Феликс Гольт, радикал.
Глава XXXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XXXVI. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVI.

Немногие думали и чувствовали бы иначе, чем Гарольд Тренсом, еслиб, будучи владетелями отличного имения, в связи с древним именем и значительным общественным положением, они вдруг узнали, что есть личность, имеющая законное право лишить их всех этих преимуществ. В обыкновенных случаях, обладание даже короче того, которым пользовалось семейство Тренсома, давало неотъемлемые права даже на основании закона; и только в очень редких, исключительных случаях закон предоставлял давняго владетеля риску лишения прав на основании каких-нибудь древних темных передач или контрактов. Никто бы не сказал, чтобы Гарольду следовало отыскивать самому этого первоначального законного владетеля и добровольно передавать ему свои права; напротив: все стали бы смеяться над ним и сочли бы его интересным пациентом для доктора умалишенных. Неведающого владетеля лучше было бы оставить в его первобытном состоянии. Гарольд по всей вероятности и не знал и не подозревал его существования, еслиб ему его не предъявил в форме угрозы человек, который не остановился бы и перед осуществлением угрозы.

В сущности, то, что он сделал бы при иных условиях, было гораздо яснее в его представлении, чем то, что ему предстояло сделать или выбрать в настоящем кризисе. Он нисколько не счел бы для себя унизительным, еслиб, по предъявлении подобной претензии, ему пришлось поручить своим адвокатам отпарировать, опровергнуть ее какой-нибудь ловкой, технической проделкой. В таких вещах сантиментальность, щепетильность непринята, немыслима. Никто не стал бы проливать слез от радости, что имение перешло от порядочного, образованного человека к нищенствующему матросу с деревянной ногой. И этот случайный владетель был может быть чем-нибудь в роде пьяницы, убитого во время бунта. Весь мир признал бы за Тренсомами право оспаривать претензию противника до последней степени. Но можно ли поручиться, что они выиграли бы тяжбу; а если не выиграют, то это вовлечет их в другия утраты, кроме имения.

Но еслиб не было дурно и преступно опровергать законные притязания, отчего бы ему так было совестно и неприятно отнимать у этого притязания силу, завладев единственными существующими доказательствами? Досадно, смертельно досадно было бы отказаться от наказания Джермина. Но если даже он заставлял себя останавливаться на том, что ему казалось самым лучшим исходом, его ужасала необходимость сообщества, стачки с Джермином; его устрашала необходимость тайного, коварного уничтожения справедливой, законной претензии. Еслиб он только знал, кто был этот предполагаемый наследник, он бы сразу увидел, что ему можно предпринять, не унижая ни своего достоинства, ни чести. Но Джермин был слишком хитер, чтобы сообщить это Гарольду. Он даже тщательно употреблял постоянно местоимения мужеского рода. И он думал, что кроме его никто не может сообщить Гарольду никакого объяснительного сведения. Он отправился домой, твердо уверенный в том, что между этим свиданием и следующим, которое состоится между ними, Гарольд будет предоставлен внутренней борьбе, основанной исключительно на сведении, доставленном им. И он нисколько не сомневался в том, что результат окажется именно таков, какого он желал. Гарольд не дурак: он многое в жизни любит больше и ставит выше безразсудной мести.

И действительно, написав в Лондон об отсрочке иска, Гарольд провел несколько часов в этой внутренней борьбе, обусловленной, обставленной почти также, как предполагал Джермин. Он носился с нею всюду, и пешком, и верхом, и она стояла перед ним неотступно большую половину ночи. Натура у него была не такая, чтобы предаваться внутренней борьбе. И он никогда до этого не знал, что такое недоумение и нерешимость. Это непривычное состояние ума так тяготило и мучило его, он так нетерпеливо возставал против гнета обстоятельств, из-под которого его не могли выручить ни живой характер, ни обычная решительность, - что это вдесятеро усиливало его ненависть к Джермину, бывшему причиной и источником всего этого. И таким образом, желание избегнуть всякого риска утраты имения росло с минуты на минуту и доросло наконец до того, что наряду с ним все угрызения совести оказывались ничтожными, а, вместе с тем, невозможность войдти в какую-нибудь сделку с Джермином казалась все более и более непреодолимой.

Но мы видели, что адвокат был слишком самоуверен, самонадеян в своих расчетах, и пока Гарольд кипятился и возмущался необходимостью подчиниться Джермину, на пути к нему было другое новое, независимое сведение. Вестником был Христиан, который, обсудив, по крайнему своему разумению, все вероятности и все обстоятельства дела, пришел к заключению, что самым выгодным покупателем его личных сведений и доказательств относительно Байклифа и дочери его был Гарольд Тренсом, или, правильнее, его карман. Он боялся Джермина, сильно не доверял ему, и думал обезпечить себя вполне, передав личные свои интересы на попечение Гарольда Тренсоыа, и предпочитал всему на свете возможность оставить край с суммой, которая обезпечила бы ему существование.

Когда через три утра после свидания с Джермином Доминик отворил дверь Гарольдова кабинета и доложил о приходе м. Христиана, курьера м. Филиппа Дебарри и своего неаполитанского знакомого, пришедшого но делу крайне нужному, Гарольду немедленно подумалось, что это дело имело какое-нибудь отношение к так называемым политическим делам, в связи с которыми в понятиях его было неразрывно имя Дебарри, хотя казалось странным со стороны слуги требование личного свидания. Он однако согласился, ожидая впрочем скорее неприятное, чем что-либо иное.

Христиан предстал пред ним с безукоризненной осанкой подчиненного, не унижающагося раболепно, но почтительно признающого безспорное превосходство. м. Дебарри, любивший иметь около себя людей, как можно менее похожих на слуг, высоко ценил вежливого, ловкого, неторопливого Христиана, и был бы крайне изумлен дерзкой самоуверенностью, в которую тот облачался перед людьми ничтожными в общественном отношении, как например Лайон. Христиан обладал вполне тем сортом ума, который называется "знанием света", - тоесть он знал прейс-курант большинства вещей.

Сознавая, что на него будут смотреть только как на посланного, он остановился у двери со шляпой в руке и сказал с почтительной развязностью:

-- Вас вероятно удивит, сэр, что я пришел с вами переговорить от самого себя и по собственному своему делу, и я, действительно, низачто не решился бы на этот шаг, еслиб мое дело не имело очень важного значения для вас, более чем для кого другого.

-- Вы стало-быть не от м. Дебарри? спросил Гарольд не без удивления.

-- Нет, сэр. Мое дело тайна, и должно оставаться тайной.

-- Вам вероятно нужно что-нибудь от меня? сказал Гарольд недоверчиво, не видя основания доверять человеку в положении Христиана.

-- Да, сэр; мне нужно, чтоб вы дали слово не говорить м. Джермину того, что произойдет между нами.

-- С большим удовольствием, сказал Гарольд, и лицо его просияло и кровь задвигалась быстрее. Но что же у вас общого с Джермином?

-- Он вам не упоминал обо мне, сэр?

-- Нет, никогда.

Христиан подумал: ого, м. Джермин! вы умеете хранить тайны. Он прибавил громко: - Стало-быть м. Джермин не говорил вам и того, что вам предстоит опасность новой тяжбы из-за имения со стороны одного из Байклифов?

Гарольд вскочил с кресла и стал спиною к камину. Он был поражен удивлением при виде неожиданного источника, из которого пришло это сведение. Всякую возможность новой тревоги парализовала мысль о возможности действовать независимо от Джермина, и в первом наплыве чувств он не мог выговорить ни слова. Христиан заключил из этого, что Гарольд ничего не знал прежде.

-- По этому-то делу я и пришел переговорить с вами, сэр.

-- Само собой разумеется, сказал Христиан также спокойно, как будто дело шло о вчерашней погоде. Я не так глуп, чтобы хитрить и лукавить с вами, м. Тренсом. Я потерял значительное состояние в ранней молодости и теперь должен жить в чужих людях за жалованье. В деле, о котором я только-что упомянул вам, я могу доставить доказательства, которые могуть вам сильно повредить. Я этого не сделаю, если вы мне дадите возможность оставить этот край.

Гарольд слушал, и ему казалось, что он сказочный герой, подвергнутый особенным искушениям злого гения. Вот еще искушение, и в форме еще более прельщающей, потому что с ним связывалась возможность отбояриться от Джермина. Но желание выиграть время побуждало его быть осторожным и неподатливым, а равнодушие к собеседнику в этом случае дало ему возможность вполне овладеть собою.

-- Вы согласитесь сами, сказал он холодно, что молчание сравнительно не имеет почти никакой ценности. Я полагаю, что много нашлось бы людей, которые пожелали бы заставить меня заплатить их путевые издержки. Но они едва ли могли бы мне доказать, что мои деньги не пропали бы даром.

-- Вы стало-быть желаете, чтобы я сообщил вам, что я знаю?

-- Да, и я полагаю, что это необходимое предисловие к дальнейшему разговору.

-- Я надеюсь, что вы, совершенно независимо от моего будущого появления или непоявления в качестве свидетеля, найдете, что сведения, которые я могу сообщить, чего-нибудь да стоят. Я должен заботиться о собственных своих интересах, и если что-нибудь может препятствовать вам удовлетворить меня за устранение главного свидетеля, а надеюсь, что вы мне покрайней мере заплатите за доставление этого сведения.

-- Можете вы мне сказать, кто и где этот Бэйклиф?

-- Могу.

-- И сообщить мне весь ход дела?

-- Да: я говорил с адвокатом - не с Джермином - но с адвокатом, знающим это дело как свои пять пальцев.

-- Вы ни в каком случае не должны расчитывать на мое желание уничтожить доказательства или устранить свидетели. Но назначьте цену за справку.

-- В таком случае я не могу удовлетвориться очень малым. Положите две тысячи фунтов.

-- Две тысячи диаволов! крикнул Гарольд, снова бросаясь в кресло и оборачиваясь спиною к Христиану. Новые мысли роились у него в голове: Этот молодец хочет дать тягу отсюда по какой-нибудь уважительной причине, сказал он себе. Кажется, что, кроме Джермина, об этой истории знают многие. Все это дело может отозваться очень скверно на мне, если его современем разоблачат. Подумают пожалуй, что я способствовал его бегству, а почем знать, отчего он бежит. Таким образом внешняя щекотливость и совестливость пришла на помощь совести внутренней.

-- Я не дам вам и шести пенсов за ваши сведения, сказал Гарольд решительно, - пока время не покажет, что вы не намерены дать тягу, а всегда можете явиться в качестве свидетеля, в случае надобности. На таких условиях я пожилуй дам вам росписку, в которой обяжусь по окончательном устройстве дела выплатить вам известную сумму за сведения, которые вы мне теперь сообщите.

Христиан почувствовал себя как в тисках. В первую минуту он был вполне уверен, что Гарольд с радостью воспользуется его предложением исчезнуть, и после нескольких слов, сильно пошатнувших эту уверенность, он решил внутренно уехать, как только у него будет в руках достаточная сумма и отнюдь не принимая в расчет желания или нежелания Гарольда. Он не отвечал немедленно, и Гарольд ждал молча, хотя с большим нетерпением, того, что Христиан мог ему сказать. Он настолько владел собою, чтобы уяснить себе вполне, что он низачто не рискнет навлечь на себя нарекание в сообществе с негодяями.

Христиан думал между тем, что если даже он останется и встретит лицом к лицу некоторые возможные неприятности быть публично признанным Генри Скаддоном, ради того, что бы он мог добыть от Эсфири, то не вредит все-таки обезпечить себе кое-что и от Гарольда Тренсома. Думал ли он сериозно вступить в сделку с другою стороною? В таком случае нечего спешить передавать сведение Тренсому. Оно придет к нему каким-нибудь другим путем. Христиан начал побаиваться, что посещение Тренсом-Корта ровно ничего ему не принесет. Наконец он сказал:

-- Я думаю, сэр, что на таких условиях две тысячи фунтов будут суммой вполне благоразумной.

-- Я не дам двух тысяч.

-- Позвольте вам сказать, сэр, что никто не мог бы вам сказать столько, сколько я знаю и могу сказать; ведь м. Джермин, тоже знающий все, не нашел нужным сообщить вам никаких подробностей. Я думаю, что джентльмену не следует щадить кармана в подобных случаях.

-- Я так и сделаю.

-- Я дам вам тысячу, сказал Гарольд, потому что Христиан безсознательно затронул живой и надежный родник. - Я дам вам росписку на тот случай, о котором я вам говорил.

Он написал, что обещал, и подал бумагу Христиану.

-- Теперь не будьте так таинственны и сдержанны, сказал Гарольд. Кто и где этот Байклиф?

-- Вас удивит, сэр, что ее считают дочерью старого проповедника Лайона с Мальтусова подворья.

-- Боже мой! Неужели? сказал Гарольд. И тотчас же в памяти его воскресла первая встреча с Эсфирью - маленькая темная приемная - грациозная девушка в голубом, с поразительно-изящными манерами и наружностью.

-- Да, вот как. Старый Лайон какими-то судьбами женился на вдове Байклифа, когда эта девушка была ребенком. И проповеднику не хотелось говорить девушке, что он не был настоящим её отцом. Он сам говорил мне это. Но она вылитый Байклиф, которого я знал очень хорошо, - удивительно красивая женщина - точно королева,

-- Я видел ее, сказал Гарольд, очень довольный возможностью заявить об этом. - Но теперь продолжайте.

Христиан продолжал рассказывать все что знал, не исключая разговора с Джермином и только выпустив небольшой неприятный эпизод, касавшийся лично до него.

-- Так, сказал Гарольд, когда все подробности повидимому были переданы, - вы думаете, что мисс Лайон и её названный отец в настоящее время не сознают, на что они могли бы претендовать по праву рождения?

-- Я думаю, что не сознают. Но мне нет надобности говорить вам, что мудрено быть уверенным в сохранении тайны, на след которой напали адвокаты. Я должен напомнить вам, сэр, что вы обещали защищать меня от Джермина и не выдавать ему.

-- Не бойтесь. Я ничего не скажу Джермину.

Христиана отпустили довольно небрежным "прощайте", и пока он занимался различными дружественными припоминаниями с Домиником, Гарольд обдумывал новые свои сведения и не находил их такими горькими, какими он их вообразил себе сначала.

С самого начала, после свидания с Джермином, отвращение Гарольда к уничтожению законного права побудило его искать какого-нибудь компромисса. Можно было бы избрать какой-нибудь средний путь, который был бы меньшим злом, чем дорогая тяжба или полное отречение от наследства. А теперь он узнал, что новый претендент женщина - молодая девушка, воспитанная при условиях, которые сделали бы в её глазах и четверть Тренсомовой собственности громадным состоянием. И пол, и общественные условия были такого рода, такого свойства, что открывали возможность множеству смягчающих влияний. И видев Эсфирь, Гарольд не мог в числе различных исходов приятных и неприятных не рисовать себе в воображении возможности, которая примирила бы оба требования - его требование, как самое рациональное, и требование Эсфири, как наиболее законное.

Гарольд, как он не раз уже говорил матери, не располагал жениться: он находил лишним вводить в Тренсом-Корт новую хозяйку в первые несколько лет. Он предпочитал свободу, тем более что у него был наследник в лице маленького Гарри. Западные женщины были ему не по вкусу: в них сказывался переход от слабого животного к мыслящему существу, переход положительно невыносимый в ежедневных столкновениях. Гарольд предпочитал большеглазых восточных женщин, молчаливых и ласковых, с длинной черной косою, весом гораздо тяжеле их мозгов. Он не видал таких женщин в Англии.

И потому Гарольд не расчитывал жениться, пока не представится какой-нибудь особенный случай; и теперь, когда такой случай представился, он все еще не смотрел на брак с Эсфирью как на план; он только считал такой исход не совершенно невозмояиным. Он не решился бы сделать ни одного шага, прямо, непосредственно направленного к этой цели: он только решился держать себя в отношении Эсфири просто, вежливо и чистосердечно, чтобы приобрести её доброе расположение и побудить ее спасти его семейные интересы насколько возможно. Ему помогало в этом намерении удовольствие поддеть Джермина, воображающого себя вполне огражденным от преследований; и самой явственной, самой отрадной перспективой его было то, что в очень скором времени он нетолько устроит удовлетворительную сделку с Эсфирью, но и заявит Джермину, самым неприятным способом заявлений, что Гарольд Тренсом больше не боится его. Джермин будет уничтожен.

В конце этих размышлений он почувствовал себя вполне счастливым и довольным. Он отвергнул два недобросовестных предложения я готовился сделать нечто казавшееся в высшей степени разумным и честным. Но для этого ему была нужна помощь матери и необходимо было довериться ей и убедить ее. Через два часа после того как Христиан ушел, Гарольд пригласил мать к себе в кабинет и рассказал ей странную, поразительную историю, заявив яри этом, что он дал слово не объявлять источника этого сведения, приобретенного совершенно независимо от Джермина.

М-сс Тренсом мало говорила в течении рассказа: она только слушала с напряженным вниманием и предложила несколько вопросов так кстати, что Гарольд был изумлен. Когда он показал ей копию с отзыва адвокатов, оставленную у него Дяшрмином, она сказала, что знает ее очень хорошо и что у нея самой есть другая копия. Все подробности этой тяжбы живо запечатлелись в её памяти: это случилось в такое время, когда ей не с кем было советоваться, и она была единственной деятельной, разсуждающей главой семейных дел. Она давно была приготовлена к известию о какой-нибудь новой неожиданной опасности для наследственного имения; но ее ничто не приготовило к странным подробностям, в каких теперь неожиданно проявилось новое притязание, и, главное, она никак не ожидала увидеть Джермина в такой роли в этом деле. М-сс Тренсом посмотрела на все эти факты сквозь призму личных преобладающих ощущений, вследствие чего они показались ей издавна созревавшим возмездием. Гарольд заметил, что она была взволнована, что она дрожала, что бледные губы её не слушались и с большим трудом выговаривали отрывочные слова. И он этого почти ожидал; его самато глубоко потрясло это открытие, когда оно дошло до него впервые.

Но он не угадал, не знал, что в его рассказе больше всего поразило мать. То было нечто, отставившее угрозу утраты имения на второй план. Теперь в первый раз она услышала о начатии иска против Джермина. Гарольд ни слова не говорил ей об этом раньше; но призвав наконец мать на совет, он не счел нужным скрывать от нея своего намерения предать адвоката суду за безсовестное злоупотребление по управлению их фамильными делами.

Гарольд рассказал решительно все - то, что он называл уловкой Джермина поймать его в западню, и как он вышел торжествующим из этой западни, - и все это по обыкновению быстро, решительным тоном, не допускающим возражений, и мать его чувствовала, что если можно будет противопоставить ему какое-нибудь свое предположение, то разве тогда только, когда он все выскажет.

-- А теперь, мамаша, мне бы хотелось, если вы только смотрите на дело также, - как я, сказал Гарольд в заключение, - чтобы вы съездили со мной с визитом к этой девушке на Мальтусово подворье. Я откровенно разскажу ей все дело; кажется, что она до сих пор еще ничего не знает; а вы пригласите ее к себе, чтобы избегнуть скандала и тяжбы и покончить все полюбовной сделкой к общему удовольствию.

-- Уверяю вас, что она настоящая леди; я видел ее на выборах и был сильно удивлен. Она вас поразит, и нисколько не унизительно вам пригласить ее к себе.

Гарольд посмотрел на часы,

-- Теперь еще нет двух. Если вы позавтракали, то мы можем съездить сегодня же. Лучше не тратить времени. Я велю закладывать.

-- Постой, сказала м-сс Тренсом, делая отчаянное усилие. - Время терпит. Я завтракать не стану. Мне нужно с тобой переговорить.

Гарольд опустил руку, поднятую-было к сонетке, и облокотился на камин, чтобы слушать.

-- Да, мамаша, и я очень вам благодарен за это.

-- Ты зато должен выслушать меня.

-- Говорите пожалуйста, сказал Гарольд, ожидая чего-нибудь скучного.

-- Что за охота поднимать тяжбу против Джермина?

эти ежегодные проценты, составляет не менее двадцати тысяч. Разумеется он морочил вас, а отец не обращал на это никогда внимания. Черт его знает, чего он только наделал тут с имением; он не расчитывал очевидно на мое возвращение из Смирны. Он почувствует, какая разница между мною и Дурфи, а я избавлюсь от всех аннюитетов, заставлю его расплатиться по всем закладным из своего кармана и, главное, воздам бездельнику по заслугам. А для этого право стоит немножко потрудиться и побезпокоиться.

-- Он разорится.

-- Мне этого и хочется, сказал Гарольд резко.

-- Он много сделал для нас в прежних тяжбах: все признавали в нем удивительное усердие и способность, сказала м-сс Тренсом, храбрясь и разгорячаясь, по мере того как разговор продолжался.

-- Будьте уверены, что все, что он делал, было выгодно для него самого, сказал Гарольд с презрительной усмешкой.

общему удовлетворению, добровольно вознаградить нас за то, что ты считаешь умышленной растратой, - что он готов исправить все, что было сделано ошибочного, дурного в прошлом.

-- Я не хочу иметь с ним никакого дела, сказал Гарольд решительно. - Если он когда-нибудь делал что-нибудь нечистое, грязное в качестве нашего агента, пусть весь позор падет на него одного. А единственный способ свалить на него весь позор заключается в том, чтобы доказать свету, что он разорил нас и что я намерен наказать его за это. Что вам за охота заступаться за такого негодяя, мамаша? Ведь вы единственно ему обязаны своей жалкой, нищенской жизнию - вы, привыкшая блистать и стоять в обществе на первом плане.

Раздражение м-сс Тренсом перешло в ужасное ощущение, такое же мучительное, как внезапное, неожиданное сотрясение вследствие прикосновения к чему-нибудь жесткому и твердому, обо что мы ударили кулаком, думая попасть во что-нибудь мягкое, теплое и одушевленное, подобное нам самим. Удары бедной м-сс Тренсом отскочили на нее самоё рикошетом сурового, неизменного прошлого. Она не сказала ничего в ответ Гарольду и только встала с кресла, как будто не желая продолжать спора.

-- Я знаю, что женщины всего боятся, сказал Гарольд ласковее, чувствуя, что он слишком резко отнесся к желанию матери. - И вы так долго привыкли видеть в Джермине какой-то неизбежный закон природы. Полно, мамаша, продолжал он, глядя на нее с нежностью и кладя руки ей на плечи, - не хмурьтесь так, улыбнитесь. Все эти затруднения минуют. А эта девушка, я уверен, будет для вас очень приятной гостьей. При вас никогда еще не было молодой и милой девушки. Почем знать? Она может быть влюбится в меня, и мне придется жениться на ней.

Она должна была посмотреть прямо в сияющее лицо, богатое резкими красками, наклонившееся слегка над нею. Отчего она не радуется этому сыну, о котором так много мечтала и думала в течение жизни и который теперь дожил до всего, чего она ему желала? Проступили слезы, не градом, не ручьем, а только выступили и остановились в темных глазах, сделав их такими же блестящими, какими прежде делала молодость без слез.

-- Полноте, мамаша, сказал Гарольд ласково, не бойтесь. Если у вас будет когда-нибудь невестка, то она будет вполне достойной любви. А теперь нам пора ехать. Через полчаса м-сс Тренсом сошла вниз в величественных соболях и в бархате, совсем готовая к посещению "девушки на Мальтусовом подворье." Она покорилась необходимости, Она видела, что никакого другого исхода нет; после всего, что высказал Гарольд, самое лучшее - все-таки придти к какому-нибудь полюбовному соглашению с этой странной наследницей; если это соглашение состоится в форме брака - что же делать: она во всяком случае безвластна. Остается посмотреть, что это за девушка.

Карета поехала окольной дорогой в объезд, чтобы не возбудить толков. Но впрочем последняя история на выборах могла бы послужить достаточным объяснением визита неудачного радикального кандидата к Лайону.