| Автор: | Элиот Д., год: 1866 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XXXII. (старая орфография)
XXXII.
Феликс Гольт, сиди за делом, без учеников, выпросивших себе праздник, желая поглядеть на палатки и на толпу, заметил около одинадцати часов, что шум, доходивший до него с главной улицы, становился все более и более значительным. Он давно уже боялся, что выборы разыграются чем-нибудь весьма непустячным и неприятным, но подобно многим, боящимся увлекаться пророческой предусмотрительностью, оканчивающейся по большей части желанием, чтобы их дурные предзнаменования осуществились, он успокоивал себя тем, что хотя много было условий, способных вызвать насилие, но вместе с тем много было и таких обстоятельств, которые могли предотвратить его. На этой мысли он уселся спокойно за работу, решив не смущать своего духа созерцанием того, что было сильно ему не по сердцу. Но он был человек такого склада и сорта, что не мог не сочувствовать всей душой окружающей жизни и оставаться спокойным и равнодушным, когда вокруг страдают и делают неисправимое зло. Так-как шум становился все громче и все больше затрогивал его воображение, он не вытерпел и отложил свою копотливую, деликатную работу в сторону. Мать пришла из кухни, где она пекла репу, при чем маленький Джоб старался ей быть полезным по мере сил, и заметила, что на улице должно быть убивают кого-нибудь и что выборы, никогда до тех пор не бывшие в Треби, должно быть ничто иное как день страшного суда; что она благодарит Бога, что дом их стоит в переулке.
Феликс схватил фуражку и выбежал из дому. Но когда он повернул на площадь, градоправители верхами были уже там; со всех концов выдвигались констэбли, и Феликс заметил, что они не встречали особенно сильного противодействия. Он постоял немножко и видел, как постепенно разсеивалась толпа и возстановилось сравнительное спокойствие; и затем возвратился к м-сс Гольт сказать ей, что теперь уж бояться нечего, что все угомонилось, что он опять уйдет, но чтобы она, не безпокоилась о нем. Пусть только оставит ему что-нибудь поужинать.
Феликс думал об Эсфири и о том, как она должна была встревожиться шумом, который должен был доходить до нея гораздо явственнее, чем до их дома, потому что Мальтусово подворье было в нескольких шагах от главной улицы. М. Лайона не было дома, он уехал по церковным делам в отдаленный город, и Эсфирь в слезоточивой Лидди не могла бы найдти достаточно твердой нравственной поддержки. Феликс не видал еи после отъезда отца, но сегодня он поддался новым доводам.
-- Мисс Эсфирь на чердаке, сказала Лидди, но прежде чем она успела повернуться, чтобы сходить на чердак, - Эсфирь сама сбежала с лестницы, привлеченная сильным стуком в дверь, пошатнувшим маленький дом до основания.
-- Я очень рада видеть вас, сказала она поспешно, - пожалуйста войдите.
Когда она заперла за ним дверь приемной, Феликс сказал:
-- Я боялся, что вас встревожит шум. Я пришел сказать вам, что теперь все успокоилось, хотя впрочем еще слышно их.
-- Да, сказала Эсфирь, - мне было страшно. Крики толпы так ужасны. Хорошо еще, что отца нет дома - что он вне всякой опасности, которой мог бы подвергнуться, еслиб он был здесь. Но вы вероятно были в самом разгаре опасности, сказала она улыбаясь и твердо решась не выказывать особенной чувствительности. - Присядьте же и разскажите мне, что случилось.
Они сели в разных концах старой черной софы, и Феликс сказал:
-- Говоря по правде, я заперся и старался быть равно душным к выборам, как будто бы я был одною из рыб Лаппы; но наконец шум сделался слишком невыносим. Я пошел и увидел только конец тревоги. Бедные буяны должно быть присмирели перед магистратом и констэблями. Надеюсь, что никого не ушибли. Страшно только, чтобы они опять не принялись за то же через день или два; их податливость может быть вовсе не хороший признак. В городе много подозрительных личностей; если они еще подопьют, дело может кончиться худо. Однако.... Феликс замолчал на полуслове, как будто найдя разговор пустым и ненужным, сжал руки позади головы и, откинувшись на спинку софы, посмотрел на Эсфирь, которая тоже глядела на него.
-- Можно мне побыть здесь немного? сказал он через минуту, показавшуюся длинной.
-- Пожалуйста, сказала Эсфирь, краснея. Чтобы ободрить себя, она взяла какое-то рукоделье и нагнула голову. Она была ужасно рада приходу Феликса, но она глядела дальше, думала о будущем, думала о том, как он уедет и как они разстанутся, может быть с тем чтобы никогда не встретиться. Воля у него была непреклонная. Он был скалой, а она белым, мимолетным облачком.
-- Как бы мне хотелось быть вполне уверенным, что вы смотрите на вещи именно так, как я, сказал он вдруг после минутного молчания.
-- Я уверена, что ваш взгляд гораздо вернее и благоразумнее моего, сказала Эсфирь с горечью и не поднимая глаз.
-- Есть люди, мнение которых для нас особенно дорого. Я знаю, что вы думаете, что я человек без сердца - или покрайней мере без сильных привязанностей. Вы думаете, что я ничего не люблю, кроме своих убеждений и своих личных целей.
-- Предположите, что я отвечу в таком же тоне? сказала Эсфирь, слегка тряхнув головой.
-- Как так?
-- Да так, - что вы считаете меня пустою женщиной, неспособной понимать и верить в то, что есть лучшого в вас, считая недостатком все, что слишком возвышенно и непонятно для меня.
-- Не сбивайте меня. Отвечайте мне прямо на вопрос. В тоне Феликса было какое-то выражение печальной мольбы. Эсфирь уронила работу на колени и посмотрела на него, но не могла сказать ни слова.
-- Мае хотелось сказать вам - раз навсегда - чтобы вы знали, что мне легче было бы отдаться любви и быть любимым, как делают другие, когда им представляется случай, чем...
Такая прерывистая речь была совершенною новостью в Феликсе. Он в первый раз потерял самообладание и отвернулся. Он изменил себе. Он начал то, что по его глубокому убеждению не следовало продолжать.
Эсфирь, как настоящая женщина - женщина, жаждущая любви, но не решающаяся просить или требовать её, - обрадовалась этим доказательствам своей власти; но они разбудили в ней великодушие, а не осторожность, что с нею сделалось бы, еслибы у нея душа была более мелкая, более пошлая. Она сказала застенчиво, но с сериозной задушевностью:
-- То, что вы избрали в жизни, только убеждает меня, что ваша любовь была бы лучшим благом.
Феликс с быстротой молнии перевел взгляд опять на нее и, наклонясь вперед, взял её руку и поднес к губам на несколько моментов, потом опустил ее и поднял голову.
-- Мы всегда будем думать самое лучшее друг о друге, сказал он, опираясь локтем на спинку софы и глядя на нее со спокойной грустью. - Такой минуты мне не доведется пережить вторично. Это мое посвящение в рыцарство. Ведь это всегда сопровождалось большой церемонией.
Он улыбался ей, но она сидела, кусая нижнюю губу и крепко сжимая свои руки. Ей хотелось быть достойной того, что она чтила в Феликсе, но неизбежное отречение было слишком тяжело. Она видела себя в будущем одинокой и покинутой всеми. Очаровательная веселость исчезла с лица, и тем более трогательна казалась печаль на этом детски-грустном личике.
Она слышала, как за ним затворилась дверь, и почувствовала себя глубоко несчастливой. Она горько заплакала. Еслиб она могла выдти за Феликса, она была бы хорошей женщиной. Она не была уверена в том, что без него съумеет навсегда остаться хорошей.
Феликс упрекал себя дорогой. Лучше было бы вовсе не говорить, чем говорить таким образом. Но главным побуждением его было желание доказать Эсфири, что он высоко ценит её чувства. Он не мог не заметить, каким значением он пользовался в глазах её; и он был слишком прямой и чистосердечный человек, чтобы принимать на себя личину смирения, которая не привела бы его ни к чему лучшему. Напротив: такия личины, такия комедии сплошь и рядом превращают жизнь в печальную драму. Феликсу хотелось сказать Эсфири, что её любовь была ему дорога, как бывают дороги любимые умершие люди. Он чувствовал, что им не следовало жениться - что они только погубят друг друга. Но ему хотелось вместе с тем убедить ее, что разлука с нею будет для него тяжелым лишением. И в этом сказалось его великодушие. Несмотря на то что какое-то необъяснимое, таинственное совпадение впечатлений и обстоятельств заставило его проговориться, он сильно сомневался в благоразумии сказанного. Феликс чувствовал к Эсфири то нежное, искреннее сострадание, которое мощный солдат, привыкший к утомительным походам и к тяжким лишениям, чувствует к своему младшему брату - молоденькому, непривычному рекруту, которому и амуниция кажется тяжелой не по силам.