Феликс Гольт, радикал.
Глава XLI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XLI. (старая орфография)

ГЛАВА XLI.

Эсфирь не доехала к карете до самого Подворья, а приказала ей дожидаться у въезда в город, и, войдя в дом, зажала рот Лидди и быстро взбежала наверх. Ей хотелось поразить отца этим посещением, и желание её осуществилось. Маленький священник сидел в эту минуту, окруженный стеною книг, из-за которых выглядывала только одна его голова. Он сильно недоумевал, чем заменить недостаток столов и пюпитров, на которых можно бы разложить открытые книги, необходимые для его справок. Он был занят разбором и сравнением тех истолкований книги Даниила, которые в настоящее время признаны крайней степенью неудачной критики; и Эсфирь, открывая потихоньку дверь, услышала, как он громко перечитывал страницу, на которой доказывал, что ему совершенно непонятно, каким образом преступное, извращенное невежество может посягать на пределы пророческих объяснений. - Не сердись, папа, что я тебе помешаю, сказала лукаво Эсфирь.

-- Ах, дорогое дитя мое! вскричал он, отодвигая груду книг и таким образом сделав безсознательно бреш в своей стене, которою Эсфирь воспользовалась, чтобы подойдти к нему и поцеловать его- - Твое появление - совершенно неожиданная радость для меня. Я думал о тебе, как слепой думает о дневном свете, который в самом деле составляет великое блого, подобно другим благам недостаточно ценимое нами.

-- Тебе в самом деле было так хорошо и удобно, как ты писал? спросила Эсфирь, садясь прямо против отца и кладя руки ему на плечи.

-- Я писал правду, милая, писал все, что чувствовал и испытывал в то время. Но для такой старой памяти, как моя, дни действительности все равно что капля в море. Мне кажется теперь, что все осталось попрежнему, кроме моих занятий, которые очень заметно вдались в историю пророчеств. Но я боюсь, что ты станешь меня журить за небрежную наружность, сказал старичек, чувствуя в присутствии блестящей Эсфири нечто в роде того, что испытывает летучая мышь, застигнутая зарею.

-- Это вина Лидди, которая все плачет и сокрушается о недостатке христианской веры, вместо того чтобы чистить тебе платье и мыть галстуки. Она иногда говорит, что её вера, её праведность ничто иное, как грязная тряпка, и я в самом деле думаю, что это выражение вполне соответствующее. Я уверена, что она не более, как пыльное платье и пыльная мебель.

-- Напрасно, милая, твоя шутка отзывается излишней, несправедливой строгостью к нашей преданной Лидди. Без сомнения, и я виноват к том, что не пономогаю её плохой памяти постоянными напоминовениями. Но теперь поговори мне о себе самой. Ты, кажется, всей душой привязалась к этой семье - особенно к старику и ребенку, о существовании которых я и не подозревал.

-- Да, папа, мне теперь с каждым днем все труднее и труднее думать о том, как придется современем разорить их всех.

-- Конечно необходимо придумать какое-нибудь средство облегчить им утрату и сделать перемену положения не такой чувствительной для стариков. Желательно, чтобы ты во всяком случае постаралась смягчить, облегчить горькую долю, которую конечно нельзя устранить вовсе, так-как в ней несомненно сказался Промысл.

-- Ты думаешь, папа, ты вполне уверен в том, что такое наследство, какое выпало мне теперь на долю, - путь Провидения, непременно предписывающий покорность?

-- Да, сказал Лайон торжественно, я так думаю; все мои размышления непременно приводили меня к этому выводу. Ты должна иметь в виду, милая, то, что ты была ведена особым, необыкновенным путем и что тебе была дана возможность познать то, чего обыкновенно не знают люди, высоко поставленные. Я намекал тебе на это в письмах и надеюсь в будущем распространиться еще больше,

Эсфирь молчала, но на сердце у нея было неспокойно и невесело. Великий вопрос будущности заслонился недоумениями и затруднениями, в которых, ей казалось, и сам отец не в силах будет ей помочь. В теории Промысла было мало утешительного. Она вдруг спросила (хотя за. минуту перед тем вовсе об этом не думала):

-- Ты был еще раз у Феликса Гольта, папа? Ты о нем не писал мне ни слова.

-- Я был у него после последняго моего письма, милая, и брал с собой его мать, которая, мне кажется, сильно разстроила его своими жалобами. Но потом я отвел ее в дом ломфордского моего собрата, священника, и возвратился к Феликсу, и мы наговорились вдоволь.

-- Ты ему рассказал все, что случилось - обо мне, то-есть и о Тренсомах?

-- Конечно рассказал, и он много дивился, потому что ему пришлось многое услышать; ведь он ничего не знал о твоем происхождении и что у тебя был другой отец, кроме Руфуса Лайона. Я бы низачто не стал говорить об этом никому другому, во мне было отрадно высказать всю правду этому молодому человеку, привязавшему меня в себе всем сердцем, и, надеюсь, не без некоторой пользы для его будущей жизни, когда меня не станет.

-- И ты сказал ему, как приезжали Тренсомы и взяли меня с собой?

-- Да, я рассказал ему все подробно, как всегда рассказываю, что живо запечатлелось в моей памяти.

-- И что сказал Феликс?

-- Да ничего особенного, милая, сказал Лайон, потирай рукою лоб,

-- Милый папа, он верно сказал что-нибудь, и ты всегда все помнишь, что тебе говорят. Скажи пожалуйста;: мне хочется знать.

-- Он только заметил, да и то мимоходом, он только сказал; так она выйдет замуж за Тренсома; очевидно, что Тренсомам только этого и хочется.

-- И только? спросила Эсфирь, побледнев и кусая губы, в твердой решимости не дать воли слезам.

-- Да мы больше об этом и не распространялись. Я отвечал на это, что его предположения неосновательны, и что я не мог бы быть спокойным, еслиб думал иначе, потому что, признаюсь, в этой перспективе высокого положения и богатства я надеюсь видеть тебя верной нашей диссентерской конгрегации, в которой больше чем в какой-либо другой религиозной общине сохранилась чистая, первобытная дисциплина. Таким образом твое воспитание и история твоей жизни окажутся в совпадении с длинным рядом событий, делающих эту фамильную собственность средством превознести и прославить более чистую форму христианства, чем та, которая, к несчастию, пользуется преобладанием в этом крае. Я говорю, дитя, как тебе известно, все к надежде, что ты вполне присоединишься к нашей общине; а это дорогое желание моего сердца, и его настоятельная мольба была бы невозможна при твоем браке с человеком, который не подает ни малейшей надежды на присоединение к нашему толку.

Еслиб Эсфирь была менее взволнована, она непременно улыбалась бы картине Гарольда Тренсома, присоединяющагося к церкви Мальтусова подворья. Но она была слишком сериозно занята тем, что сказал Феликс; слова его сильно затронули ее двояким образом. Во-первых, она сердилась на него за то, что он сказал положительно, за кого она выйдет замуж: во-вторых, ее разсердило предположение о том, что у Гарольда Тренсома было предварительное, холодное, расчитанное намерение жениться на ней. Эсфирь сказала себе, что она сама вполне способна судить о намерениях Гарольда Тренсома и его образе действия. Она была уверена в том, что он действовал прямо и честно. Он нисколько не унизился в её мнении от того, что, с тех пор как их свели обстоятельства, он очевидно удивлялся ей - был влюблен в нее - короче, желал жениться на ней, и ей казалось, что она даже понимает деликатность, препятствующую ему объясниться окончательно. Молодые женщины по большей части глубоко убеждены в своей способности судить о людях, ухаживающих за ними. И добрая, честная натура Эсфири радовалась возможности верить в великодушие. Все эти мысли теснились в её уме, пока отец толковал о влиянии, которое её участь может иметь на дело диссентерской конгрегации. Она слышала все, что он говорил, и живо припомнила впоследствии, но в настоящее время не сказала ни слова и только встала поискать щетку - движение, которое должно было показаться отцу совершенно естественным в ней. Это послужило поводом к перемене разговора.

-- Ты говорила с м. Тренсомом о м-сс Гольт, милая? спросил он, когда Эсфирь пошла через комнату. - Я намекнул ему, что ты лучше можешь решить, каким образом помочь ей.

-- Нет, папа, мы об этом не говорили. М. Трентом вероятно забыл, а я, по многим причинам, не хотела напоминать ему говорить с ним о денежных делах в настоящее время. Но ведь мне должны заплатить Лукины и Пендрели.

-- Они заплатили, сказал Лайон, открывая конторку, - и вот деньги.

каштановые пряди его волос. Он закрыл глаза в ожидании приятного пассивного занятия. - Все так еще неверно, непрочно - что будет с Феликсом - что будет со всеми нами. О, Боже! продолжала она, быстро переходя к веселому тону и смеху, - я начинаю говорить, как Лидди, кажется.

-- И в самом деле, сказал Лайон, улыбаясь, - неизвестность всего житейского - текст слишком широкий и факт слишком очевидный для того, чтобы можно было из него сделать полезное применение, и говорить о нем все равно что желать закупорить воздух в бутылку.

-- А ты думаешь, сказала Эсфирь между прочим, - что в Треби все знают, отчего я попала в Тренсом-Корт?

станет разоблачать домашних дел Тренсомов. Я не видал его в последнее время. И не знаю, что он также делал. Что до меня самого касается, то я отдал строжайшее приказание Лидди не говорить даже, что ты поехала в Тренсом-Корт в карете, чтобы не подать повода к разспросам, пока еще нет ничего положительного. Но, несмотря на то, как-то узналось, что ты там, и по большей части толкуют, что ты поехала в качестве компаньонки м-сс Тренсом; некоторые из наших друзей нашли необходимым упрекнуть меня за то, что я позволил тебе занять положение, столь несовместное с твоим будущим духовным благосостоянием.

-- Теперь, папа, нам надо разстаться, сказала Эсфирь, окончив ревизию туалета священника. - Ты опять очень чист и мил, и я еще зайду к Лидди, чтобы прочесть ей мораль.

правительства, дисциплины, государственных постановлений. Тебе необходимо ближе ознакомиться с этой полемикой, чтобы не дать себя сбить с толку и не отшатнуться от нашей общины, повысясь в общественном положении.

Эсфирь предпочла покорно взять книгу, чем сознаться, что она в настоящее время совершенно неспособна сосредоточиться на первоначальных обязанностях епископов или на сравнительном достоинстве постоянно определенного дохода и добровольного подаяния. Но она ни разу не заглянула в нее, возвращаясь домой в карете, потому что неотводно думала о предсказании Феликса Гольта - о том, что она выйдет замуж за Гарольда Тренсома.