Феликс Гольт, радикал.
Глава XXXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XXXVII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.

Эсфирь после разлуки с Феликсом Гольтом в день бунта перешла через столько ощущений и впечатлений, что была готова встретить всякую нечаянность сравнительно спокойно и равнодушно.,

Когда Лайон возвратился домой после поездки по церковным делам, Феликс был уже на пути к Ломфордской тюрьме. Маленького священника страшно поразило все, что он услышал дома. Он не мог себе хорошенько объяснить поведение Феликса Гольта; все что кругом говорилось - было так сбивчиво и неопределенно, что решительно нельзя было придти к какому-нибудь окончательному выводу. Но Лайон был вполне уверен в невинности Феликса по участию в мятеже или нанесении побоев. Он только боялся, что в роковой встрече с Токером его увлекла запальчивость, и он недостаточно был огражден от искушения смирением и молитвой.

-- Бедного моего друга тяжко испытует Провидение за чрезмерную самоуверенность, сказал он Эсфири, когда они сидели друг против друга, печально перекидываясь вопросами и ответами.

-- Ты сходишь к нему, папа?

-- Непременно схожу. Но прежде всего я пойду к его бедной огорченной матери, душа которой без сомнения мятется в этом испытании, как осенний лист под бурей.

Лайон встал, надел поспешно шляпу, готовясь выйдти.

-- Постой, папа, постой немножко, скушай что-нибудь, сказала Эсфирь, кладя руку ему на плечо. Ты должно быть страшно устал?

Ах, дитя, пусти меня. Я не могу ни есть, ни пить, пока не узнаю всей правды о деятельности молодого друга моего, не услышу всего, в чем можно его обвинить и чем оправдать. Я боюсь, что в городе некому за него заступиться, потому что даже друзья нашей церкви не раз меня осуждали за пристрастие к нему. Но, Эсфирь, дорогое дитя мое, - я вот что думаю. Господь читает в сердцах наших и видит, кто из нас его избранное орудие; но мы - мы судим по внешним, неопределенным признаком, и чтобы не впасть в несправедливость, мы должны уповать и веровать друг в друга. В этом недоумении я с твердой верою смотрю на тех, кого мир не любит потому только, что они в своем тревожном искании часто становятся в разреза. с обычаями и условиями мира. Я не могу легкомысленно отвернуться от человека, принимающого на себя тяжкую долю из любви к правде; и хотя я нисколько не признаю полной свободы мысли, совершенно произвольного выбора доктрин, но не могу не верить в то, что заслуга Божественной жертвы гораздо больше и шире нашего милосердии. Я прежде думал иначе - но только не теперь, теперь - напротив.

и уговорила его подкрепить себя тарелкой супа, прежде чем он отправится на утомительный подвиг искания последних достоверных сведений из уст различных свидетелей, начиная со сбивчивых показаний бедной м-с Гольт.

Мистрис видела во всех своих тревогах о Феликсе только выполнение всех прежних своих предсказаний, и разсуждала об этой печальной истории как какой-нибудь коментатор апокалипсиса, ставя таинственность и назидание выше точности и логичности. Она настаивала главным образом не на тех главных фактах, что Феликс сидел за работой до двенадцатого часа, что его оторвала от работы внезапная тревога, что он вышел из дому и почти тотчас же возратился сообщить ей с удовольствием, что все успокоилось, и просил оставить ему поужинать, - факты, способные несомненно доказать, что Феликс был чужд всяким замыслам безчинства. Все это высказалось чисто случайно в её долгой жалобе священнику, " а она главным образом настаивала на том, что еще задолго до Михайлова дня, сидя в кресле, она говорила Феликсу, что его непременно постигнет кара за дерзкия суждения о пилюлях и элексире.

-- А теперь, м. Лайон, сказала бедная женщина, держа на коленях маленького кашляющого Джоба, - а теперь вы видите, что мое предсказание исполнилось раньше, чем я ожидала. Феликс может мне перечить, если хочет; но вот он сидит в тюрьме, а я должна перебиваться тут полукроною в неделю. Я, м. Лайон, никогда ничего худого не делала; этого никто про меня не может сказать; я, как сирота, сидящий у меня на коленях, неповинна ни в мятеже, ни в убийстве, ни в чем другом. Одним меня наказал Господь - сыном, который считает себя умнее всех старших, топчет в грязь снадобья, ниспосланные Провидением. Но все-таки он мне сын, и. Лайон, и я вскормила своей грудью, - тут материнская любовь бедной м-сс Гольт взяла верх над всеми другими чувствами, и она продолжала, громко всхлипывая: - а каково это матери слышать, что его засадят в тюрьму, обреют, заставят работать на мельнице. О, Господи, Боже мой!

Тут м-сс Гольт разразилась рыданиями, а маленький Джоб, в котором тоже успело сложиться смутное, но глубокое сознание горя - сознание того, что Феликса нет, что его обижают, - тоже испустил жалобный вопль.

-- Полноте, и-сс Гольт, сказал священник, стараясь ее успокоить. Не усиливайте скорби своей воображаемыми бедствиями. Я твердо уверен, что молодой друг мой съумеет оправдаться от всех обвинений, кроме разве смерти Токера, которая, я боюсь, останется вечным бременем на его душе. Я уверен, что присяжные, его земляки, съумеют различить несчастие от злого умысла и его освободят от всякой сериозной ответственности.

- хотя он казался очень приличным и по праздникам далеко не так ходил как Феликс. А я знаю, что с констэблями плохо иметь дело; хотя впрочем говорят, что жене Токера будет теперь гораздо лучше, чем прежде, потому что многие знатные господа изъявили намерение положить ей пенсию, так что она не будет знать нужды, а детей её поместят в безплатную школу и мало ли еще что. Не трудно выносить испытания и горести, когда все вокруг стараются наперерыв помочь вам; и если судьи и присяжные хотят быть справедливыми к Феликсу, пусть подумают об его бедной матери, лишенной куска хлеба, у которой не осталось ничего кроме полукроны в неделю и мебели - мебели отличной, правда, и собственной моей покупки - и обязанной содержать сироту, которого принес ко мне сам Феликс. Конечно, я могла бы отослать его обратно к деду на приходское иждивение, но не такая я женщина, м. Лайон: у меня сердце нежное. А тут у него ножки и пальчики на ногах как мрамор; взгляните сами - тут м-сс Гольт стащила с Джоба башмаки и чулки и показала отлично вымотую маленькую ножку: - вы может быть скажете, что я могла бы взять жильца, но ведь это хорошо так говорить: кого здесь найдешь. Кому нужна была бы спальня да еще чистая комната; а если что с Феликсом случится худое, мне останется только пойдти в приходское долговое отделение, и никто меня не выкупит, потому что все члены церкви озлоблены против моего сына и находят в нем бездну всяких недостатков. Но я думаю, что они могли бы предоставить матери находить в сыне недостатки, потому что хотя он очень странный и самовольный и всегда готов на всякое противоречие, но он все-таки человек умный - этого я отрицать не стану - и законный сын своего отца и меня, своей матери, бывшей Мери Валь тридцать лет тому назад, перед тем чтобы выйдти замуж... Тут опять чувства м-сс Гольт взяли верх над всем, и она продолжала, рыдая: - если его ушлют куда-нибудь, я непременно пойду к нему в тюрьму и возьму с собою этого сиротинку, потому что он ужасно любил держать его на коленях и говорил при этом, что никогда не женится; видно Господь услышал его и поймал на слове.

Лайон слушал с тихими вздохами, потом принялся утешать ее, говоря, что он сам сходит в Ломфорд при первой возможности и до тех пор не успокоится, пока не сделает всего что можно для Феликса.

В одном только отношении жалобы м-сс Гольт сошлись с собственными его предчувствиями и он нашел в них подтверждение: либеральная диссентерская партия в Треби была сильно нерасположена к Феликсу. Никто из наблюдавших его поведение из окон не находил ничего, чем бы можно было его извинить, и собственный его отчет о побуждениях, сделанный им при первом допросе, был принит с сильным недоверием; еслиб не в его привычках было всегда считать себя умнее других, он бы никогда не затеял такого безумного дела. Он выдавал себя за нечто необыкновенное и злословил почтенных торговцев. Он приостановил выгодное производство снадобий, и вот результат, какого и ожидать следовало. Он довел мать до нищеты, себя до позора, и из-за чего все это? Он собственно для "дела" ровно ничего не сделал; еслиб он ратовал за дело церкви или либеральной партии - дело иное, последствия были бы осязательные и поучительные.

Еслиб Феликс ратовал за церковную подать или пострадал в какой-нибудь борьбе, в которой он явно стал бы на сторону дисента и либерализма, в его пользу непременно составилась бы золотая, серебряная и медная подписка. Об нем кричали бы на всех перекрестках, и имя его развевалось бы на знаменах от Дорчестера до Ньюкастля. Но в том, что постигло Феликса, ровно не было ничего назидательного. Требианский мятеж, "как вы его ни вертите," как говорил Мускат, ровно ничего не принес либерализму, и то, что Лайон приводил в оправдание Феликса Гольта, только еще больше подтверждало, что защита Феликса была обвинением его партии. Все дело, говорил Нутвуд, было темно и неисповедимо. Сопоставление имени кандидата, за которого подали голоса все члены церкви побогаче, - с поощрением пьянства, мятежа и грабежа - подало повод к злоязычию врагов; а едва ли можно зажать врагам рот ходатайством за неразумного, безразсудного молодого человека, вмешательство которого испортило дело, вместо того чтобы его поправить. М. Лайону было изъявлено опасение, чтобы человеческия пристрастия не ослепили его к интересам правды. В этом отношении опасность угрожала чисто Божьему делу.

Душа маленького священника была разбита; он сам живо чувствовал и видел усложнение частных вопросов в этом деле и сильно страдал при мысли о торжестве гориев, доказывавших, что кроме нападения на Семь Звезд, слывших вигской гостинницей, все убытки были понесены ториями. Он сильно заботился о своих убеждениях и желал, чтобы факты, события говорили о них наглядными и всем понятными картинами. Энтузиасм света неспособны возбудить коментарии в мелких, неброских буквах, которые одни могли бы сказать всю истину; а наглядные картины приключений Феликса обусловливались именно такими неброскими внутренними побуждениями: еслиб он был мучеником, никакая партия не изъявила бы на него претензий. Однако священник, как мы видели нашел в своей христианской вере побудительную причину еще больше примкнуть к тому, за которого не стояла большая партия. Сердце у этого маленького человечка было геройское: он не был из тех либералов, которые малодушно дезертируют, под предлогом тревоги за "дело" либерализма. Он думал, что кроме его самого, об отвращении Феликса к спаиванию и возбуждению спрокстонцев могли бы еще засвидетельствовать Джермин, Джонсон и Гарольд Тренсом. Хотя у него было самое сбивчивое представление о том, что можно было бы сделать и чем могло бы кончиться это дело, он остановился мыслию на возможности побудить Тренсома к какому-нибудь благоприятному свидетельству в пользу Феликса, если не к полному его оправданию; но он не смел предпринять ни одного шага, не посоветовавшись с Феликсом, который едва ли согласится принять всякую помощь безразлично.

на дело, которому пришлось волей-неволей подчиниться до поры до времени. Феликс Гольт объявил, что он не хочет от Гарольда Тренсома никакой помощи, кроме той, которую может оказать всякий честный, добросовестный свидетель. Нее, что можно было для него сделать, было совершенно просто и ясно. Он даст перед судом самый коротенький, несложный отчет и не станет прибегать ни к каким судейским уловкам. Он согласился принять услуги одного почтенного ломфирдского адвоката, который предложил ему вести его дело без всякого возмездия. Дело совершенно просто и ясно, говорил Феликс. Единственные свидетели, явившиеся к суду, могли только показать, что он старался направить толпу вдоль Парковой улицы и что, вопреки его стараниям, она двинулась к Большим Треби.

-- Так стало-быть он не так убит и разстроен, как ты думал, папа? спросила Эсфирь.

-- Нет, дитя; только разумеется, он очень бледен и похудел. Он говорит, что его только тревожит бедный Токер и мать; а что впрочем у него на сердце совсем легко. Мы много говорили о том, как это отзовется на его матери, о превратности судьбы, о том, что даже самое правое дело ведет к дурным последствиям, если мы имеем в виду только нашу коротенькую жизнь, а не руководствуемся более широкими, вечными, не эгоистичными видами.

-- А обо мне, папа, он ничего не сказал? спросила Эсфирь слегка дрожа, но не имея сил побороть эгоизм.

-- Да, он спросил, здорова ли ты, и просил передать тебе поклон. Впрочем он просил меня сказать тебе еще кое-что, что относится должно быть к вашему разговору во время моего отсутствия. "Скажите ей, какой бы приговор ни произнесли надо мною, он не может изменить моих намерений. Невестой моей всегда будет бедность, проповедь, и обучение моим занятием". Он засмеялся при этом, вероятно припомнив какую-нибудь твою шутку.

Красота у нея была не детская, и когда в глазах её угасали искры остроумия, насмешливости и тщеславия и сменялись глубоким взглядом сосредоточенной скорби, вас поразила бы глубина выражения, неожиданно глянувшая из-под улыбок. Это выразительное, изменяющееся лицо было живым олицетворением её впечатлительной разнообразной натуры, в которой борьба была неизбежна и мудрено было бы решить, на какой стороне останется победа.

Она начала смотреть на все, что было между нею и Феликсом, как на нечто не похороненное, но бальзамированное и хранящееся, как дорогое, священное воспоминание, в особом святилище. Полное сосредоточение мысли на нем, безпрестанное повторение мысленно того, что произошло между ними, только способствовало усилению этого впечатления. Она жила с ним в прошедшем, но в будущем казалась совершенно заключенной, замкнутой от него. Он был каким-то веянием, влиянием над её жизнию, почти частью её; иногда ей казалось, как будто он принадлежал к высшей, торжественной, небесной сфере, внося в её самодовольную мелочность сознание и предчувствие более широкой жизни.

Но только не теперь - пока тревога еще так нова, горе еще так свежо, потому что горе было её горем, а не горем Феликса Гольта. Может быть вследствие его несомненной власти над нею, она никак не могла думать об нем с состраданием, он все казался ей слишком сильным и величественным для сострадания: он не нуждался ни в чем. Ему чуждо было несчастие и бедствие, потому что он добровольно обрек себя на жизнь, полную испытаний и лишений. Лучшая доля женской любви состоит в поклонении, в обожании, но тяжело ей быть отвергнутой с драгоценным мѵром и с длинными косами, которые готовы были упасть и освежить усталые ноги.

Пока все это таилось и зрело в сердце Эсфири, январьские дни начинали проходить с своим обычным зимним однообразием, нарушаемым разве только веселыми пирами торжествующих ториев и тревогой диссентеров, вследствие упрямства их священника. Он говорил о Феликсе Гольте на проповедях, молился о нем за вечерним богослужением, называя его по имени, а не "молодым измаильтянином, которого желательно было бы возвратить из беззаконной жизни в пустыни и ввести в одно стадо с сынами Иуды и Вениамина" - приличный перифразис, придуманный и предложенный братом Кемпом. Бедная м-сс Гольт ощущала в скорби своей гордое самодовольство, потому что не будучи членом церкви, она теперь сделалась предметом конгрегационных замечаний и пастырских намеков. Считая себя безупречной добродетелью, рельефно выдающейся на темном фоне скорби, она находила награду и успокоение во внимании, которое мысленно возводила в признание своих достоинств. Но более влиятельные слушатели были того мнения, что в человеке, у которого в распоряжении было такое множество длинных сентенций, как у Лайона, столько скобок и различных многословных вставок, постоянное употребление простонародного требианского имени в обращении к Всемогущему, было положительным оскорблением. В каком-нибудь безграмотном веслеянском проповеднике такия вещи были бы еще извинительны, но от индепендентов требуется некоторого стиля, некоторой системы в молитве, так-как они считаются наиболее образованными деятелями в рядах диссентерства. Лайон находил такия воззрения глубоко ошибочными и на следующее же утро объявил Эсфири свое намерение твердо и настойчиво оспаривать их, доказать, что все, что может быть благословляемо свыше, не может быть пошлым и недостойным, когда нить его мыслей вдруг неожиданно приняла совершенно иное направление, вследствие обстоятельства, побудившого его самого и Эсфирь просидеть несколько моментов в безмолвном и недоумевающем созерцании друг друга.

Обстоятельством этим было письмо, принесенное с нарочным из Дуфильда; тяжелое письмо, адресованное к Эсфири, на деловой лиц и вовсе не похожее на письма обыкновенной её корреспонденции. Содержание письма было еще более поразительно, чем его внешность. Оно начиналось:

"М. Г., - при сем прилагаем вам коротенькое извлечение, дошедшее до нашего сведения, о том, что право наследников Эдуарда Байклифа на возвратное владение имением, проданное в 1729 году Джоном Тренсомом, в настоящее время переходит к вам, как к единственной и законной наследнице Мориса Христиана Байклифя. Мы уверены в успехе этой претензии, которая доставит вам, по введении вас во владение, от пяти до шести тысяч в год".

На этом месте Эсфирь, читавшая громко, уронила письмо вместе с рукою на колени и с замиранием сердца посмотрела на отца, который тоже смотрел на нее молча - и так прошло две или три минуты. На обоих напал какой-то страх, хотя мысли, передавшия это впечатление словом, у каждого были совершенно различны.

Лайон заговорил первый.

-- Так вот на что намекал человек, называющий себя Христианом. Я не поверил ему, однако он должно быть говорил правду.

-- Но, сказала Эсфирь, воображение которой, разумеется, остановилось на тех условиях богатства, которые она могла оценить лучше других, - это значит, что Тренсомов выгонят из Тренсом-Корта и что жить там буду я - Это кажется мне совершенной невозможностью.

событие, как на простую случайность, но как на новое проявление Промысла. Пойдем ко мне в кабинет и там докончим письмо.

и естествен. Тайным двигателем, этого кажущагося чуда был Джонсон, который одновременно написал патрону своему, Джермину, что ему угрожает иск путем суда, а к Эсфири отправил это письмо, не желая никакой другой фирме уступить ту долю барыша, которая казалась ему вполне обезпеченной преследованием претензий Эсфири Байклиф.

Звезда Джермина очевидно закатывалась, и Джонсон не ощущал особенной скорби. Кроме некоторых неприятных объяснений по поводу его личного участия в сделках несовсем чистых, Джонсон не видел для себя ничего угрожающого в будущем. Ему не угрожало разорение, как Джермину: он не был птицей высшого полета, а только маленьким лазуном, жизнь которого обезпечена вполне, пока только крылья и лапы не утратили способности цепляться. А между тем представлялась возможность поживиться насчет Байклифов, причем немалым удовольствием было еще то обстоятельство, что это дело было орешком, который Джермин намеревался припрятать про свои зубы, и наконец то, что оно послужит поводом к весьма неприятному изумлению м. Гольта Тренсома, обращение которого с почтенным агентом не могло не оставить в нем весьма болезненного воспоминания.

Под стимулом мелких и разнообразных побуждений, подобных этим, на белом свете делается многое множество дел изящно одетыми и в 1833 году начисто выбритыми людьми, имена которых красуются на благотворительных списках и которым и в ум не приходит, что эти дела их граничили с подлостью. Джонсон точно также мало был исключением на этом свете, как и его двойной подбородок.

Никакая система религиозная или политическая не допускала до сих пор возможности равенства всех людей перед добродетелью, или даже хоть бы того, чтобы все платящие подать с 80-ф.-домов приносили честь своим сословиям.