Феликс Гольт, радикал.
Глава XXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XXXIV. (старая орфография)

ЧАСТЬ III.

ГЛАВА XXXIV.

Неделю спустя после волнения в Треби, Гарольд Тренсом приехал в Тренсом-Корт. Он возвратился из города, чтобы провести рождественские праздники в своем прелестном деревенском доме, впрочем далеко не в праздничном расположении духа. Он не попал в парламент; но еслиб это было его единственной досадой, у него хватило бы настолько смысла и такта, чтобы без ропота перенести ее, как переносят многие, и заплатить восемь или девять тысяч, составлявших дену уверенности в том, что ему не придется сидеть в следующем парламенте. Но разочарования и огорчения в жизни, также как радости и утешения, не могут быть ценимы порознь; и самый умный, самый милый из людей может подвергнуться такому совпадению разнообразных неприятностей, из которых каждая усиливает впечатление другой, что они вызовут в нем нечто в роде болезни. Гарольд не стал бы особенно печалиться о ничтожном требианском возстании, еслибы даже за ним последовало увеличение расходов по графству; но оборот, принятый теперь возмущением, подал повод к размышлениям очень горьким во многих отношениях. Каким образом возникли эти неустройства и каким путем доросли до мятежа, никто хорошенько не знал, а несмотря на то, вся укоризна пала на радикальную партию, то-есть на Тренсома и его агентов; и в этом отношении кандидатство и его результаты сильно уронили кредит Гарольда в графстве, то-есть произвели совершенно противоположный исход тому, что было предметом его заветных стремлений. Кроме того, Гарольда сильно мучила участь Феликса Гольта. Память его, всегда хорошая, особенно живо сохранила жалобу Феликса Гольта на возбуждение и подкуп спрокстонцев и неприятную сцену, произшедшую вследствие этого в конторе Джермина, когда человек под именем Джонсона объяснил ему невозможность изменить дело, так сильно подвинутое вперед, и повернуть телегу, уже начавшую скатываться с горы. Припомнив негодующия и пророческия слова Феликса Гольта об опасности возбуждать людей к безпорядкам спаиваньем, Гарольд не мог отбояриться от мысли, что преступления, в которых обвиняли Феликса, были роковым стечением обстоятельств, вызванных не добровольным сообществом с мятежниками, но вследствие дурно истолкованных стремлений противодействовать им. И эта мысль, сначала мимолетная, потом возросшая в убеждение, в один из фазисов перешла в неприятное сознание, что у него в руках находится доказательство, которое современем может оправдать Феликса - и поставить его самого и его агентов в свет далеко незавидный. Очень может быть, что еще кто-нибудь доставит равносильное доказательство в пользу Феликса - маленький болтливый диссентерский проповедник например; но во всяком случае дело с спрокстонцами будет приведено в полную ясность. Человек, потерпевший неудачу в каком-нибудь неправом, сомнительном деле, едва ли может найдти утешение в том, что другие люди, ему близкие, смотрят на это дело, как на нечто весьма извинительное и даже естественное. Неликая разница состоит в том, что он потерпел неудачу и что лучи света исключительно падают на его дурные дела.

В этом отношении Гарольд чувствовал себя жертвой. Мог ли он препятствовать проделкам своих агентов? В этом частном случае он пытался пойдти против них, и усилия его оказались тщетными. Начать с того, что он не любил двух главных своих агентов; а теперь в этом последнем фазисе событий стал питать к ним самое искреннее нерасположение. Джермин с своим Джон Джонсоном прибавил эту безобразную, грязную историю требианских выборов к давно накопившемуся списку неудовольствий и оскорблений, за которые Гарольд твердо решился отплатить. Ему попалось на глаза несколько объявлений, намекавших на какие-то позорные одолжения, когда-то оказанные Джермином Тренсомам. Если эти намеки не ограничиваются избирательными намеками, тем более оснований на глазах света строго наказать Джермина за все злоупотребления по управлению семейными делами и за безцеремонное обращение с его наследственной собственностью. И свет конечно увидит все это в самом непродолжительном времени. Холодный, самоуверенный, надменный адвокат дорого поплатится за все свои проделки в прошлом, и таким образом прекратятся всякия дальнейшия сношения с ним. Теперь, по окончании выборов, Гарольд намеревался заняться частными делами, пока все не придет в полный порядок под личным его наблюдением.

отсутствия. - и родина, и самый дом этот казались ему невыразимо милыми и дорогими. Белая изморозь лежала на широких аллеях и на пестрой листве гигантских дерев. Огромные поленья сухого дуба пылали в камине, под ногами стлался теплым мохом ковер; он позавтракал с большим аппетитом, и ему предстояло наполнить утро интересными занятиями крупного землевладельца. По всему дому шаги терялись безшумно но коврам или тонким циновкам; сени и лестницы постоянно отоплялись, всюду было достаточно слуг, постоянно занятых делом и умевших делать все как следует. Сметливый Доминик, был всегда под рукой, чтобы предупреждать и исполнять все требования господина своего одеяла. Старый м. Тренсом запасся новыми силами и храбростью со времени приезда Доминика и маленького Гарри и с тех пор как Гарольд настоял на том, чтобы он катался всякий день. М-сс Тренсом сама показалась на новом, свежем фоне, в новом платье из богатой материи. И хотя, несмотря на то, она не казалась счастливою, Гарольд или не замечал этого, или снисходил к этому, как к неизбежной слабости старых женщин, в жизни которых так много однообразия и лишений. "Наши умы усвоивают себе странности и угловатости, как и тела наши, думал Гарольд, и лета упрочивают их в нас. Бедная мать! Признаюсь, мне бы не хотелось самому быть старой женщиной. Для того чтобы помириться с такою жизнию, нужно или много мелочных, суетных интересов, или быть любящей бабушкой множества внуков и внучек. Мне бы хотелось, чтобы она больше любила Гарри. Она должно быть имеет кой-какие подозрения насчет его матери, и в этом отношении также строга и неумолима, как в своем торизме. Впрочем я делаю все, что могу: мудрено было бы сказать, что ей теперь недостает чего-нибудь для совершенно спокойной и роскошной жизни".

И в самом деле, Тренсом-Корт стал теперь таким домом, которому бы позавидовали многия женщины. А между тем посреди всего этого изящного комфорта Гарольду приходилось утешать и ободрять себя ожиданием близкой и давно-желанной мести. Он несомненно был не так ясен и весел, как обыкновенно, и мать, постоянно внимательно за ним наблюдавшая, не осмеливаясь предлагать вопросов, видела достаточно намеков и признаков, чтобы быть убежденной, что между ним и Джермином собирается какая-то гроза. Она не смела предлагать вопросов и между тем не могла устоять от искушения, чтобы не сказать чего-нибудь горького по поводу неудачи Гарольда на выборах, отдаляя таким образом, с чисто женской безтактностью, еще больше его доверие. Таким образом бедные женщины, власть которых заключается исключительно в их влиянии, самопроизвольно превращаются в нечто подобное разстроенным фортепьянам и только гонят от себя мужчин.

вместе с тем, что письмо, принесенное клерком накануне, назначало свидание между Тренсомом и Джермином в Тренсом-Корте в это утро в одинадцать часов. Она заметила, что Гарольд выпил кофе и оттолкнул тарелку с таким невниманием к завтраку, которое вовсе не было в его обыкновенных привычках. Она сама ничего не ела; глотки чая только раздражали ее; щеки её пылали, а руки были холодны. Она все еще была молода и порывиста в своих опасениях и тревогах: вся страстность прошлого сосредоточилась в страхе.

Когда Гарольд вышел из за-стола, она пошла в длинную гостиную, где она могла угомонить тревогу расхаживаньем взад и вперед и стараниями уловить звуки шагов Джермина, когда он войдет в комнату Гарольда, рядом с гостиной. Тут она принялась расхаживать посреди розовых атласных кресел и занавесей; - великая история этого мира сосредоточивалась для нея в маленькой истории собственной её жизни; - мрачная тьма повсюду, исключая узеньких дорожек собственной её участи, освещенных резким светом в её женской тоске и тревоге. Наконец она услышала ожидаемый звон, и шаги, и отпиранье и запиранье двери. Не имея сил ходить дольше, она упала в большое мягкое кресло, совершенно обезсиленная и физически и нравственно. Она думала не о Божием милосердии или гневе, но о гневе или милости сына своего. Она думала не о том, что ей должна принести смерть, по только о том, что ей могла еще дать жизнь.