Феликс Гольт, радикал.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XXXVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVIII.

Перспектива, открывшаяся перед Эсфирью после письма адвоката, произвела на нее впечатление совершенно отличное от того, каким оно представлялось ей нераз в мечтах о неожиданном повышении в звании и в богатстве. В мечтах она не представляла себе средств и путей, какими могло совершиться такое изменение; даже самое изменение казалось ей возможным только в сфере личной её утопии, которая, подобно другим утопиям, была богата всякими восхитительными результатами, независимо от процесса осуществления; но мысль её останавливалась обыкновенно на внешних преимуществах богатства и знатности, на которые у нея было особенно тонкое понимание. Она живо представляла себе ковер в своей карете, ощущала запах роз в коридоре, мягкие ковры под своими хорошенькими ножками, она видела себя встающей с мягкого кресла в хрустальных панелях длинной гостиной, где тропическия растения и портреты красавиц все-таки оставляли за ней превосходство прелести. Она ходила по гладким как мрамор дорожкам сада своего и по мягкому, глубокому дерну лугов. Она видела вокруг себя служанок, полных почтительного обожания, так-как красота в ней будет всегда уравновешиваться приветливостью и добротой; она видела, как несколько безукоризненных джентльменов разом явилось просить её руки: - одного из них, соединявшого древность рода с длинными темными ресницами и с самыми изящными талантами, она предпочитала втайне, хотя гордость препятствовала ей сознаться в этом. Все виденное ею во время пребывания в аристократическом доме, где она жила в гувернантках, доставило ей достаточно материала для подобных грез, и никто, не одаренный, подобно Эсфири, сильной врожденной симпатией и чуткостью к подобным вещам и не страдавший в то же время от постоянного присутствия противоположных условий, не может понять, как сильно могут завладевать молодым тщеславным воображением такие второстепенные атрибуты звания и богатства.

Казалось, что все мелькавшее в её грезах - за исключением женихов - могло осуществиться в Тренсом-Корте, но теперь, когда фантазия сделалась действительностью и невозможное оказывалось возможным, Эсфирь нашла, что равновесие её внимания пошатнулось: теперь, когда знатность и богатство перестали быть одной утопией, она почувствовала себя нерешительной и недоумевающей перед средствами достижения этого богатства и знатности. Её неопытности странная история проданного наследства - последнее представительство знатного рода в лице старого Томаса Тренсома, продавца объявлений, и больше всего разорение и устранение теперешних владетелей, - все это вместе представлялось картиной, на которую она не могла смотреть иначе, как сквозь призму унизительного разорения, которым обусловливалось её личное обогащение. А Эсфирь даже в былые времена ничем невозмутимого эгоизма не была способна на что-либо злое, невеликодушное; и живое представление, сохранившееся в её памяти о Гарольде Тренсоме и его маленьком сыне, смахивающем на цыганенка, придавали особенную дополнительную рельефность мысли о том, что им придется уйдти из дому, как только она в него вступит. О старшей представительнице Тренсомов она имела самое темное понятие, и потому та, разумеется, оставалась на заднем плане её симпатии.

Она сидела с отцом, скрестив руки, как будто прислушиваясь к какому-нибудь торжественному оракулу. У Эсфири и в мыслях не было отказываться от богатства; она была совершенно неспособной в эти моменты сосредоточить свои смутные представления и чувства на каком-нибудь определенном плане действия, да, кажется, и не было никакой особенной надобности действовать особенно поспешно. Она только сознавала какой-то странный не то ужас, не то благоговение перед этой неожиданной переменой судьбы, и это преобладающее ощущение совершенно устраняло всякую мысль об отказе и даже всякую возможность радоваться. Первый отец её, как ей было известно, умер в тюрьме под гнетом неудач, добиваясь этого же самого наследства, и смутное сознание Немезиды как будто освещало это наследство и примиряло с его кажущимся произволом.

Феликс Гольт был постоянно у нея на уме: что бы он сказал - было мысленным коментарием, постоянно вертевшимся у нея в голове, и слова, которые она по большей части придавала ему - потому что она драматизировала под вдохновением горечи и печали - были следующого рода: "Видно, вам суждено быть богатой, быть аристократкой. Я всегда видел, что нашим участям суждено распасться далеко одна от другой. Вы не созданы для бедности или для какого-нибудь трудного дела. Но припомните, что я говорил вам о призраках будущого, смотрите внимательнее, пристальнее, куда вас ведет судьба".

Отец не говорил ни слова, пока они не кончили письма и разсуждений о всей истории и о всех доказательствах, какие только представлялись им. Он принялся за это с своей обычной проницательной деятельностью, но он так привык к безличному отношению к фактам, что даже в эти исключительные моменты сказалась привычка полувека, и он иногда как будто смешивал вопрос о наследстве Эсфири с каким-то эпизодом из древней истории, и только моментами какие-нибудь подробности возвращали его к болезненному, глубокому сознанию того, что огромная перемена должна совершиться в жизни этой, близкой и дорогой для него девушки. Наконец, он погрузился в полное, безусловное молчание, и на некоторое время Эсфирь ничего не сделала с своей стороны, чтобы нарушить его. Он сидел, нагнув голову, скрестив руки с её руками, и погрузился в молитву и размышления. Он не высказывал каких-нибудь положительных прошений, но душа его перебирала и переработывала факты под руководством, способным осветить их надлежащим светом и дать ему необходимые указания. Он старался очистить чувства свои, душу свою от всякой эгоистичной светской ржи - стремление, составляющее бесконечную молитву, всегда непременно добивающуюся ответа своей бесконечной настойчивостью.

Бог знает как долго они просидели бы таким образом, еслиб не явилась неизбежная и вечно печальная Лидди напомнить им об обеде.

-- Сейчас, Лидди, мы идем, сказала Эсфирь, и потом, прежде чем встать, прибавила:

-- Нет ли у тебя чего сказать мне, папа? Сознание торжественности и страха все росло в Эсфири. Самая сильная, напряженная деятельность была уже не в мечтах, где она усгроивала все по-своему: она теперь фактически вращалась в сфере полной сил.

-- Нет, милая, я скажу тебе только, что ты должна строго блюсти, чтобы душа твоя не упала под гнетом новых и сложных обязанностей и не низвела тебя на путь легкий для плоти, но опасный и пагубный для духа.

-- Да ведь ты всегда будешь жить со мной, папа? - Эсфирь говорила в сильном порыве отчасти нежности, отчасти необходимости ухватиться за какую-нибудь нравственную поддержку. Не успела она выговорить этих слов, как вдруг они вызвали перед ней видение, показавшее ей с быстротою молнии несовместность прошедшого, обусловливавшого упования и привязанности её жизни с новой предстоящей ей судьбой Маленький, смешной старый священник, с единственной роскошью воскресной вечерней трубки, раскуриваемой у кухонного очага, перенесенный в сферу роскоши и величия или нет: отец её со всем величием пережитой скорби и долгой трудной борьбы, забывающий, отрекающийся от своего призвания и пошло избирающий существование, несвойственное, неприличное для него - Эсфирь вся вспыхнула в волнении от этой мысли, от этого представления и его обратного истолкования, на которое она была бы совершенно неспособна месяцев пять тому назад. Вопрос, обращенный к отцу, показался ей насмешкой; ей стало стыдно. Он отвечал ей потихоньку:

-- Не затрогивай пока этой струны, дитя мое, я хочу приучить себя смотреть на твою участь сообразно с требованиями и видами Промысла; оставим пока этот вопрос; поищем успокоения в обычных ежедневных обязанностях наших.

На следующее утро не было сказано ничего больше. Лайон занялся сочинением проповеди, потому что неделя шла к концу. А Эсфирь отправилась по ученицам. М-сс Гольт пришла к ним по приглашению с маленьким Джобом разделить с ними обед из жареного мяса; и после долгих разглагольствований, названных священником "безполезными", она было-вышла из дому и сейчас же поспешно возвратилась сообщить м. Лайону и Эсфири, удивлявшимся странному, оглушающему грохоту по мостовой, - что перед Мальтусовым подворьем остановилась карета с такими "отличными ливреями" и что в карете сидит господин с дамой. Дайон и Эсфирь посмотрели друг на друга и оба подумали одно и то же.

-- Если это не м. Тренсом или кто-нибудь подобный ему, вставила м-сс Гольт, - помяните моего сына и скажите, что его мать ничего не смыслит в житейских делах. Но пускай Феликс говорит, что хочет, из-за этих разговоров, да потому, что он всегда все хотел делать по-своему, он теперь сидит в тюрьме и будет сослан не-весть куда. А ведь как подумаешь, что эти знатные господа могли бы выручить его, еслиб хотели; и каково это, имея короля в стране и все тексты в Притчах о милости королевской и о Соломоне и Лайон поднял руку с умоляющим видом, и м-сс Гольт отошла от дверей приемной в угол кухни, так как выходную дверь загородил Доминик, спрашивавший, дома ли мистер и мисс Лайон и могут ли они принять м-сс Тренсом и м. Гарольда Тренсома? Пока Доминик шел обратно к карете, м-сс Гольт успела пробраться с своим крошечным спутником к Захару, церковному сторожу, заметив мимоходом Лидди, что она еще не потеряла сознания и что не такая она женщина, чтобы оставаться там, где она может быть лишней, на что Лидди, разойдясь с ней в самом основании вопроса, отвечала ей, что прекрасно, что она сознает себя тщетою и прахом - молча распространяя применение этого замечания к м-сс Тренсом, когда она увидела высокую леди в дорогих мехах и с длинным бархатным шлейфом и с таким красивым господином позади, густые волнистые волосы которого, сверкающие перстни на руках, смуглое лицо и вообще светская развязность напомнили скорбной Лидди Ирода и Понтия Пилата.

Гарольд Тренсом, приветливо раскланявшись с Эсфирью, представил мать свою, орлиный взгляд которой как будто пронзил ее насквозь. М-сс Тренсом почти не заметила. Дайона, не из напускной надменности, но чисто из личной умственной неспособности обращать на него должное внимание - как человек, не знающий естественной истории, не может видеть в водяном полипе ничего кроме двигающейся травинки, конечно вовсе непригодной за столом. Но Гарольд заметил, что мать его была приятно поражена Эсфирью, которая в самом деле в этот день была удивительно авантажна. Она вовсе не была сконфужена и во все время сохраняла спокойное достоинство; но предварительные сведения и размышления о возможном разорении этих Тренсомов придали её приемам особенную мягкость и прелесть.

Гарольд был очень вежлив с священником, вставляя время от времени слово, чтобы дать ему почувствовать, что он играет важную роль в важном деле, вызвавшем этот неожиданный визит; все четыре составляли группу, сидя неподалеку один от другого возле окна; м-сс Тренсом с Эсфирью помещались на софе.

-- Вас должно быть удивляет мое посещение, начала м-сс Тренсом: я редко бываю в Больших Треби. Но теперь, увидев вас, я нахожу в этом посещении неожиданное удовольствие; я приехала по очень сериозному делу, которое сообщит вам мой сын.

-- Я начну с заявления, что то, что мне предстоит объявить вам, должно быть приятно для вас, мисс Лайон, сказал Гарольд с оживленной развязностью. - Но я не думаю, чтобы свет нашел это особенно приятным для меня; впрочем, м. Лайон, продолжал Гарольд, приветливо обращаясь к священнику, - отвергнутому кандидату не привыкать-стать к утратам и невзгодам.

-- Ваш намек, сэр, сказал Лайон с печальной торжественностью, - ваш намек полон для меня весьма прискорбного значения, но я не хочу задерживать вашей речи дальнейшими замечаниями.

-- Не имеет ли это какого-нибудь отношения к законам и к наследству? сказала Эсфирь с улыбкой. Она просияла с первых слов Гарольда. Новость как-будто утратила весь холод и всю враждебность и вдруг сделалась чем-то похожим на теплую комфортабельную жизнь, полную живого интереса.

-- Так вы стало-быть уж слышали об этом? сказал Гарольд, внутренно раздосадованный, но достаточно подготовленный, чтобы не выказать досады.

-- Только вчера, сказала Эсфирь совершенно просто. Я получила письмо от каких-то адвокатов с извещением о многих весьма странных вещах, доказывающих, что я наследница - тут она очень мило обратилась к м-сс Тренсом - чем, как вы легко можете себе представить, я никогда и не воображала быть.

-- Но, милая моя, сказала м-сс Тренсом со старческой грацией, положив свою руку на одну минуту на руку Эсфири, - эта участь удивительно пристала к вам. Эсфирь покраснела и сказала шутливо:

-- О, я знаю, что купить на пятдесят фунтов в год, но еслиб у меня было больше денег, я не знала бы, куда их деть.

Отец глядел на нее печально через очки, потирая подбородок. Ей самой было удивительно, как она так слегка говорила сегодня о том, что вчера вызвало в ней такое глубокое волнение.

-- В таком случае, сказал Гарольд, вы богаче меня подробностями, так что матери моей и мне приходится сказать вам только то, чего бы не мог сказать никто другой, то-есть - каковы её и мои чувства и желания в виду этих новых и неожиданных обстоятельств.

-- Вот это-то, сказала Эсфирь, с сериозным, прекрасным взглядом почтения на м-сс Тренсом, - тревожит меня больше всего. И не зная ничего об этом положительно, я до сих пор не могла решить, нужно ли мне радоваться или печалиться. - Взгляд м-сс Тренсом смягчился. Ей было приятно смотреть на Эсфирь.

-- Наша главная тревога, сказала она, зная, чего желал Гарольд, - заключается в том, чтобы избегнуть тяжбы, безполезной траты денег. Мы, разумеется, удовлетворим все законные требования.

-- Мать моя выразила наши чувства как, нельзя точнее, сказал Гарольд. - И я уверен, м. Лайон, что вы поймете наше желание.

-- Без всякого сомнения, сэр, дочь моя ни в каком случае не решилась бы на разлад. Нам заповедано, сэр, от апостолов, что христианину не следует судиться с ближними своими; а я с своей стороны распространил бы это правило на все человечество вообще, так-как, по по моему разумению, практика наших судов несовместна с простотою, заповеданной Христом.

-- Если моя воля что-нибудь да значит, сказала Эсфирь, то я положительно возстаю против всяких споров и раздоров по этому делу. Но может быть адвокаты могут затеять и продолжать дело помимо меня. Может быть, они и хотели это заявить своим письмом?

-- Это не совсем так, сказал Гарольд, улыбаясь. - Разумеется, они живут такою борьбою, которая вас возмущает. Но мы можем парализовать их деятельность твердой решимостью не ссориться. Желательно было бы разсмотреть дело вместе и вверить его в руки честному, опытному адвокату. Я могу вас заверить только, что мы, Тренсомы, не станем тягаться из-за того, что не составляет нашей законной собственности.

-- А я, с своей стороны, сказала м-сс Тренсом, хочу просить вас приехать погостить к нам в Тренсом-Корт и устроить дело на досуге, ко взаимному удовольствию. Не откажите мне: я постараюсь не надоедать вам: вы будете делать все, что вам вздумается, и познакомитесь с своим будущим домом, если ему суждено быть вашим. Я могу сообщить вам бездну сведений, которые для вас совершенно необходимы, как для будущей хозяйки.

Эсфирь покраснела, и глаза у ней загорелись. Она не могла не почувствовать, что это предложение было более искушающим шагом к перемене положения, чем ей думалось прежде. Она даже совсем забыла о своих недавних тревогах. Но она поглядела на отца, который опять поглаживал подбородок, что обыкновенно делалось, когда он был в недоумении или раздумье.

-- Я надеюсь, сказал Гарольд священнику, - что вы с своей стороны не имеете ничего против?

-- Ровно ничего, сэр, если дочь моя сама видит ясно свой путь.

-- Вы поедете - теперь - с нами, сказала м-сс Тренсом убедительно. - Вы возвратитесь с нами в карете.

домой. Тайна заключалась в очаровании милой почтительности Эсфири, очарования, которого еще до сих пор не было в старческой жизни м-сс Тренсом. Поведение Эсфири, говоря откровенно, не исключительно проистекало из высших нравственных источников: над её действительно благородными, великодушными чувствами преобладало удивление и поклонение выговору м-сс Тренсом, аристократическому спокойствию её речи, изящному, тонкому аромату её одежды. Она всегда думала, что жизнь должна быть особенно легка и приятна для тех, кто проводит ее в изящной аристократической среде; и так казалось ей и в эту минуту. Она непритворно желала ехать в Тренсом-Корт.

-- Если отец мой ничего не имеет против, сказала она, ваше приглашение так убедительно, вы настаиваете так обязательно.... но только позвольте мне уложить несколько платьев.

-- Сделайте одолжение; мы вовсе не спешим.

Когда Эсфирь вышла из комнаты, Гарольд сказал:

-- Кроме этой непосредственной причины нашего посещения, м. Лайон, мне хотелось видеть вас, чтобы переговорить с вами насчет несчастных последствий выборов. Но я не имел возможности обратиться к вам до сих пор, потому что был завален частными делами.

им на дорогого для меня молодого человека. Один посеет, а другой пожнет - правда, применимая к злу, как и к добру.

-- Вы говорите о Феликсе Гольте. А принял меры, чтобы обезпечить наилучшую законную помощь за арестованными: но мне сказали, что Гольт положительно отвергает всякую помощь от меня. А надеюсь, что он не будет настолько неразумен, чтобы самому защищать себя без указаний сведущих, специальных людей. Несчастие наших законов заключается в том, что уголовному преступнику нельзя иметь адвоката. Красноречивое слово может в суде принести человеку столько же пользы, сколько и вреда. Он непременно хочет изложить все дело как можно яснее, и я боюсь, чтобы он не зашел через-чур далеко в своем старании разоблачить истину.

-- Сэр, вы его не знаете, сказал маленький священник, самым задушевным своим голосом. Вы его не знаете. - Он низачто не принял бы, еслиб даже допускал закон, - защиту, которою устранялась бы или затемнялась истина. Не из суетного самохвальства, но потому, что ему присуще крайнее прямодушие и чистосердечие, и потому, что он проникнут непреодолимым отвращением к профессии, в которой человек без всякого зазрения совести готов оправдать преступного за известную плату и взвалить его вину на невинного, не имеющого средств заплатить ему дороже.

-- Жаль, что такой славный молодой человек готов погубить себя из-за таких фанатических понятий. Я мог бы покрайней мере доставить ему предварительное совещание. А он вовсе не показался мне мечтателем по наружности.

-- Да он вовсе и не мечтатель; напротив: его недостаток заключается в крайней, излишней практичности.

и придать ему всю силу очевидности. Разве вы этого не видите?

-- Вижу, вижу. Но я нисколько не сомневаюсь в способности Феликса Гольта покончить свое дело благоразумно и осмотрительно. Он не строит замков, не питает несбыточных надежд, напротив он обнаруживает глубокое, мрачное недоверие там, где бы мне хотелось видеть детское упование. Но в нем упование, убеждение всегда соответствует образу действия; и он даже возвратился сюда на родину в такую роковую для него пору, собственно для того чтобы воспрепятствовать продаже снадобий, которая обезпечивала существование его матери, тогда как он по своим медицинским познанием был убежден во вреде этих снадобий. Он решился содержать ее собственными своими трудами: но, сэр, покорнейше прошу вас заметить - и я сам, несмотря на свою старость, не стану отрицать, что пример этого молодого человека для меня крайне поучителен в этом отношении: - прошу вас обратить внимание на зловредное смешение добра и зла, всегда неизбежно проистекающее из преступного, порочного образа действия: применение ненадлежащих, беззаконных избирательных мер - относительно чего однако я лично вас осуждаю настолько, насколько виноват вообще омывающий руки и предоставляющий другим делать беззаконные дела, - было причиной того, что Феликс Гольт, скажу это прямо и откровенно, пал невинной жертвой мятежа, и что его образ действия, в сущности безусловно честный, лишил его возможности содержать престарелую мать, - а с другой стороны послужило поводом к укоризне и осуждению его со стороны более близоруких и слабых братьев.

-- Я был бы очень счастлив и рад обезпечить его мать, насколько вам заблагоразсудится, сказал Гарольд, в душе весьма недовольный этой моралью.

-- Я попрошу вас переговорить об этом с моей дочерью, которая, я надеюсь, съумеет удовлетворить все нужды м-сс Гольт с должной приветливостью и деликатностью. В настоящее время я сам забочусь о том, чтобы она ни в чем не терпела недостатка.

Когда Лайон доканчивал эту фразу, вошла Эсфирь, совсем готовая к отъезду. Она положила руку к отцу на плечо и сказала:

-- Конечно, милая, проговорил старик, слегка дрожа под наплывом сознания, что этот отъезд Эсфири - кризис: уж им никогда больше не жить вместе попрежнему. Но он боялся поддаться эгоистичной нежности и старался сохранить наружное спокойствие.

М-сс Тренсом и Гарольд встали.

-- Если вы совсем готовы, мисс Лайон, сказал Гарольд, угадывая, что отцу хотелось бы остаться одному с дочерью, - я посажу мамашу в карету и приду за вами.

Когда они остались одни, Эсфирь положила руки на илечи отцу и поцеловала его.

почти изсякший фонтан, тогда-как для души восприимчивой и молодой ноток жизни никогда не приостанавливается, не умаляется.

-- Может быть вы опять увидите Феликса Гольта, и разскажете ему все?

-- Сказать ему что-нибудь от тебя?

-- Нет, скажи только, что у Джоба новая фланелевая фуфайка и целая коробка леденцов, сказала Эсфирь улыбаясь. - Ах, вот м. Тренсом возвращается, надо сходить проститься с Лидди, а не то она будет плакать о моем жестокосердии.

Несмотря на грусть разлуки, Эсфири было очень приятно ехать в карете с Гарольдом Тренсомом, сидеть на мягких подушках, видеть против себя почтительно склонявшагося перед нею безукоризненного джентльмена, слушать его живую, изящную речь. Куда влекла ее эта покойная карета? Её молодая, живая натура тяготилась печалью и однообразием последних недель, как-будто подернутых непроглядным, белым туманом. Судьба, как-будто начинала улыбаться ей. Она вступила в новый фазис странствования; новый день занимался над новой обстановкой, и молодой неутомленный ум был полон любопытства.