Феликс Гольт, радикал.
Глава XXX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XXX. (старая орфография)

ГЛАВА XXX.

Христиан и Джонсон встретились однако путями совершенно неисповедимыми. Их свел Феликс Гольт, человек, у которого ужь вовсе ничего не было общого ни с пронырой Джонсоном ни с праздным паразитом Скаддоном.

Лайон просил Феликса сходить в Дуффильд 15-го декабря, чтобы узнать, кого назначут кандидатами от северного Ломшайра. Священнику хотелось узнать, как будет происходить дело; и желание угодить ему перевесило в Феликсе многия другия причины, побуждавшия его не желать быть в этот день в Дуффильде.

-- Я непременно взбешусь, говорил Феликс: ведь вы знаете мою слабую сторону. Я не люблю подвергать себя искушению без крайней надобности. Но, впрочем, если вам хочется, я схожу. Пусть это послужит для меня уроком терпения.

мысли на сериозные цели, далеко превышающия будничный уровень, доставили ему прекрасный, ровный нрав, характер, чуждый раздражительности, недоступный прихотям или капризам. Он был преисполнен долготерпения к неразумной матери своей, "не дававшей ему целыми днями покоя и доводившей волю его до последней степени напряжения". Он старался наполнить дни свои такими занятиями, которые требовали самого высокого терпения, которые вызывали из глубины души его ручейки доброты и великодушия, питаемые в сильных и энергических душах глубоко недрящимися родниками мысли и самоотвержения. Таким образом сила и энергия только помогли быть ему добрым и мягким, только совершенно отучили его на тридцать шестом году жизни от всяких малодушных вспышек досады. Но страстность натуры, подавленная сознательным самовоспитанием, долгой работой мысли и чувства, иногда пробуждалась, стряхивала иго воли и разсудка и сосредоточивалась в ярости такой же неукротимой, какою она была в лета его юности. Он знал за собою эту способность, или, правильнее, слабость, и знал, что раз поддавшись ей, он не мог бы за себя поручиться. Люди очень нервные, очень чувствительные, со слабой, нежной организацией, часто испытывают такого рода ярость; но она губит и разрушает только их самих и никого не затрогиват. У Феликса была сильная, тяжелая рука: он знал, что он мог быть опасен, и избегал условий, которые могли бы довести его до такой крайности, точно также как избегал бы крепких напитков, еслиб сознавал за собою расположение к невоздержности.

День назначения кандидатов всегда ознаменовывался более или менее успешными проделками, или, говоря более парламентским слогом, военными стратагемами со стороны искусных агентов. И Джонсон не мог не воздать себе внутренно хвалу, не воскурить себе немножко фимиам, сознавая за собою все более и более распространяющуюся известность и расчитывая современем сделаться таким же популярным, как сам великий Путти. Выслушивать похвалы избирающей наивности и простоты, получать за это деньги, не особенно безпокоясь о том, добьется ли простодушие до своей конечной цели, - может быть дать некоторым избранным личностям род самодовольства признанием их превосходства над их более тревожными, более неспокойными собратьями, - все это стоит поставить в одну категорию с удовольствием пользоваться истиной исключительно и видеть других утопающими, тогда как сами вы сухи и стоите высоко, - удовольствием, которое кажется почитается исключительно привилегией Лукреция и лорда Бекона.

Одною из удачнейших сделок Джонсона было следующее: Сирот, ненавистный арендатор спрокстонских копей, в полной уверенности, что углекопы и другие чернорабочие, подчиненные ему, - безпрекословно последуют его приказаниям, - достал несколько телег, чтобы отправить в Дуффильд груз безгласных энтузиастов для поддержки Гарстина; энтузиаст, оплачиваемый заведомым участием Гаретина в спрокстонских копях, - не должен был много стоить относительно угощения. Капиталиста считали заслуживающим почета уж и потому, что он причина, обусловливающая существование рабочого класса. Но Сирот недостаточно обдумал то, что причина, которую нужно пояснить путем доказательств и аргументации, не может быть предметом страстного, задушевного, искренняго увлечения углекопов: видимый повод пива действует на них гораздо сильнее. И еслиб даже в них была какая-нибудь привязанность к отдаленному Гарстину, ненависть к через-чур непосредственному, через-чур близкому Сироту была бы все-таки более сильным, преобладающм мотивом. И потому расчет Джонсона, сделанный заблаговременно с Чебом, замечательным трактирщиком, оказался более верным. Оба они щедро угощали народ от имени Тренсома. Но окончании выборов, Джонсону очень может быть придется поболтать с Путти об этой удачной проделке, и Джонсон наверное выростет в мнении своего знаменитого собрата.

Рукоплескания и крики, толкотня и давка, хохот и свист, тяжелые удары мелкими метательными орудиями и легкие удары мелкими шутками, всего этого было достаточно много на стороне Тренсома, чтобы уравновесить подобные же проявления в пользу Гарстина. И неуместное присутствие Сиротта было очень скоро устранено ловко устроенной западней, выгнавшей его со сцены действия совсем разбитым и хромым.

Чеб никогда еще до этого не чувствовал так живо, так ясно, что подвиг был в уровень с его способностями, и вместе с тем ясный, дивный свет, в котором предстанет его добродетель, когда на выборах окажется, что он подал голос, как ему предписывал долг, только за одного Гарстина, - вполне успокоивал его совесть.

Тренсома по этому поводу ровно ни к чему не привело. Глядя на шумную толпу, он убеждался, что весь план был приведен в исполнение совершенно неизменно, как будто бы он не произносил ни слова против. Ему хотелось верить, что Тренсом желал сдержать данное слово и не с умел, что весьма немудрено при его понятиях об успехе. Желчь против кандидата невольно складывалась в презрительное сожаление: Феликс безпощадно презирал людей, рискующих честью из-за мирских, преходящих выгод и прав. Негодование его, за неимением нищи, скоро разсеялось. Но когда он увидел Джонсона расхаживающим взад и вперед и нашептывающим что-то Джермину, он почувствовал, как в нем снова закипела досада, и спрыгнул с телеги, на которую-было взобрался, чтобы не видеть человека, возмутившого его до глубины души еще при первой встрече в Спрокстоне. Через-чур досадно, невыносимо было видеть этот румяный, круглый образчик благоденствия, - видеть, какое влияние имело на толпу его пошлое лицемерие, подкупленное чужими деньгами, - и знать, что такая нелепая, глупая недобросовестность вздувала знамена реформы и либерализма и посягала на весы правосудия для бедного, неимущого класса. Крики и давка все еще продолжались, когда Феликс, с толстой падкой в руке, проложил себе путь через толпу и прошел по дуфильдским улицам до зеленеющого предместья, где ряд домиков плотно обступил небольшой общий выгон. Тут он походил по свежему, чистому воздуху, съел запасенный хлеб и яблоки, говорил себе, что выражать порывисто и неудержимо негодование на зло, которое можно искоренить только с течением времени, - было бы крайне вредно, пагубно, как для общественных видов, так и для собственных его личных интересов; он видел это так несомненно и ясно, что мысль казалась почти предчувствием.

"Не тратить понапрасну энергии, прилагать силу только в крайней надобности, делать маленькия дела, попадающияся под руку, не дожидаясь возможных шансов героизма, но всегда быть готовым и на геройский подвиг, в случае надобности" - таковы были правила, которые он безпрестанно повторял себе. Разве не напрасною тратою времени и сил было бы нападать и стараться уничтожить негодяя, шарлатанящого законом? После этого разсуждения Феликс успокоился настолько, что решился возвратиться в город, намереваясь впрочем не отказать себе в удовольствии высказать несколько язвительных слов, если, представится удобный, случай. Удары - те же сарказмы, только в глупой, грубой саорме: остроумие и колкость - форма силы, оставляющая члены в покое.

Толпы как на бывало. Поднимание рук в пользу Дебарри и Тренсома и собирание голосов за Гарстина покончили дело этого дня. Но в улицах, где были воздвигнуты эстрады, и около больших гостинниц было еще несколько групп и отдельных прохожих. Люди в безукоризненных сюртуках, в блестящих шляпах, дожидались, с большим или меньшим нетерпением, многознаменательного обеда или в Короне, гостиннице Дебарри, или в Трех Черепах, гостиннице Гарстина, или в Лисице и Собаках, считавшейся тренсомовской. Скромные обыватели, уже успевшие отобедать, виднелись у некоторых дверей; люди в очень невзрачных сюртуках и в разнообразных головных уборах, обитатели Дуфильда, по большей части безгласные, бродили взад и вперед в пасмурном молчании, или прислушивались к какому-нибудь растрепанному малому в фланелевой рубашке без шляпы и с взъерошенной рыжей головой, настаивавшему на политических вопросах гораздо с большим рвением, чем оказалось такового в джентльменах, говоривших с эстрад; а другие обступили шотландца, продававшого разные мелочи, иностранный выговор которого как будто служил ручательством честности и правдивости, которых недоставало сплошь и рядом коренным англичанам в их ежедневных и будничных сделках. Несколько невзрачных курильщиков трубок и изящных курильщиков сигар расхаживали по улицам в-одиночку и молча. Но большинство из тех, которые принимали рьяное участие в выборах, исчезло, и кокарды уж больше не пестрили густую толпу подобно цветам посреди травы. Мостовая была усеяна обрывками, остатками различных веществ, служивших для метания во время самого разгара выборов и теперь сплюснутых, раздавленных тяжелыми ногами. Деятели умаялись, и шум и движение и явственно раздававшиеся отдельные голоса показались Феликсу молчанием и тишиной после гвалта, которым были полны площади и улицы, когда он их оставил.

Группа вокруг оратора в фланелевой рубашке кучилась на углу переулка, и сам оратор возвышался головой и плечами над слушателями, не потому чтобы он был высок, а потому что стоял на камне. На противоположном углу переулка помещалась большая гостинница Лисиц и Собак, и эта часть города считалась самой либеральной. Феликса привлекла эта. группа; ему понравился оратор, обнаженные руки которого были на славу мускулисты, хотя с лица он смахивал ни человека, живущого в жару горнил. Он опирался о темный камень, возвышившийся позади его, и бледный оттенок его рубашки и лица резко выступал на темном фоне. Голос у него был высокий и несильный, но Феликс сразу признал плавность и снаровку опытного проповедника или чтеца.

-- Это софизм всех монополистов, говорил он. Мы знаем, что такое монополисты: люди, желающие забрать торговлю в свои руки под предлогом доставления публике лучших товаров, лучших предметов. Мы знаем, к чему это ведет: в некоторых местностях бедняк не в силах купить щепотки соли, хотя соли на белом свете столько, что с избытком хватило бы на каждого. Лот какого рода пользу приносят монополисты публике. Точно также поступают люди, которые убеждают нас не вмешиваться в политику: они будут управлять нами, а как - до этого нам нет дела. Мы должны стоять при своем деле и кроме его ничего не знать; мы люди темные, нам некогда изучать великие вопросы. Но я им скажу на это вот что; величайший вопрос в свете то, каким образом дать каждому человеку долю в том, что происходит в жизни...

несомненно изобличавшее человека развитого и образованного, при костюме несравненно более небрежном, чем обыкновенно одевается большая часть ремесленников по праздникам, - возбудили всеобщее любопытство.

-- Не свиную долю, продолжал оратор, - и не лошадиную долю, и не долю машины, питаемой маслом только для того, чтобы работать и вне работы ничего не смыслить. И не человеческая доля делать булавки или дуть стекла, транжирить потом и кровью добытые деньги, взращивать семью невежественных сыновей и не видеть ничего лучшого впереди; это для раба, а мы хотим доли свободного человека: мы хотим думать и говорить и делать все, что касается до нас лично, видеть и понимать, что важные баре, держащие в руках кормило правления, держат его прямо и честно. Они говорят, что на их стороне знание. Хорошо, - зато на нашей стороне нужды и потребности. Мало ли кто не предался бы праздности, еслиб его не подстрекал голод; нас усаживает за работу желудок. Есть басня, в которой баре составляют желудок, а народ члены. Но у меня есть другая побасенка. Я говорю, что мы желудок, чувствующий схватки голода, и мы засадим этих аристократов, этих знатных бар, называющих себя нашими мозгами, работать и придумать для нас какой-нибудь строй лучше теперешняго. Аристократы положительно управляют нами в свою пользу; но почем мы знаем, что они при этом соблюдают и нашу пользу? Я полагаю, что за ними не вредит присматривать, как за всякими, другими рабочими. Нам непременно нужны инспектора, чтобы знать и видеть, исправно ли делается дело и в нашу ли пользу. Мы хотим посылать наших инспекторов в парламент. Ну что ж, скажут они, вы добились до билля о реформе; чего же вам еще? Посылайте ваших инспекторов. Но я говорю, что билль о реформе - один обман: это ничто иное как стачка, для того чтобы поддержать аристократов в их монополии; это подкуп многих людей с голосами, чтоб заставить их молчать о всем остальном. Я говорю, если человек не нищенствует и не крадет, но работает из-за насущного хлеба, то чем беднее и несчастнее он, тем больше он нуждается в голосе для выбора инспектора в парламент, - иначе человек, которому хуже всех жить на свете, наверно останется в стороне и будет забыт; а я говорю, что о таких людях следовало бы помнить больше, чем о всяких других. И лучше всего еслиб у нас было право избирательства, право голоса. еслиб нам можно было посылать в парламент людей, которые говорили бы за нас, отстаивали нас; и необходимо добиться, чтобы парламент распускали ежегодно, чтобы нам можно было менять поставленного от нас человека, если он не делает того, что бы мы хотели, то бы он делал; необходимо еще и то, чтобы землю разделили так, чтобы корольки графств не могли делать все по-своему, а должны были бы плясать по одной дудке с нашим братом. И говорю, что если нам, рабочим, выпадет когда-нибудь человеческая доля, у нас будет всеобщая подача голосов, и ежегодные выборы в парламент, и избрание по баллотировке, и избирательные округа.

-- Нет! этому не бывать, сказал Феликс, снова обратив на себя внимание публики. Но оратор посмотрел на него холодно и продолжал:

-- Этого добивался и сэр Френсис Бордет, пятнадцать лет тому назад; но вся суть в том, что это для нас существенно необходимо, а кто возьмет на себя уладить дело - это уж вопрос второстепенный. Но-моему, так никем не следует пренебрегать, следует пользоваться всяким удобным случаем. Я, например, не особенно доверяю либеральным аристократам; но если красивая, резная аристократическая палка с золотым набалдашником изъявит готовность превратиться в метловище, я не замедлю взять ее в руки и вымести ею весь ненужный хлам. Вот как и смотрю на. Тренсома. И если кто из вас водит знакомство с окрестными избирателями, намекните им, что вы желаете, чтобы они подали голос за Тренсома.

При последнем слове, оратор спрыгнул с возвышения и быстро ушел, как человек, занятый но горло, оторвавшийся от дела ненадолго и спешащий возвратиться к делу. Но он раззадорил свою аудиторию к слушанию дальнейших разглагольствований, и один из них весьма удачно выразил общее настроение, немедленно повернувшись к Феликсу и сказав: Что вы на это скажете, сэр?

с непокрытой головой. Фигура его, рельефно обрисовавшаяся на темном каменном фоне, быта вовсе непохожа на предшествовавшого оратора. Он был гораздо выше, голова и шея его были массивнее, и выражение рта и глаз совершенно не то, какое сказывалось в умном, но желчном лице и в язвительной, колкой речи члена ремесленного клуба. Лицо Феликса Гольта было обыкновенно запечатлено задумчивостью и полным отчуждением от личных желаний и тщеславия, что всегда служит печатью высшого духовного развития и делает лицо, даже с грубыми и некрасивыми чертами, достойным названия "образа и подобия Божия". Даже львы и собаки знают разницу в человеческих взглядах, - я без всякого сомнения дуфильдцы, взглянув на Феликса, безсознательно подчинились величию его выразительного, энергического рта и спокойной ясности его серых глаз, далеко не похожих на то, что они привыкли встречать в людях, облачавшихся по праздничным дням в бархатные куртки и крахмальные воротнички. Когда он начал говорить, контраст голоса оказался еще сильнее контраста наружности. Человека в фланелевой рубашке слышала только ближайшая группа - да он вероятно и не желал, чтобы его слышали все.

Но Феликс сразу возбудил внимание всех, даже стоявших на некотором разстоянии.

-- Я думаю, начал он, почти непосредственно вслед затем, как к нему обратились с вопросом, что друг ваш был прав, говоря, что самое главное в том, чтобы каждому человеку дали человеческую долю в жизни. Но я думаю, что он придает праву голоса и избрания слишком большое значение. Я вполне согласен, что ремесленному рабочему классу необходима власть. Я сам ремесленник и никогда ничем иным не буду, - но власть власти рознь. Власть может делать зло - разрушать и уничтожать то, что было сделано, достигнуто ценою больших издержек и тяжелого труда, - быть жестоким, слабым, лгать, развратничать, заводить раздор, говорить вредные и пустые слова. Такая власть присуща невежественной массе, а невежественная масса не умеет сделать ни складного стула, ни посеять, ни возрастить картофель. А где же ей управлять большою землею, издавать мудрые законы, давать кров, пищу и одежду миллионам людей? Невежественная власть в конце концов приводит к тому, к чему приводит дурная, злая власть, - приводит к нищете. Я мечтаю для рабочого класса об иной власти, но я вполне уверен, что всевозможные права по выборам ни на волос не приблизят нас к этой власти в настоящее время. Мы или дети наши придут к ней только с течением времени. Я твердо уверен в том, что у нас будет много больших перемен, и что с течением времени люди станут стыдиться того, чем теперь гордятся. Мне хочется только убедить вас, что выборные права не дадут вам путной, настоящей политической власти, при существующем порядке вещей; а если вы приметесь за дело как следует, вы можете достигнуть власти скорее, и без выгодных прав. Может быть все вы, слушающие меня, люди трезвые, умные, старающиеся познавать жизнь и людей как можно лучше и не быть дураками. Дурак или идиот тот, который ожидает таких вещей, какие невозможны, немыслимы, никогда не могут быть; он льет молоко в кружку без дна и воображает, что молоко там останется. Чем больше у человека таких нелепых и невозможных ожиданий, тем более он дурак или идиот. И если рабочий человек будет ожидать от права голоса того, чего оно ему никогда не может дать, он докажет только этим свое крайнее безумие. Надеюсь, что довольно ясно, не правда ли?

-- Слушайте, слушайте, сказало несколько голосов, но не из прежней группы. То было несколько прохожих, привлеченных звучным голосом Феликса, и по большей части ториев из Короны. В числе их был Христиан, куривший сигару с тем самодовольством, которое он всегда ощущал посреди людей, не знавших его и без сомнения принимавших его за нечто более значительное, чем он был на самом деле. Слушатели из Лисиц и Собак постепенно тоже присоединились к кружку. Феликс, польщенный увеличением слушателей, продолжал все с большим и большим одушевлением.

-- Средство избавиться от глупости и безумия заключается в том, чтобы избавиться от тщетных, невозможных ожиданий и от мыслей, несовместных с натурой вещей. Люди, имеющие настоящее понятие о воде и о том, что она может сделать, превращенная в пар и при различных условиях, приобрели огромную власть в мире: они научились вертеть колеса машин, которые помогут многое изменить. Но машин не было бы и не было бы пользы от них, еслиб люди имели ложные понятия о воде и о её силе. Все вопросы о выборах в избирательных округах и ежегодных парламентах и о всем остальном суть машины, а вода или пар - сила, которая должна ими двигать, должна проистекать из человеческой натуры - страстей, чувств, желаний. От этих чувств зависит, худо или хорошо будут действовать машины; а составляя ложное представление о людях, мы очень похожи на идиотов, воображающих, что можно нести молоко в кружке без дна. По моему мнению, надежды на то, что нам принесут одни выборы, можно отнести именно к такого рода несбыточным и неосновательным ожиданиям.

-- Я скажу вам, в чем заключается величайшая власть на свете, сказал Феликс, - в общественном мнении - в господствующем понятии общества о правде и неправде, о чести и безчестии. Это пар, который должен двигать машинами. Может ли политическая свобода сделать нас лучше, точно также как религия, которой мы не верим, если люди смеются, видя, как ею злоупотребляют и оскверняют ее? А пока общественное мнение таково, какое оно есть теперь, пока люди не имеют лучших и очищенных понятий об общественных понятиях, пока разврат не считается гнусным и не вызывает всеобщого презрения, пока людям не стыдно в парламенте и вне парламента делать из общественных вопросов, касающихся блага миллионов людей, ширмы для своих личных молочных видов, - я говорю, что одно распространение права голосов не поправит нашего положения. Возьмите например нас, рабочих людей разного рода. Предположите, что из всякой сотни имеющих право голоса - тридцать человек воздержны, расположены ко всему хорошему, способны распознавать правду от неправды. А затем из остальных семидесяти, составляющих избирательный округ, половина нетрезвых, ничего не смыслящих ни в политике, ни в другом в чем, и у которых так мало добрых чувств, что они тратят на попойки деньги, которыми они могли бы кормить и одевать своих жен и детей; а другая половина если не пьяницы, то такие невежественные, неразвитые, или лучше глупые, что считают величайшим благом для себя положить в карман пятишиллинговую монету, когда им ее предложат. В чем же скажется политическая сила тридцати трезвых людей? Сила будет на стороне семидесяти пьяных и глупых избирателей; и я вам скажу, какого рода люди будут сажать людей в парламент по своему усмотрению.

Феликс видел все лица вокруг себя и заметил, что круг увеличился вновь подошедшими слушателями, но в настоящую минуту он смотрел в пространство, не останавливая взгляда ни на ком в особенности. Несмотря на спокойные, хладнокровные размышления с час тому назад, теперь закипавшая досада ускоряла его пульс, и желание унизить и уязвить то, что он ненавидел, готово было перейдти и в слово и в дело. Тон его сделался резким и язвительным.

-- То будут люди, которые возьмут на себя все дело кандидата и во что бы ни стало всунут его в парламент: люди без прочных и действительных убеждений, но с набором напыщенных слов, которыми они съумеют пользоваться при случае; люди, ищущие темненьких, грязненьких путей, чтобы составить себе карьеру, потому что такие пути де требуют ни особенной талантливости, ни чистой совести; люди, которые знают все ходы и лазейки подкупа, потому что в собственных их душах нет ни одного неподкупного закоулка. Такие люди будут непременно господствовать там, где большинство избирателей заботится больше о деньгах, о выпивке, о разных мелочных целях, касающихся лично их и никого больше, чем о том, что искони века называется правдой и правом на свете. Представьте себе бедного избирателя Джека, у которого семеро детей и двенадцать или пятнадцать шиллингов в неделю, а может быть и меньше. Джек не знает грамоте - я не стану говорить, кто в этом виноват, - ему никогда не довелось научиться читать; он так мало знает. Что сделает бедный Джек, если к нему подойдет какой-нибудь сладкоречивый незнакомец, один из тех людей, которые будут преобладать, пока их не выживет общественное мнение? Положим, что этот сладкоречивый незнакомец средняго роста, плотный, в топком белье, в модном сюртуке, настолько открытом, чтобы было видно изящную золотую цепь; наш брат - неуклюжий, закопченый, нахмуренный чернорабочий; у него цвет лица невинный, бело-розовый, волосы очень гладкие и светлые; - словом, человек весьма почтенный, носящий одно из звучных, распространенных английских племен - что-нибудь в роде Грина, или Пеккера, или Вальсона или пожалуй Джонсона....

Феликса прервал взрыв хохота большинства слушателей. Некоторые обернулись к Джонсону, стоявшему по правую руку Феликса, в самом начале описания, за ними постепенно последовали другие, пока наконец на нем не остановилось всеобщее внимание, - и первый взрыв смеха двух-трех, знавших имя атторнея, достаточно посвятил всех в тайну, чтобы сделать удовольствие общим. Джонсон, стоявший твердо, пока не было упомянуто его имя, теперь поспешил уйдти, перейдя от необычайной красноты к необычайной бледности и ощупав инстинктивно записную книжку в кармане, как будто чувствуя, что не вредило бы записать имена свидетелей.

-- Кто такое этот Джонсон? сказал Христиан молодому человеку, стоявшему возле него и разсмеявшемуся в числе первых. Любопытство Христиана было естественным образом возбуждено тем, что можно было бы назвать золотой случайностью.

-- Атторней из Лондона. Он стоит за Тренсома. Этот хохлатый малый в углу вероятно какой-нибудь демагог из радикалов, и Джонсон вероятно как-нибудь оскорбил его; иначе он не стал бы таким образом говорить против человека из своей же партии.

-- Я слышал, что у Джермина был какой-то Джонсон подручным, сказал Христиан.

ножку те же самые рабочие, которыми они так восхищаются!

целью удостовериться, что перед ним был действительно Джонсон, упомянутый продавцом объявлений, повел к продолжительной беседе до поздняго вечера; они разстались, поменявшись сведениями, принятыми с той и другой стороны с большим радушием.

Христиан был очень осторожен в начале, только намекнул, что ему известно нечто, что, на основании некоторых случайных указаний, он полагает нелишенным интереса дли Джонсона, но что все зависит от того, насколько его интересы нераздельны с интересами Джермина. Джонсон отвечал, что у него есть много дел, в которых Джермин не участвует, но что до некоторой степени у них интересы общи. Христиан заметил, что по всей вероятности дела по имению Тренсома составляют часть тех дел, в которых Джермин и Джонсон, в случае надобности, заменяют один другого, и что в таком случае он не видит надобности задерживать Джонсона. При этом намеке Джонсон не мог скрыть порыва любопытства. Он никак не мог сообразить, что имел Христиан в виду, но Джонсону по многим причинам хотелось знать как можно больше о делах Тренсомов, независимо от Джермина. Мало-по-малу они пришли к взаимному соглашению. Христиан рассказал о своем свидании с Томми Траунсемом, и заявил, что если Джои, сон мог бы доказать ему юридическое значение такого сведения, он доказал бы неопровержимо существование законного наследника Байклифа: он был вполне уверен и в факте и в доказательствах. Джонсон объяснил, что в таком случае смерть старого продавца объявлений дала бы этому законному наследнику первые неопровержимые нрава на наследство Байклифа; что с своей стороны он был бы очень рад поддержать справедливое притязание, но что необходима крайняя осторожность. Почем Христиан знает, что Джермину известно что-нибудь об этом наследник или его притязаниях? Христиан, все более и более убеждаясь, что Джонсон был бы рад подгадить Джермину, наконец упомянул об Эсфири, но не сказал своего настоящого имени и свойства своих отношений к Байклифу. Он сообщил только, что доставит остальные сведения, когда Джонсон примется за дело сериозни и вверит его в руки прежним адвокатам Байклифа, - разумеется он так и поступит? Джонсон отвечал, что разумеется он так и поступит; но что все это дело обставлено такими юридическими придирками и прижимками, судейскими крючками, о которых вероятно Христиан и понятия не имеет, что притязания Эсфири в настоящее время еще не могут иметь законной силы, и что спешит не к чему.

Они разстались, сильно не доверяя друг другу, но все-таки очень довольные приобретенными сведениями. Джонсон еще не знал хорошенько, как ему действовать, но надеялся вывести указания из хода событий. Христиан принялся обдумывать средства обезпечить личные свои цели, не расчитывая и не полагаясь много на образ действий Джонсона. Довольно было с него и того, что он теперь был убежден в законных правах Эсфири на именье Тренсомов.