Феликс Гольт, радикал.
Глава XLII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт, радикал. Глава XLII. (старая орфография)

ГЛАВА XLII.

В утро того дня, когда Эсфирь ездила к отцу, Джермин еще не знал о её пребывании в Тренсом-Корте. Это происходило отчасти оттого, что, несколько дней спустя после критического свидания с Гарольдом, дела оторвали его неожиданно на юг Англии, и он должен был известить Гарольда о своем отъезде. Он не замедлил сообщить ему и о возвращении своем; но Гарольд ровно ничем не отозвался в ответ. Дни проходили, не принося ему ни одного слуха об Эсфири, потому что все подобные толки исключительно сосредоточивались в конгрегации Лайона. Но в этот день посещения Эсфирью Мадьтусова подворья, мисс Джермин, прогуливаясь, увидела, как она садилась в карету Тренсоыов, которую она еще раньше заметила у въезда в город, - и поехала по дороге к Малым Треби. Это сведение через несколько часов дошло и до изумленного слуха Митью Джермина.

Джермин был совершенно лишен тех указаний и мелких звеньев событий, которые обусловливали, вызывали предположения Христиана и постепенно дали ему возможность вполне овладеть фактами. Он также не подозревал многих из деловых побуждений своего покорного слуги Джонсона и потому не мог сразу сообразить, каким образом дошло до Гарольда сведение о том, что Эсфирь была последней представительницей Байклифов. Дочери его, разумеется, как и многие другие, пришли к заключению, что Тренсомы, ища гувернантки для маленького Гарри, остановили выбор свой на Эсфири, и что вероятно ей предложили очень значительную плату, так-как, разумеется, необходимо, чтобы мальчик одновременно учился по-английски и по-французски. Джермин, слушая эти предположения, в первую минуту подумал, что они могут быть справедливы и что Гарольд все еще не знает, что под одною крышею с ним находится законный владетель фамильного состояния.

Но ум под гнетом страшной тревоги не легко поддается таким простым объяснениям. Одна подпорка, поддерживающая наши надежды, непременно покажется хрупкой, непрочной, и если долго на нее смотреть, она даже как будто начнет колебаться. От этого неведения Гарольда зависело слишком много; и хотя Джермин еще не догадывался, каким путем разоблачились и слились в положительный факт различные отрывочные сведения, которые он воображал своею личною тайною и стало-быть своим щитом, он все-таки совершенно ясно видел, каков может быть результат этого открытия. Гарольд Тренсом нетолько не будет больше бояться его, но, женившись на Эсфири (Джермин сразу почувствовал уверенность в этом исходе), он торжественно избавится от всяких неприятных последствий и может совершенно спокойно доставить себе удовольствие разорить в конец Матью Джермина. Предчувствие торжества врага во всяком случае достаточный повод к раздражению. По некоторым причинам повод этот был особенно действителен в этом случае. Но Джермину некогда было предаваться безполезным ощущениям: ему нужно было обдумать средство избавиться от неминуемого разорения, которое рисовалось в его мыслях с настойчивой, безобразной резкостью. Человек шестидесяти лет, с женой и дочерьми, ничего не подозревающими и готовыми разрыдаться и упасть в обморок, при неожиданном открытии, и попрекать его всю жизнь за тяжелую долю, на которую он их обрек, - с умом и привычками, твердо сложившимися под течением лет, - человек, неспособный видеть сносной, возможной почвы иначе, как при полном господстве и благосостоянии, - такой человек неизбежно должен считать перспективу разорения настолько ужасной и невыносимой, чтобы ухватиться за самые неприятные, незавидные средства спасения. Он, по всей вероятности, предпочтет всякое частное презрение, которое избавило бы его от публичного позора или сохранило бы ему деньги в кармане, - предпочтет унижение - лишениям и тяжелой зависимости в старости, печальному очагу, который придется топить очень скупо, и бедному дому, в котором все близкия женщины будут смотреть пасмурно и угрюмо. Но хотя бы человеку и хотелось улизнуть через водосточную трубу, - труба, с выходом на сухой, чистый воздух, не всегда бывает под рукою. Убежать, особенно тайком, кажется издали весьма удобным и приличным средством, весьма хорошей заменой права убежища; но при ближайшем разсмотрении часто оказывается и неудобным, и едва ли возможным.

Джермин, по зрелом обсуждении своего положения, увидел, что у него в распоряжении весьма немного средств, да и средства-то весьма незавидные. Но он скоро решил в уме, что ему следует сделать прежде всего. Он написал м-сс Тренсом, прося ее назначить час для частного свидания с нею: он знал, что она поймет, что этот час должен быть из числа тех часов, в которые Гарольд не бывает дома. Запечатывая письмо, он все еще питал слабую надежду на то, что на этом свидании он может удостовериться, что в Тренсом-Корте ничего не знают о происхождении Эсфири; но и в самом худшем случае может быть найдется какая-нибудь поддержка в м-сс Тренсом. Как нежные отношения могут быть нам полезны даже тогда, когда перестанут быть нежными! К наше время и в нашем обществе гораздо меньше людей, пускающихся смело и уверенно на рискованные или преступные дела, по внезапному внушению какого-нибудь тщеславного, порочного побуждения, чем таких людей, которые идут к дурной цели годами постепенных, не сознаваемых запросов, требований эгоизма, раскинувшого свои фибры широко и далеко в путанице забот и тревог ежедневной жизни.

Дня через два после этого письма, Джермин вошел в маленькую гостиную Тренсом-Корта. Маленькая гостиная была прелестной комнатой в возобновленном виде: в ней было два хорошеньких бюро с инкрустациями, большие китайския вазы с восхитительными ароматами, группы цветов в овальных рамках по стенам и портрет м-сс Тренсом в бальном костюме 1800 года, с садом на заднем фоне. Эта блестящая молодая женщина глядела с улыбкой на Джермина, когда он проходил по комнате; и кроме этого взгляда, в гостиной не было пока никакого другого. Он не мог не встретить его, ходя по комнате, с шляпою в руках за спиною, - не мог не вспомнить многого, поднявшагося с души при взгляде на эту улыбку; но ум его был исключительно направлен на переложение каждого воспоминания в оценку собственного своего достоинства. Когда он был молодым человеком, перед ним открывалось множество дорог; может быть, еслиб он тогда не вступил (главным образом, разумеется, имея в виду общественное мнение, потому что к чему бы послужили его личные чувства без этой поддержки?) на путь, по которому теперь шел, может быть было бы для него лучше.!"о всяком случае, ему на долю может выпасть теперь самое худшее на этом пути, а между тем ему казалось, что он больше, других имел бы право на самое лучшее. Счастливый Язон, как нам известно из Эврипида, усердно благодарил богиню и был твердо уверен в том, что он ничем не обязан Медее: Джермин может быть не знал этого, но тоже считал себя свободным от обязательств, а других кругом обязанными ему, с врожденной безсовестностью ничуть не меньше Язона.

Не прошло и трех минут, и как-будто волшебством, блестящая, молодая, улыбающаяся женщина сошла со стены и показалась на пороге изсохшею и поблекшею под многими зимами, и с губами и глазами, навсегда утратившими улыбку. Джермин подошел к ней и пожал ей руку, но никто из них не сказал ни слова в приветствие. М-сс Тренсом села и указала, на стул против себя.

-- Гарольд уехал в Ломфорд, начала она сдержанным голосом. - Вы хотели сообщить мне что-то особенное?

-- Да, сказал Джермин своим мягким и почтительным тоном. - В последний раз, когда я был здесь, я не имел возможности переговорить с вами; но мне очень хотелось бы узнать, известно ли вам, что произошло между мной и Гарольдом.

-- Да, он мне все рассказал.

-- Он сказал вам, что затеял против меня иск и отчего приостановил его?

-- Да; а разве вы получили известие о том, что он снова его поднял?

-- Нет, сказал Джермин с очень неприятным ощущением.

-- Но конечно он это сделает, сказала м-сс Тренсом. - Ему нет никакого основания не делать.

-- Стало-быть он решился потерять имение?

-- Не думаю. Кажется ему с этой стороны не угрожает никакой опасности. А еслиб и была опасность, то совершенно независящая от вас. Он по всей вероятности женится на этой девушке.

-- Так он стало-быть все знает? спросил Джермин, и лицо его подернулось тучами.

-- Все. Вам нечего и думать о преобладании над ним; вы ровно ничего не добьетесь. Я всегда желала, чтобы Гарольд был счастлив - и он счастлив, сказала м-сс Тренсом с глубокой горечью. - Он не мою звезду наследовал.

-- Вы не знаете, каким образом он приобрел сведения об этой девушки?

Джермин был окончательно смущен безвыходностью положения, которому никак не мог придумать объяснения. Он подумал-было о Христиане, но эта мысль ровно ничего не разъяснила; только самое роковое, самое грозное было ясно и несомненно; у него не было больше тайны, которая могла бы его выручить.

-- Вы знаете, что эта тяжба может меня разорить.

-- Он сказал мне, что имеет в виду непременно разорить вас. Но если вы воображаете, что я могу что нибудь сделать, пожалуйста отложите всякое попечение. Я сказала ему, как только могла яснее и определительнее, что я не желаю, чтобы он затевал публичную тяжбу с вами, и что вы вероятно согласитесь на какую-нибудь сделку без огласки. Больше я ничего не могла сделать. Но он меня не послушает, ему нет дела до моих чувств. Он гораздо больше думает и заботится о м. Тренсоме, чем обо мне. Он также мало придает значения моим словам, как еслиб я была старым сказочником.

-- Дело в том, что все это крайне неприятно, крайне тяжело для меня, сказал Джермин тоном, каким обыкновенно высказывают упреки.

-- Три месяца тому назад я нас умоляла все вынести, на все согласиться, только чтобы не ссориться с ним.

-- Да я и не ссорился с ним. Он первый искал всегда ссоры со мною. Я много выносил, больше чем вынес бы кто-либо другой. Он первый оскалил на меня зубы.

-- Он видел многое, что ему на нравилось, а мужчины не то что женщины, сказала м-сс Тренсом. К этих словах крылся горький намек.

-- Все это крайне неприятно, крайне тяжело для меня, сказал Джермин, намеренно усиливая ударение. Он встал, прошелся шага два, потом повернулся и положил руку на спинку кресла. - Разумеется, в этом деле закон не может быть единственной меркой справедливости. Я много приносил жертв в прошедшем. Я принес в жертву много выгодных дел, чтобы всецело предаться вашим фамильным интересам, и в старой большой тяжбе вы бы разорились в конец без моей помощи.

Руки её скрестились на коленях. Человек этот, когда-то молодой, стройный и красивый, не раз стоял перед ней на коленях и страстно целовал эти руки, и ей казалась особенно поэтичной и увлекательной такая страсть, выходящая за пределы будничной, домашней жизни.

-- Я, как вам известно, сильно покривил совестью в деле Байклифа. Я говорил вам все тогда. Я говорил вам, что меня очень тревожат этот свидетель, я говорил вам, что его необходимо упрятать куда-нибудь. И мы его упрятали - в тюрьму. Я знаю, я вполне сознаю, что это самое черное пятно на моей жизни; и я низачто не решился бы сделать этого, еслиб не был тогда под обаянием, которое способно подвинуть человека решительно на все. Что мог для меня тогда значить один проигранный процесс? Я был молод и холост - передо мной была еще вся жизнь.

-- Да, сказала м-сс Тренсом тихо. Жаль, что вы не выбрали чего-нибудь другого.

-- Но что ж было бы тогда с вами? сказал Джермин, все более и более запутываясь в старании выгородить и оправдать себя. Ведь мне нужно было думать и о вас. Ведь вам не хотелось тогда, чтобы я выбрал что-нибудь другое?

-- Конечно, сказала м-сс Тренсом с сосредоточенной горечью, но попрежнему тихо и медленно, - больше всех виновата я.

-- Едва ли, отвечал он с легкой усмешкой презрения. - Вам нужно было спасти имение и сохранить положение в свете, не говоря уже ни о чем другом. Я очень хорошо помню, как вы сказали мне: "Умный адвокат может все сделать, если захочет; может даже сделать невозможное возможным. И Тренском-Корт будет наверное принадлежать современем Гарольду Он был тогда ребенком.

-- Я сама многое помню слишком хорошо: вы лучше сразу скажите, какая цель всех этих припоминаний.

-- Цель? Да ничто иное, как желание быть справедливым, добиться правды. Отношения, в которых я тогда состоял, никаким образом не могли бы побудить меня считать себя связанным теми формальностями, который придуманы для взаимного ограждения интересов людей чужих друг другу. Мне часто ужасно было трудно изворачиваться и доставать деньги, необходимые для уплаты долгов и для дальнейшого ведения дел: и как я уже говорил раньше, я отказался от всех других кариер, от всякой другой возможности выйдти в люди, которая могла бы мне представиться, еслиб я не остался в этой глуши в ту критическую пору моего вступления в свет. Еслиб можно было передать словами все, что тогда было, всякий нашел бы неестественной, гнусной несправедливостью намерение опозорить меня и разорить, после всего что я делал в прошлом для семьи.

Джермин помолчал с минуту и потом прибавил:

-- Да разве я не старалась? Это то и составляет мое несчастие. Попытка власти, влияния разыгралась для меня сознанием полного безсилия.

-- Нет, не может быть. Вы значил не все пустили в ход, не измерили всей вашей власти. Вы положительно могли бы спасти меня, еслиб хотели. Гарольд низачто не пошел бы против меня... еслиб знал всю правду.

Джермин сел, прежде чем произнести последния слова. Он слегка понизил голос. Он имел вид человека, думающого, что он приготовил путь к полному соглашению и пониманию. Странно, удивительно, что человек, всегда пикировавшийся уменьем ходить, обращаться с с женщинами, - мог вести себя так, как вел себя Джермин в этом случае; но мы сплошь и рядом видим, как эгоистическая черствость парализует отличные врожденные свойства, побуждает человека в здравом разсудке кричать, когда крик вовсе неуместен, и человека благовоспитанного - быть невежливым, когда вежливость могла бы быть крайне полезной.

Когда Джермин, сев и опершись локтем на колено, произнес последния слова - "еслиб знал всю правду", - неподвижное тело м-сс Тренсом слегка задрожало, и глаза мгновенно сверкнули, как у животного, готового ринуться на добычу.

-- Да разве ему не следует все узнать? сказал Джермин более приветливым и убежденным тоном.

Может быть самая страшная, самая ужасная ирония человеческой доли заключается в глубокой правде, выходящей из уст, не имеющих никаких прав произносить ее.

-- Я этого никогда не скажу ему! крикнула м-сс Тренсом, вскакивая и вся трепеща страстью, как-будто вновь помолодившею ее. Руки, крепко стиснутые, повисли вниз, глаза и губы утратили безпомощное выражение горечи и скорби и вдруг воодушевились и вскинулись энергией. - Вы высчитали все жертвы, принесенные мне: оне у вас все на счету, как видно, и это необходимо; иначе многих из них никто бы не подозревал и не заметил. Но вы приносили эти жертвы, когда оне казались вам приятными, когда вы говорили мне, что оне составляли ваше счастье, когда вы говорили, что я уступаю, что я приношу жертву, я оказываю милость.

Джермин тоже встал и сложил руки на спинке стула. Он видимо побледнел, но как будто собирался говорить.

увидела, что я действительно сделала вам много уступок, - когда я увидела, что ваша нежность превратилась в расчет, - когда я увидела, что вы заботитесь только о себе, а меня ни в грош не ставите. Я выслушала ваши объяснения о ваших обязанностях, о вашей репутации, о привязанности к нам одной добродетельной молодой особы. Я все вынесла; я закрыла глаза; я лучше готова была бы умереть, чем делать сцены человеку, которого и любила и упрекнуть его в лицо за превращение моей любви в выгодную сделку - Голос м-сс Тренсом слегка дрожал при этих последних словах, и она с минуту помолчала; но когда она снова заговорила, казалось, будто дрожание в голосе замерзло в колючую, ледяную сосульку. - Я думаю, мне кажется, что еслиб любовник выкрал деньги из кармана, у женщины не хватило бы духа говорить об этом, сознаваться в этом. Я не говорю, чтобы я не боялась вас: я всегда вас боялась, а теперь вижу, что этот страх был не без основания.

-- М-сс Тренсом, сказал Джермин, побелев до самых губ, - не прибавляйте ничего больше. Я беру назад все, что было оскорбительного в моих словах.

-- Вы ничего не можете взять назад. Разве можно извиняться трусостью?... И я заставила вас кривить совестью? запятнала вашу непорочность, вашу чистоту?... Я думаю, что даже у демонов больше честности - что и они не так безстыдны во взаимных отношениях. Я не променяла бы жалкой, несчастной доли женщины на долю мужскую теперь, когда вижу, как жалок, как низок может быть мужчина. Нужно быть мужчиной, во-первых, чтобы сказать женщине, что её любовь обязала, поработила ее вам до конца жизни, а во-вторых - потребовать от нея расплаты за прошлое разрывом последних нитей между нею и её сыном!....

-- Я ничего не требую, сказал Джермин сурово. Он начинал находить это невыносимым. Простая, животная сила мужчины начала возмущаться в нем. Ему почти хотелось придушить эту женщину.

-- Нет: вы требуете - вам непременно хочется этого. Я все это время не выходила из-под страха. С тех пор как Гарольд вернулся домой, я не сплю по ночам. Мне все казалось, что ваши отношения непременно дойдут до чего-нибудь страшного - пожалуй до убийства. Я вполне сознавала весь ужас того, что он не знает всей правды. И может быть я дошла бы наконец собственным своим побуждением до того, что сказала бы ему все и сделала бы его таким несчастным, как я сама, - только чтобы спасти вас....

-- Но теперь - после того, что вы сказали, - я ему никогда ничего не скажу! Разоряйтесь - или нет, придумайте что-нибудь еще более позорное, чтобы спасти себя. Я согрешила, и грех мой признается на суде вдвое тяжелее, вдвое непростительнее, потому что я согрешила из-за такого человека, как вы.

И, почти непосредственно за этими словами, м-сс Тренсом вышла из комнаты. Обитая дверь затворилас за ней безшумно, и Джермин остался один.

Он постоял несколько минут молча и неподвижно. Люди в моменты запальчивого упрека, особенно когда негодование вызывается в них личными их побуждениями, никогда не бывают настолько правы, чтобы лицо, на котором обрушивается их гнев, не нашло возможности протестовать против какой-нибудь неосновательности или несправедливости их вспышки.

Еслиб Джермин был способен сознавать, что он вполне заслужил эту кару, он не произнес бы слов, накликавших ее ему на голову. Мужчины не проникаются раскаянием и сердечным сокрушением против самих себя, когда судьба исполасывает им спину плетью до рубцов; они, напротив, проникаются злобою на судьбу и ропщут на плеть. Когда м-сс Тренсом исчезла за дверью, Джермин подумал только, что она злая женщина и не хочет делать по нем. И его поддерживало, подзадоривало в этом стремлении оправдаться внутреннее повторение того, что он уже высказал ей самой: что Гарольду непременно следовало узнать всю правду. Он не принял в расчет (да и возможно ли было ему иметь это в виду?) раздражения и омерзения, вызванного, возбужденного его дерзким желанием разыграть роль правого и невинного. Человек, укравший дароносицу и испугавшийся преследования суда, может чувствовать род раскаяния, которое побудит его побежать обратно в темную церковь и положить дароносицу на прежнее место; но если, поступая таким образом, он шепнет на исповеди, что его побудило к этому внезапное сознание святости чужой собственности вообще и дароносицы в особенности, едва ли охотнее извинят его. И в самом деле, иногда понятно, отчего святые предпочитают свечи словам, особенно от тех молельщиков, у которых есть пушок на рыльце. Некоторая доза честности и благородства внушила бы Джермину сознание, что он утратил безвозвратно основание, которое могло бы дать ему возможность отстаивать свои права; и мало того: подсказала бы ему, что мщение м-сс Тренсом наложило бы на него позорное клеймо и только вывело бы наружу старый грех. В адских сферах есть тоже своего рода геройство, заключающееся в том, что собратья грешники теснее сближаются в огненном вихре и никогда не укоряют друг друга. Но все эти вещи, очень явственные и рельефные, когда их рисуют нам на широкой канве поэтического рассказа, становятся смутными и темными даже для образованных джентльменов, когда их самообожанию угрожают какие-нибудь фактическия невзгоды. Обыкновенно в подобных случаях они настолько сохраняют способность обсуждать и сравнивать обстоятельства, чтобы проникнуться убеждением, что их собственное дело существенно разнится от всех других подобных дел, и что потому они должны быть изъяты от всякого нарекания.

ними. Он спрашивал себя с чувством, более или менее всем нам свойственным, - не был ли неуместен, преувеличен избыток чувствительности к фактам, которые его самого вовсе не затрогивали. Она отнеслась к нему эгоистично, неразсудливо. Ей следовало бы сделать все чего он не то что требовал, но только высказал в мягкой и вопросительной форме. Но самым ясным и неприятным результатом свидания было то, что м-сс Тренсом вовсе не намерена исполнять это законное и справедливое его желание.

Когда он наконец двинулся с места, чтобы взять шляпу, в соседней зале раздался сильный шум; дверь маленькой гостиной распахнулась настеж, и на пороге показался старый Тренсом, разыгрывавший роль лошади для маленького Гарри, который подгонял его криками и хлыстиком, а по их пятам бежал с лаем Моро. Лицо старого Тренсома сияло восторгом, но когда он увидел Джермина в комнате, он приостановился, как-будто не зная, можно ли войдти. Большая часть его мыслей были только спутанными нитями прошедшого. Адвокат выступил вперед, чтобы пожать ему руку с должной вежливостью, но старик сказал с блуждающим взглядом и нерешительным голосом:

-- М. Джермин?... Но отчего... отчего... где же м-сс Тренсом?

Джермин улыбнулся и прошел мимо этой группы; а маленький Гарря, пользуясь удобным случаем, ударил гостя хлыстом по фалде.