Феликс Гольт, радикал.
Глава XL.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XL. (старая орфография)

ГЛАВА XL.

Если Деннер подозревала, что присутствие Эсфири в Тренсом-Корте было неприятно для её госпожи, то уж относительно других членов семьи такое подозрение было бы вовсе немыслимо. Между нею и маленьким Гарри установилась необыкновенная дружба. Этот мальчуган с смуглым лицом, низким лбом, большими черными глазами, тонко очерченным носом, с звериной дикостью и резкостью ко всем и ко всему, что ему было не по-сердцу, с деспотической наклонностью исключительно завладевать тем, что ему нравилось, - был существом, каких Эсфирь никогда еще не видывала в жизни своей, а она в свою очередь показалась вероятно Гарри тоже явлением странным и самобытным. С первого взгляда её нежное белое личико, светлые волосы и голубое платье, вероятно и её солнечная улыбка, светлое личико и тонкия руки, протянутые к нему, показались ему какой-то новой, невиданной птицей: он отшатнулся назад к своему "Гаппа", как он называл старого Тренсома, и посмотрел на новую гостью с пугливым вниманием дикого животного. Но как только она уселась на софе в библиотеке, он взобрался к ней на колени и принялся обращаться с нею, как с любопытным предметом из естественной истории: взъерошил ей локоны смуглой рученкой и, отыскав под ним маленькое ушко, ущипнул его, подул в него, потом добрался до пышных кос и с удовольствием убедился, что оне приросли к верху головы, но что их можно оттуда снять и даже расплести и совсем распустить. Потом, увидя, что она смеется, щекочет его, целует и даже раз укусила его - то-есть стало-быть животное, умеющее шутить и веселиться, - он бросился вон из комнаты и принялся с помощию Доминика перетаскивать к ней весь свой зверинец: белых мышей, белок, "разных птиц и черную испанку Моро. То что нравилось; Гарри, непременно должно было нравиться и старому Тренсому: "Гаппа" с своим Немвродом тоже составлял часть зверинца и может больше всех других испытывал на себе непостоянство вкусов и желаний Гарри. Увидев, что Эсфирь снисходительно и весело позволила трепать свои волосы, садиться к ней на колени бить и кусать себя, старик принялся сообщать ей улыбаясь и своим слабым, дрожащим голосом замечательные подвиги Гарри: как он раз, когда "Гаппа" спал, снял с булавок целый ящик жуков, чтобы посмотреть, улетят ли они, и потом, разсердись на их глупость, побросал их всех на пол и принялся топтать ногами, когда вошел Доминик и выручил эти драгоценности; потом - как он раз пробрался к м-сс Тренсом, заметил, где она прячет лекарства и, воспользовавшись её отсутствием, розлид половину банок по полу. Но что старому Тренсому казалось самым удивительным доказательством умственного развития Гарри - было то, что он почти никогда не говорил, но предпочитал неопределенные звуки или сопоставлял слоги по личному своему усмотрению.

-- А ведь он может очень хорошо говорить, если захочет, сказал "Гаппа", очевидно думая, что у Гарри, как у обезьян, были какие-нибудь особенные глубокомысленные причины воздерживаться от разговора.

-- Вот вы сами увидите, прибавил он, покачивая головой и потихоньку посмеиваясь. - Вот вы услышите: он знает очень хорошо настоящее название всего, но он любит называть все по-своему. Он и вам скоро даст какую-нибудь кличку.

А когда Гарри решил окончательно, что Эсфирь будет называться "Бу", м. Тренсом кивнул ей с торжествующими" самодовольствием, и потом сказал ей шепотом, оглянувшись предварительно из предосторожности, что Гарри никогда не называл м-сс Тренсом иначе как "кусачка":

-- Это право удивительно! сказал он с тихим смехом.

Старик казался таким счастливым в новом мире, созданном для него Домиником и Гарри, что может быть предал бы всесожжению всех своих мух и жуков, еслиб это было необходимо для обезпечения и продолжения этой живой, милой доброты вокруг него. Он не запирался больше в библиотеке, но бродил из одной комнаты в другую, останавливался и глядел на все, что делалось везде, где ему не попадалась м-сс Тренсом одна.

Эсфири было невыразимо жаль этого слабоумого, робкого, разбитого параличем человека, давно отказавшагося от господства над своею собственностью, в своем доме. Она, конечно, никогда не воображала такой части мебели в очаровательном, аристократическом доме, в своей утопии; и печальная ирония такой доли производила на нее тем больше впечатление, что в лице отца она привыкла к старости, сопровождаемой умственной бодростью и деятельностью. Мысль её принялась строить предположения о прошлой жизни мистера и м-сс Тренсом - пары такой неподстатной повидимому. Она нашла невозможным устроить им жизнь в замкнутости, в уединении красивого парка и изящного просторного дома, с большими, высокими комнатами. М. Тренсом всегда возился со своими жуками, а м-сс Тренсом? - Трудно было предположить, чтобы эти супруги когда-либо особенно любили друг друга.

Эсфири нравилась м-сс Тренсом: ее очень тешило сознание - и в этом отношении Эсфирь была очень сметлива - что м-сс Тренсом удивлялась ей и смотрела на нее с удовольствием. Но когда оне сходились вместе в первые дни по приезде, разговор вращался главным образом на приключениях м-сс Тренсом в молодости - что на ней было надето, когда она представлялась ко двору, - кто была в то время самой красивой и изящной женщиной - как отозвалась на Англии французская революция - каких эмигрантов она знавала; потом шла история различных титуловных членов Лингоновой фамилии. А Эсфирь, но врожденной деликатности, не решалась придавать разговору более личный характер. Она подробно узнала, что семейство Линтонов знатнее и древнее самых старинных Тренсомов, и удостоилась выслушать объяснение различных гербов, доказывавших, что кровь Линтонов постоянно обогащалась. Бедная м-сс Тренсом, несмотря на затаенную горечь я постоянные опасения, все еще находила какую-то прелесть в такого рода хвастовстве; может быть отчасти потому, что некоторые подробности собственной её жизни были в роковой несоответственности с ним. Кроме того, генеалогия составляла часть её запаса идей, и разговор о таких предметах был для нея также необходим, как необходимы для коноплянки или черного дрозда звуки, производимые ими Она не была способна на анализ вещей, выступавших за пределы крови и рода. Она никогда ничего не видела за канвою, на которой раскидывалась её жизнь. На туманном заднем плане пылающая гора и скрижали законов; на переднем плане сплетни леди Дебарри и окончательное решение леди Вайверн не приглашать ее к обеду. Не имея достаточно энергии, чтобы, подобно Семирамиде, придумать законы, которые подходили бы к её личным уклонениям, к её произволу, она жила в мрачной среде свергнутых идолов и разоренных капищ. Сведения о Лингоновой геральдике интересовали Эсфирь сначала по своей новизне; но когда она освоилась с ними, они перестали быть обильными темами для разговора и размышления. А м-сс Тренсом, знавшая их вдоль и поперек, должна была непременно чувствовать пустоту. Несмотря на все это, приятно было сидеть на мягких подушках с вязаниям в руках, против м-сс Тренсом, занятой вышиваньем по канве, и слушать семейные истории, казавшияся Эсфири чем-то в роде повестей, рассказанных с тем утонченным тоном и акцентом, которыми вполне владела м-сс Тренсом: какие бриллианты были в графском доме кузин м-сс Тренсом; как муж леди Сары сошел от ревности с ума через месяц после свадьбы и волочил свою голубоокую супругу за волосы, и как блестящая Фанни, вышедши замуж за деревенского пастора, сделалась такой попрошайкой, что даже ходила клянчить свежия яйца у жен фермеров, хотя все её шестеро сыновей очень хорошо пристроены; в семье у них есть один епископ и двое из сыновей имеют отличные места в Индии.

До сих пор м-сс Тренсом еще не затрогивала личной своей жизни, своих тревог о старшем сыне, и вообще всего, что лежало близко к её сердцу. Она разговаривала с Эсфирью и разыгрывала роль хозяйки, как делала туалет и вышивала по канве: все эти вещи делают, будучи притом и счастливы и несчастливы. Даже патриарх Иов, еслиб он был джентльменом современного Запада, избегнул бы живописного безпорядка и поэтических сетований, и друзья, которые пришли бы навестить его, хотя были бы не менее Билдада склонны намекнуть, что их несчастный друг сам виноват, - сидели бы на стульях и держали бы в руках шляпы. Тяжелые внутренния задачи нашей жизни изменились менее наших обычаев и внешних условий; мы боремся с прежними старыми горестями, но не так явно, не так на-показ перед всеми. Эсфирь, по неопытности, многого не понимала и не угадывала в этой красивой, седой женщине, хотя не могла не заметить, что она стояла совсем особняком в семье и что это отчуждение обусловливалось какими-то внешними и внутренними причинами. Молодое сердце её как-то особенно живо интересовалось и сочувствовала м-сс Тренсом. Старая женщина своей величественной красотой, общественным положением и приветливой добротою была совершенно новой фигурой в жизни Эсфири. Её находчивый, живой ум всегда быстро угадывал все, что хотелось м-сс Тренсом; её серебряный голосок всегда был готов вторить рассказам или поучениям м-сс Тренсом каким-нибудь живым и остроумным каментарием. Она должно-быть была безукоризненно мила, потому что раз, когда она встала, чтобы переставить на место экран для большого удобства м-сс Тренсом, м-сс Тренсом сказала, взяв ее за руку:

-- Ах, моя милая, вы заставляете меня жалеть о том, что уменя нет дочери!

Это было очень приятно; также приятно было наряжаться в дорогой убор из бирюзы, который необыкновенно шел к ней, и надевать белое кашемировое платье, по настоянию м-сс Тренсом. Эсфирь не думала, что у этого милого ухаживанья за нею была двоякая цель; с свойственным молодости великодушием, она, напротив, сосредоточилась на желании доказать, что сама она не чувствует недостойного торжества в сознании прав, пагубных для семьи, с жизнью которой она теперь знакомилась. И кроме того, сквозь безукоризненные манеры м-сс Тренсом проглядывали невыразимые, несомненные намеки на. какую-то затаенную тревогу гораздо глубже и сериознее того, что она могла бы чувствовать по поводу этого дела об имении, - тревогу, на которую она часто намекала Эсфири между прочим разговором. Ее никак нельзя было бы принять за счастливую женщину; а молодое воображение всегда возмущается недовольством, огорчением, которому нет очевидной причины Когда мы становимся старше, мы смотрим на тревожные, печальные взоры и на крепко стиснутые, искривленные горечью губы, как на нечто обыкновенное и весьма естественное.

Но Гарольд Тренсом был гораздо сообщительнее, чем его мать. Он находил необходимым поведать Эсфири, как богатство его семьи постепенно истощалось судебными издержками, по милости тяжб, неосновательно поднимаемых её семьею. Он говорил ей об уединенной жизни матери своей и о её стесненных обстоятельствах, об огорчениях, внесенных в её жизнь старшим сыном, и о её привычке, образовавшейся вследствие длинного ряда огорчений, смотреть и видеть постоянно только одну мрачную сторону вещей. Он намекнул, что она привыкла повелевать и первенствовать, и что, так-как он разстался с нею мальчиком, она может быть мечтала, что он и возвратится к ней таким же мальчиком. Она все еще скорбела о его политических воззрениях. Но так-как этого нельзя было изменить, он твердо намеревался успокоивать и удовлетворять ее покрайней мере во всем остальном.

Эсфирь слушала внимательно и принимала все это к сведению. Притязания на наследство, неожиданное открытие права на состояние, находящееся в пользовании других, приобрело для нея совершенно неожиданное и очень глубокое значение?;'' Со всяким днем она все более и более ясно понимала, что эта новая жизнь должна обусловиться полным отречением от прошлого; что примирить их, Согласить их нет никакой возможности, и что необходимо принести одно из них в жертву другому; мысли Гарольда Тренсома вращались на тех же предметах, но только с другой точки зрения, и приходили к более определительным решениям. Он видел средство примирить все затруднения, и это средство казалось ему все более и более приятным, по мере того как он присматривался к Эсфири. Через неделю после её приезда, он уже твердо решил жениться на ней; и ему даже вовсе не приходило в голову, что это решение не вполне согласовалось с его влечениями. И это происходило не оттого чтобы он слегка относился к требованиям Эсфири; он видел, что для того чтобы понравиться ей - необходима значительная доля привлекательности, необходимо преодолеть множество затруднений. Она была несомненно девушкой, которая потребовала бы долгого ухаживания и почтительного поклонения; но Гарольд не отчаивался в возможности предъявить желаемую привлекательность, а затруднения, связанные с этим сватовством, придавали еще более интереса делу, чем он ожидал. Когда он говорил, что он не женится на англичанке, он всегда делал мысленно исключение в пользу особенных условий, и теперь эти особенные условия состоялись. Он по всей вероятности не был способен полюбить глубоко и искренно, но он мог влюбиться, и довольно сериозно. Женщина не могла бы сделать его несчастным, но он любил их присутствие, был очень добр и внимателен к ним, не гримасничая лицемерно, как иные волокиты, но разсыпая щедро блестки ума и в самом деле доброго сердца. И всякий новый день возле Эсфири делал преодоление всех затруднений путем брака все более и более приятной перспективой, хотя он должен был сознаться, что затруднения нисколько не уменьшались с течением времени.

Гарольд был не из числа людей, не достигающих цели вследствие недостатка настойчивости. Занявшись час или два делами, по утру, он отправлялся отыскивать Эсфирь, и если не находил ее играющей с Гарри или болтающей со старым Тренсомом, отправлялся в гостиную, где она обыкновенно садилась за книгу или мечтала у окна, июдперев головку локотком. Книга обыкновенно лежала на коленях, потому что Эсфирь положительно не находила возможности читать в эти дни; жизнь её была книгой, которую она как-будто сочиняла сама, стараясь уяснить себе характеры главных действующих лиц и прозреть пути Промысла.

Деятельный Гарольд всегда находил предложить ей что-нибудь определенное, чтобы наполнить время: если погода была хороша, она должна была идти с ним гулять по окрестностям; а когда на дворе таяло и было сыро, он приглашал ее покататься верхом. Когда они оставались дома, он учил ее играть на биллиарде или водил по дому и показывал новые картины или костюмы, привезенные им с Востока, или приглашал ее к себе в кабинет, объяснял ей план имения, заставлял ее выслушивать, что он намеревался сделать в каждом углу, еслиб оно осталось в его семье.

Эсфирь привыкла поджидать его в известные часы утра. Всякому ухаживающему за женщиной и желающему успеха необходимо заставить себя сильно поджидать; он может добиться успеха отсутствием, но едва ли в самом начале. Однажды утром Гарольд нашел ее в гостиной перед портретом леди Бетти Тренсом, жившей полтораста лет тому назад и замечательной красавицей своего времени.

-- Не шевелитесь пожалуйста, сказал он входя, вы теперь точно стоите перед своим собственным портретом.

-- Я принимаю это за намек, и вовсе для меня не лестный, сказала Эсфирь смеясь, и возвращаясь на свое прежнее место возле камина, - потому что все портреты снимаются в неестественной, аффектированной позе. Эта красивая леди Бетти кажется как-будто привинченной к месту и как-будто не способна двинуться, если не подтолкнуть ее немножко.

-- Она скрашивает всю стену своим длинным атласным платьем, сказал Гарольд, идя вслед за Эсфирью, - но я думаю, что при жизни она едва ли была особенно привлекательной собеседницей.

-- Она точно вырезана из серебряной бумаги. Ах, как вы любезны, сказала Эсфирь, когда Гарольд, преклонив одно колено, помог вдеть ей на ногу шелковую петлю филейного вязанья. Ей часто представлялись приятные сцены, в которых ей воздавались такия почести, и почесть вовсе не оказалась неприятною теперь, когда сделалась действительностию, но странно, что приятное ощущение этой минуты сопровождалось живым воспоминанием о ком-то, кто никогда не обращал на её ногу ни малейшого внимания. Она слегка вспыхнула румянцем, который тотчас же быстро погас, и помолчала с минуту. Гарольд, разумеется, подумал, что он исключительно наполнял весь простор её воображения. Ему очень хотелось подсесть на диван поближе к Эсфири и разыграть роль страстно влюбленного; но он сел на стул против нея на благоразумном разстоянии. Он не смел поступить иначе. Чарующая, остроумно шутливая Эсфирь производила впечатление личной гордости и высокомерия, побуждавшия осторожного и проницательного Гарольда опасаться слишком поспешного и может быть ошибочного шага, который мог бы оскорбить ее и сильно повредить ему в их настоящем щекотливом положении. Женщины вообще очень склонны верить к мужское поклонение и обожание и бек особенного труда объяснять его своей неотразимой привлекательностью, но Эсфирь была слишком умна и проницательна, чтобы не разсмотреть, не заметить малейшей неловкости, которая могла бы сделать предложение руки похожим на выгодную сделку для него. Прежде он может быть нашел бы, что такия свойства, какими она была богата, неуместны, излишни в женщинах; но теперь, в надежде понравиться ей, он видел пикантность совершенно для него новую.

-- Неужели, сказала Эсфирь, прерывая молчание обычным своим легким, серебристым тоном, - неужели женщина с таким блестящим видом знала тревоги и огорчения в жизни? Я видела наверху, в биллиардной комнате, портреты двух дам немножко постарше этого; оне показались мне только немного полнее, но выражение лиц совершенно одно и то же.

-- Женщине не следует знать никаких тревог и забот. Возле нея всегда должен быть мужчина, чтобы охранять и беречь ее.... Гарольд Тренсом был человек и потому не изъят от ошибок я промахов; он твердо решился в это утро быть безукоризненно любезным, не высказывая ничего особенного; но несмотря на весь свой ум и всю свою опытность, вдался в пошлость.

и глядя на него весело, что мужчина сам по себе был бы несносным, докучным?

-- Зачем же вы натягиваете таким образом вероятность. Большинство мужчин совершенны. Возьмите меня например.

-- Вы - отличный знаток соусов, сказала Эсфирь, радуясь возможности доказать Гарольду, что и она тоже умеет острить и играть словами.

-- Это - совершенство номер первый. Продолжайте.

-- О, каталог слишком длинен - я уставу, прежде чем дойду до великолепного рубинового перстня и перчаток, всегда надлежащого цвета.

-- Еслиб вы позволили мне перечислить ваши совершенства, я бы никогда не устал.

-- Это не комплимент; это значит, что их очень мало.

-- Нет; это значит, что занятие очень приятное.

-- Только пожалуйста не начинайте, сказала Эсфирь с своим грациозным встряхиваньем головы; - я боюсь, что это повредит нашим добрым отношениям. Человек, которого я любила больше всего на свете, всегда только журил меня и говорил мне все мои недостатки.

Когда Эсфирь начала говорить, она думала сделать очень далекий, непонятный намек, ощущая впрочем шаловливую потребность пококетничать и подразнить Гарольда, но едва только она выговорила эти слова, как они показались ей чем-то в роде признания. Сильная краска разлилась у ней по лицу и по шее, а сознание того, что она покраснела, заставило ее покраснеть еще сильнее. Гарольд почувствовал весьма неприятное ощущение возможности, которая до сих пор ни разу не приходила ему на ум. Его удивление разрешилось в весьма неудобное, неуместное молчание, которое отозвалось на Эсфири сильной досадой,

-- Хотя вы говорите в прошедшем времени, сказал наконец Гарольд, а мне все-таки завидно. Мне кажется, что я никогда не буду в силах приобрести такое расположение. Это кто-нибудь из Треби? Скажите пожалуйста, потому что это даст мне возможность осведомиться о всех ваших недостатках.

и гувернанткой. А людям в таких условиях не льстят обыкновенно. Впрочем есть различные способы находить в людях недостатки. В Парижском пансионе самым любимым моим учителем был старик, который страшным образом кричал на меня, когда я читала Расина, по вместе с тем гордился мною.

Эсфирь опять совершенно охладела, но Гарольд был не вполне удовлетворен; так-как на пути его оказывалось какое-то неожиданное препятствие, ему хотелось узнать, в чем именно оно заключалось.

-- Тяжело было нам жить к Треби, сказал он, - с таким образованием, с такими талантами.

-- Да, сначала было очень скучно и трудно, сказала Эсфирь, как будто сосредоточивая все внимание на промахах в вязаньи. - Но потом я привыкла. Ведь впрочем было время сделаться благоразумной; ведь мне двадцать два года.

-- Да, сказал Гарольд, вставая и делая несколько шагов взад и вперед; - вы перешли за совершеннолетие; вы царица своего состояния и всей своей будущности.

-- Надеюсь, сказал Гарольд останавливаясь прямо против нея, кладя одну руку на диску камина и говоря очень сериозно, - что в таком случае, так-как у вас нет близких родственников, знающих толк в делах, вы доверитесь мне и сообщите мне все свои намерения, как - будто бы у меня не было никаких других личных интересов в этом деле, кроме ваших. Надеюсь, что вы считаете меня способным блюсти ваши интересы, еслибы даже это было сопряжено с ущербом моим интересам.

-- Конечно, вы мне дали достаточно оснований верить вам и надеяться на вас, сказала Эсфирь очень сериозно и протянула Гарольду руку. До её сведения было уже доведено, что ему два раза представлялся случай безследно уничтожить все её права.

Гарольд поднес её руку к губам, но не смел задержать ее больше минуты. Однако милая доверчивость, сказывавшаяся в тоне и движениях Эсфири, была для него неотразимым искушением. Постояв минуты с две перед нею, снова наклонившейся над работой, он опустился на диван и сел совсем рядом с нею, глядя на её деятельные руки.

-- Я вижу, что вы наделали ошибок в своей работе, сказал он, наклоняясь еще ниже, потому что увидел, что она заметила и поняла его намерение, но не разсердилась.

показалось в эту минуту, что он по уши влюблен в эту блестящую женщину, вовсе не по его прежним вкусам. Может быть доля гипотетической ревности усилила эфект. Но он преодолел излишнюю нескромность и только поглядел на нее.

-- Мне думается, что у вас должны быть желания и тайны, которых я не могу угадать.

-- Пожалуйста не говорите о моих желаниях, сказала Эсфирь, совершенно порабощенная этим новым и повидимому невольным проявлением чувства в Гарольде; - я не могла бы в настоящую минуту припомнить ни одного из них, - мне кажется, что вообще я никогда не буду в силах выразить их всех и вполне. Нет впрочем, прибавила она порывисто, как будто стремясь выбиться из-под гнета смутных и тревожных чувств. - У

-- Вас отвезут туда, когда вам будет угодно.

-- Я прикажу сейчас закладывать, сказал Гарольд, понимая, что аудиенция кончена.