногда - в старые и менее степенные годы - даже Джеком Петушьим Боем. Он непрочь был разразиться проклятием, когда это было необходимо для вящшей соли шутки или остроты, любил носить цветные галстуки, что вместе с высокими гетрами придавало ему веси.ма своебразный вид; он говорил фамилиарным простонародным языком и был совершенно изъят от чопорной жеманности, которую многие считают неотъемлемою особенностью духовных лиц. В сущности, при всем его комизме и простодушии, в нем было что-то как нельзя более подходившее и к воскресенью и отчасти к воскресным проповедям. Казалось даже, что и политическия его увлечения - нечто иное как только часть неистощимой шутки батьки Джека. Когда его красное лицо и белые волосы показались на платформе, диссентеры встретили его довольно холодно, зато все фермеры тории приветствовали его дружеским ура. "Давайте послушаемте, что скажет старый Джек, говорили они; уж он наверно выкинет какую-нибудь смешную штуку, пари держу на пенни".

И только молодые клерки адвоката Лаброна, совершенно чуждые требианским преданиям, позволяли себе посягать на пастора различными более или менее колкими и острыми выходками, в роде киданья пустой шелухи и криками "кукуреку".

-- Стойте ребята, начал он, своим громким, торжественным и веселым голосом, запуская руки в оттопыренные карманы своего сюртука, - я вам вот что скажу: ведь вам известно, что я пастор; я должен платить добром за зло. Так на-те ж вам, пощелкайте моих цельных орешков взамен вашей пустой шелухи.

Он стад бросать горстями орехи в толпу, отвечавшую ему взрывом смеха и веселых восклицаний.

-- Ну, так послушайте же: - вы пожалуй скажете, что я был торием; и некоторые из вас, лица которых мне также знакомы, как набалдашник падки моей, пожалуй скажут, что так тому и следовало быть, что поэтому самому я слыл всегда славным малым. Но я вам на это скажу кой-что еще. По этому самому, что я всегда был торием и что я славный малый - я теперь стою вот за этого своего племянника, который, как вам известно, отъявленный либерал. Пускай выходит вперед кто хочет и говорит; славному малому не след лавировать и менять дорожки! Нет, между вами не найдется ни одной такой пустомели. Вы все знаете, что то, что годится для одного времени, вовсе не годится для другого. Если кто вздумает противоречить этому, предложите ему поесть поросенка под хреном, когда ему нить хочется, или выкупаться в Лаппе, когда ее затягивает льдом. И вот почему самые лучшие либералы теперь те люди, которые прежде были самыми лучшими ториями. Дрянная у вас лошадь, если она фыркает и подымается на дыбы перед новой, непривычной дорогой, когда кроме этой дороги никакой другой нет. А вот этот племянник мой по крови истый тори и Лингон - в этом я вам головой ручаюсь. В старые торийския времена все щенки из дома Линтонов волками выли при приближении вига. Лингоновская кровь славная, густая, старинная торийская кровь - точно хорошее густое молоко - и вот почему, когда наступила пора, она дает отличные либеральные сливки. Самые лучшие тори всегда превращаются в самых лучших радикалов. Радикальной пены много - только вы глядите в оба и съумейте различать настоящия сливки от взбитой пены. И вот вам мой племянник - чистые сливки, что ни-на-есть лучшия: уж не чета вашим вигам, вашим шерстопрядам. Джентльмен, но на все руки мастер. Я сам не дурак; я нарочно на многое смотрю сквозь пальцы, чтобы не видеть слишком много, потому что наше дело такое, что нам следует иногда давать себя водить за нос немножко. Но хотя я никогда не выезжал из этого края, я все-таки меньше знаю его, чем племянник. Вы только взгляните на него. Сейчас видно, что за человек. Есть люди, которые не видят ничего, кроме кончика своего носа, и опять-таки другие не видят ничего кроме изнанки; но племянник мой Гарольд другого сорта человек; он видит все, черт знает как издалека, и уж не таковский он, чтобы промахнуться. Как есть красавец во всей силе! Не молокосос какой-нибудь; не дряхлый старик, который вздумает говорить с вами, да вдруг заметит, что забыл зубы на полке. Гарольд Тренсом принесет вам честь; если кто-нибудь вздумает говорить, что радикалы шайка мазуриков, нищих, забулдыг, готовых играть в орлянку на собственность края своего, вы можете сказать: посмотрите на члена северного Ломшайра. И послушайте, что он вам скажет: он все приведет в порядок - законы для бедных, и благотворительность, и церковь - он все преобразует. Вы может быть скажете, что пастор Лингон толкует о церковной реформе, потому что он сам принадлежит к церкви, что ему самому до зла-горя хочется реформы. Ладно, ладно, постойте немножко, и вы услышите, что старый пастор Лингон действительно преобразился - шутки и прибаутки прахом пошли, последняя бутылка выпита и разбита: собаки, старые пантеры будут тосковать, правда; но помяните мое слово: вы скоро услышите, что пастор в Малых Треби стал новым человеком. Вот вам еще орехов, ребята, и предоставляю вам слушать вашего нового кандидата. Вот он - махайте шапками, кричите ему ура; я начинаю: ура!

группой около маркиза Гренби. Гарольду мешали сначала только вопросы клерка, разыгрывавшого роль трибуна диссентерских интересов; но голос у клерка был такой неприятный и визгливый, что его очень скоро заставили замолчать. Спич Гарольда удался: он был не льстивым хитросплетением, не напыщенной торжественной речью, не робкой, запинающейся попыткой новичка, - словом сказать, то был один из замечательнейших британских спичей. Перечитывая его на следующий день в печати, многие не нашли в нем ничего особенно рельефного или убедительного, но тем неменее не могли не признать в нем положительных достоинств, обыкновенно характеризующих лучшия, удачнейшия усилия красноречивых кандидатов. И потому в конце концов аплодисменты взяли верх над оппозицией.

Но может быть момент самого наибольшого удовольствия, доставляемого говорением в публике, тот, в который речь кончается, и аудитория может не стесняясь предаться толкованиям её. Один спич, иногда сопровождаемый страшной ответственностью за проскользнувшие намеки и другия неловкости, доставил тему для разговора двадцати слушателям, не подлежащим никакой ответственности. И конечно толпа на торговой площади вполне насладилась этим высшим удовольствием, когда говорение с платформы кончилось, а говорили не более ни менее как три оратора. Слушатели под конец выказывали довольно заметное нетерпение, потому что королева Бесс протрезвонила последнюю четверть перед двумя, и смачный запах из трактирной кухни заставлял их пламенно желать как можно скорого окончания разглагольствований.

Двое или трое из приспешников Гарольда заболтались на платформе, после того как все было кончено; а Джермин, взойдя на платформу, чтобы переговорить с одним из них, повернулся к углу, где стояли экипажи, чтобы приказать кучеру Тренсома подъехать поближе к двери, и подал знак своему кучеру следовать за ним. Но разговор, происходивший внизу, побудил его остановиться и, вместо того чтобы отдать приказание, принять вид безпечно-разсеянный. Христиан, которого адвокат только-что видел в одном из окон маркиза Гренби, теперь разговаривал с Домиником. То была очевидно встреча старых знакомых, потому что Христиан говорил:

-- Вы не так поседели, как я, м. Ленони; вы ничуть не постарели в эти шестнадцать лет. Немудрено, что вы меня не признали: я побелел, как сухая кость.

-- Ну нет. Это правда, что к спутался в первую минуту - не мог вспомнить, где я вас видел; но потом припомнил, что в Неаполе, и сказал себе, что это должен быть м. Христиан, Так вот как: вы живете в Треби, а я в Тренсом-Корте.

-- Нет, очень вам благодарен - не могу оставить мальчика. Ай! Гарри, Гарри! не щипли бедного Моро.

Пока Доминик говорил, Христиан смотрел по своему обыкновению по сторонам и остановил глаза на Эсфири, которая выдвинулась вперед, чтобы разглядеть хорошенько цыганенка - сына Гарольда Тренсома. Но, встретив случайно взгляд Христиана, она быстро отодвинулась назад и отвернулась, слегка покраснев.

Христиан как-будто изумился и помолчал немного.

-- О, au revoir! сказал он, целуя копчики пальцев, когда кучер, выслушав приказание Джермина, тронул лошадей.

-- Неужели он нашел в ней какое-нибудь сходство, сказал Джермин, сходя с платформы. - Еслиб я мог предвидеть это, я бы низачто не посадил ее в свою коляску.